3
Ласточкина действительно нельзя было разыскать на Пересыпи, потому что он в это время был совсем в другом конце города - на Малом Фонтане, в Ботаническом саду.
Ласточкин решил навестить профессора Панфилова.
Когда Ласточкин подошел к Ботаническому саду, привратник, старый дед в заношенном мундире николаевского солдата и в такой же древней матросской бескозырке, долго не хотел его пропускать. Привратник, как понял Ласточкин, не столько охранял самый сад - потому что в сад легко было перелезть через забор или зайти с моря, с обрыва, где вообще не было забора, - сколько оберегал покой и труд самого профессора.
- Гаврила Иванович, - твердил старый привратник, недружелюбно поглядывая на незнакомого ему человека, - очень заняты. Они в кабинете изучают науку, времени у них мало, и хотя они сами к людям очень приветливы, но надо же и людям иметь до них совесть и не мешать им в их научной деятельности.
Наконец, когда Ласточкин, потеряв уже надежду пробиться к профессору, сказал, что он имеет дело к Гавриле Ивановичу от его хорошего знакомого, агронома из Бессарабии Онищука, привратник вдруг сменил гнев на милость.
- От Онищука, - переспросил старый привратник, - то есть от Григория Ивановича? Так бы сразу и сказали. От Григория Ивановича - это совсем другое дело; от Григория Ивановича всегда можно. Заходите, коли так. Вот так и пойдете по главной аллее, а потом заверните налево, к оранжереям, а там сразу в пристройке и кабинетик Гаврилы Ивановича. Идите, идите свободно, тут всем можно ходить, а ежели от Григория Ивановича, то профессор всегда будут рады.
Ласточкин нашел оранжерею и постучал в низенькую дверь.
За дверью стояла тишина. Ласточкин постучал еще раз и прислушался. Потом постучал в третий раз громче и подумал о том, что, очевидно, профессор вышел, а привратник этого не заметил.
Ласточкин уже собирался было отойти от двери и где-нибудь подождать, как вдруг дверь отворилась и на пороге появился человек.
Сомнения не было, это и был профессор Панфилов.
На пороге стоял небольшого роста, худощавый, даже щуплый и в то же время изящный человек с седыми усиками и белою бородкой. Здоровья он был, несомненно, слабого. Его серые глубокие глаза светились, может быть, и не скорбью, однако какою-то умиротворенной печалью. Во взгляде его была большая сосредоточенность, но вместе с тем и как будто жадность ко всему вокруг. Он смотрел пристально, но взгляд его сразу же уходил куда-то в скрытые и, возможно, совершенно далекие мысли. Чувствовалась большая сдержанность этого человека, его желание остаться незамеченным, в стороне и в одиночестве; и одновременно не только глаза, но все его лицо, вся фигура профессора излучали приветливость, искреннее желание пойти вам навстречу и подать руку, чтобы вы не споткнулись.
Одет был профессор в черный сюртук, на нем был галстук "бабочка", и хотя на плечи было накинуто теплое пальто с каракулевым воротником, полы которого он придерживал одной рукою, как халат, - вся одежда сидела на щуплом старичке как-то очень складно и была чрезвычайно аккуратна, чиста, даже элегантна.
Профессор смотрел на незнакомца, который постучал к нему и прервал его работу, ясными глазами - без тени раздражения или неудовольствия. Он сухо покашливал коротеньким, тихим кашлем человека, страдающего сердечной болезнью или туберкулезом.
- Вы, очевидно, плохо слышите? - первым нарушил молчание профессор, приветливо глядя на незнакомого ему человека. - Вы постучали в первый раз очень тихо, очевидно боялись меня испугать; потом громче и, наконец, совсем громко. Я ответил вам все три раза, а вы так и не вошли. У вас что-нибудь не в порядке со слухом?
Профессор говорил тихо, но очень внятно; таким тихим и отчетливым голосом он, очевидно, читал лекции студентам в университете.
Ласточкин, сам не зная отчего, вдруг сконфузился. Этого он никогда за собою не знал. Ему приходилось встречаться и разговаривать с десятками и сотнями людей разного общественного положения и разнообразнейших профессий, приходилось постоянно, изо дня в день, работать среди людей и с людьми - вся его жизнь проходила на людях, - и он всегда чувствовал себя спокойно и уверенно, зная, что ему нужно и чего можно ожидать от каждого нового человека. И вот сейчас, может быть впервые в жизни, Ласточкин вдруг ощутил, что чувствует себя так, как робеющий студент перед профессором - грозою университета.
- Извините, профессор… - промямлил "студент" Ласточкин, - что побеспокоил вас… но…
Профессор отступил от порога и гостеприимно пригласил Ласточкина:
- Пожалуйста, входите.
"Кабинет" был обыкновенной небольшой комнаткой при оранжерее, очевидно частью самой оранжереи, - об этом свидетельствовали и широкое, разделенное на мелкие квадраты окно во всю стену и наклонный потолок, тоже застекленный. В уголке на большом простом, дощатом столе стояло несколько горшочков с какими-то растениями; на другом, поменьше и пониже, лежало много больших конторских книг, аккуратно сложенных в стопки. Стоял еще небольшой столик, застланный газетами, и на нем - чернильница и развернутая рукопись. Страница рукописи была наполовину исписана, и строчка обрывалась: профессор писал, когда Ласточкин потревожил его.
- Я помешал вам, профессор, - с искренним сожалением промолвил Ласточкин. - Вы как раз работали. Обещаю вам, что не задержу вас.
Профессор коротко кашлянул и просто сказал:
- Раз вы пришли, значит у вас ко мне дело. - Профессор был естествен с людьми и именно такой же естественности ожидал и по отношению к себе. - Садитесь, пожалуйста. Извините, с кем имею честь?
И вдруг, неизвестно почему, - возможно, под влиянием ощущения простоты и естественности профессора - Ласточкин назвался не каким-нибудь выдуманным именем, даже не партийной подпольной кличкой "Ласточкин", а своим собственным, так редко употребляемым, как будто забытым даже для самого себя именем:
- Смирнов Иван Федорович…
Имя это - имя закройщика с киевской швейной фабрики, которое после девятьсот пятого года фигурировало, пожалуй, только в сводках жандармского управления, на военно-полевом суде в обвинительном акте по процессу большевистского подполья и в списке каторжан на далеком Севере, а после революции было именем председателя Киевского профессионального союза работников иглы, одного из большевистских руководителей, заместителя председателя Киевского Совета рабочих и солдатских депутатов - одесскому профессору Панфилову, конечно, не могло быть знакомым.
Профессор и не скрыл своего незнания за учтивыми фразами или любезной улыбкой. Он внимательно повторил:
- Смирнов Иван Федорович, - будто прислушиваясь к самому звучанию или заставляя память вызвать какие-то ассоциации, и сразу просто признался: - Не имею чести быть с вами знакомым. Смирнова Николая Кондратьевича знал, Смирнова Леонида Васильевича припоминаю. Смирнова Геннадия Ферапонтовича - тоже. Знал и Смирнова Ивана Федоровича, но это не вы: Смирнов Иван Федорович ведет сейчас кафедру в Казанском университете.
- Да, это не я… - невольно усмехнулся Ласточкин и сразу почувствовал себя с профессором несколько проще.
- Нуте-с? - сказал профессор Панфилов. - Я слушаю вас.
У Ласточкина была приготовлена беседа с ботаником и почвоведом профессором Панфиловым. Он должен был рассказать, что он - житель Центральной полосы России, - будучи заброшен сюда, на юг, невзгодами современной жизни, решил, однако, тут и поселиться, приобрести где-нибудь под Одессой домик и небольшой клочок земли, на котором собирался разбить садик, потому что давно является страстным садоводом-любителем. Вот и пришел он попросить у профессора почвоведа и ботаника совета: где тут, на юге, лучше приобрести землю, чтобы почва была плодородной? Таким способом рассчитывал Ласточкин подойти и к разговору о Дендропарке возле станции Долинской. С вечера Ласточкин на всякий случай зашел в публичную библиотеку на Херсонской улице и просмотрел справочник по растениям по разделу плодовых деревьев, а также несколько из ста опубликованных доселе научных трудов профессора Панфилова.
Узнав из библиографического указателя работ профессора, что он является также и самым выдающимся специалистом в вопросах растительности и почв северных сибирских болот и тайги, Ласточкин про запас приготовил и разговор о своих собственных наблюдениях в северной тундре и тайге, где отбыл несколько лет в ссылке. Разумеется, Ласточкин не собирался говорить о своей ссылке, а подготовился предстать в роли купца-пионера на стойбищах ненцев и эскимосов, что, естественно, и объяснило бы причину его пребывания на Севере. Это было в полном соответствии с паспортом Ласточкина - по паспорту Ласточкин, как известно, был купцом.
И вот, когда профессор сказал свое "нуте-с, я слушаю вас", Ласточкин вдруг, тоже, вероятно, впервые в жизни, почувствовал, что язык его прилип к гортани и он не знает, с чего же начать. Это было глупое чувство, и Ласточкину хотелось яростно накричать на самого себя. И с чего это он так конфузится перед обыкновенным профессором? Что это? Робость перед его авторитетом? Но ведь не студент же он! С чего ему краснеть?.. Или это потому, что всю свою жизнь Ласточкин жил и действовал среди рабочих и крестьян либо среди профессионалов-революционеров, а в специфическом кругу интеллигентов-ученых ему не приходилось бывать?
Ласточкин прокашлялся, словно отвечая на постоянное покашливание профессора, и сказал, указав рукой на развернутую на столе рукопись:
- Извините, профессор, вы, очевидно, готовите новый научный труд?
Профессор Панфилов бросил ласковый взгляд на недописанную страницу, на прерванную на полуслове фразу.
- Я пишу сейчас книгу на основе материалов наших предшественников в этой области и по моим собственным прежним работам. - Профессор отвечал на вопрос точно, не считая нужным что-либо скрывать даже перед незнакомым человеком. Из своей работы он не делал секрета и не строил из себя жреца науки, окутывая свою деятельность флером неизвестности и таинственности. - Я называю эту книгу "География России и Украины"; первая ее часть опубликована еще в четырнадцатом году, вторая - в шестнадцатом, сейчас я работаю над очерком климата и растительности юга Украины, что войдет, очевидно, в третью часть…
- Как это важно, профессор!
Панфилов сказал:
- Вы, Иван Федорович, не говорите так часто "профессор". Меня зовут Гаврила Иванович.
- Извините, проф… Гаврила Иванович…
Ласточкин опять почувствовал, что растерялся и не знает, что говорить, несмотря на то, что сейчас как раз выпадал весьма резонный случай - от книги, которую писал профессор, перейти именно на тот самый разговор, который подготовил Ласточкин: об этой самой растительности юга Украины… Но, быть может, именно потому, что подготовленный разговор так непосредственно увязывался с работой профессора, рукопись которой лежала перед Ласточкиным на столе, у него не поворачивался язык сразу перейти к уже подготовленному, такому близкому к теме работы профессора разговору.
Панфилов посмотрел Ласточкину прямо в лицо.
- Вы извините меня, Иван Федорович, но мне кажется, что вы чувствуете себя неловко и не знаете, как начать о том, с чем вы ко мне пришли. Так, пожалуйста, не смущайтесь и начинайте. Я слушаю вас. Нуте-с?
- Совершенно справедливо, Гаврила Иванович, - признался Ласточкин, - я чувствую неловкость, оттого что отозвал вас от большой работы своим маленьким делом. Это, знаете, очень неловко - отрывать от деятельности, имеющей общественное значение, незначительными личными делами. Но мне посоветовал обратиться к вам и уверил, что вы не обидитесь, мой большой приятель, бессарабский агроном Григорий Иванович Онищук.
- А! - искренне обрадовался Панфилов. - Григорий Иванович и ваш друг? Очень рад! Чудесный приятнейший человек Григории Иванович! Беззаветный энтузиаст человеческого будущего, чистейшим образом влюбленный, да, да, самою первою юношескою любовью влюбленный в жизнь, природу, и в совершеннейшее ее творение - в человека!
Лицо Гаврилы Ивановича даже засияло при воспоминании о его друге агрономе Онищуке. К тому ж Гаврила Иванович тоже, несомненно, был первой юношеской любовью влюблен в жизнь, в природу и в ее наисовершеннейшее творение - в человека, влюблен в людей вообще, а в хороших людей в особенности.
Как легко и приятно говорить с таким человеком, как Гаврила Иванович! И как трудно было Ласточкину разговориться с ним сейчас…
И Ласточкин уже понял, почему. Потому что с таким человеком, искреннего и чистого сердца, человеком душевной простоты и прямого характера, говорить можно только прямо и просто, а Ласточкину нужно было заниматься искусственными подходами, выкрутасами и околичностями. А окольными путями, подходами и выкрутасами с такими простыми и естественными людьми разговориться невозможно. Но имел ли Ласточкин право заговорить прямо - на это он не мог еще себе ответить.
- Нуте-с, так с чем же послал вас ко мне дорогой мой Григорий Иванович?
Профессор Панфилов пощипывал свои седые усики, свою совершенно белую бородку, и глаза его были задумчиво-спокойны и приветливы: он вспоминал что-то приятное про агронома Григория Ивановича Онищука.
Ничего не поделаешь, надо было начинать.
Ласточкин начал:
- Гаврила Иванович! Григорий Иванович рекомендовал мне посоветоваться с вами относительно моей идеи. Дело в том, что, будучи вынужден переселиться из Центральной полосы России сюда, на юг Украины, я принял решение остаться и доживать свой век здесь…
Ласточкин добросовестно изложил все приготовленное им фантастические повествование о своей мечте приобрести землицы и вырастить на ней сад. Гаврила Иванович слушал его внимательно, покашливая и поглаживая усики и бородку, утвердительно кивая головою и иногда присматриваясь к выражению лица собеседника. Когда Ласточкин закончил вопросом, где искать землю и какие деревья следует сажать в северной полосе южной степи, Гаврила Иванович минутку помолчал, а потом сказал, спокойно поглядывая Ласточкину в глаза:
- Уважаемый Иван Федорович! Ваша дружба с весьма симпатичным мне Григорием Ивановичем Онищуком дает мне право сказать вам прямо: вас интересует нечто совершенно другое, но, не отваживаясь изложить это прямо, вы начинаете… гм… издалека. Вы сделаете мне большое удовольствие, если оставите околичности и изложите свое дело прямо.
Ласточкин почувствовал, что его бросает в жар, что он окончательно погорел, и внезапно, точнехонько так, как назвал только что свою настоящую фамилию, он выпалил:
- А известно ли вам настоящее занятие Григория Ивановича Онищука?
Панфилов бросил на Ласточкина короткий взгляд и склонил голову к плечу.
- Правду сказать, я отчасти догадывался… кроме того, он говорил, что укрывается от мобилизации в добровольческую армию, к которой не лежит сердце Григория Ивановича…
Но Ласточкину приходилось уже идти напролом.
- Григорий Иванович скрывается не только потому, что уклоняется от мобилизации в белую армию, - сказал он.
Панфилов кашлянул.
- Тоже возможно. Григорий Иванович человек с очень широким мировоззрением и свободомыслящий.
- Григорий Иванович, - твердо сказал Ласточкин, в подполье, в котором борется против иностранных оккупантов.
Панфилов опять кашлянул.
- Скажите пожалуйста! Это… похоже на Григория Ивановича. Он такой горячий, неудержимый, непримиримый…
Вдруг Панфилов прервал себя и посмотрел на Ласточкина. Взгляд его был пытливый, но дружелюбный.
- Скажите, пожалуйста, я, насколько научился разбираться в людях, понимаю, что вы не из… как это называется… словом, не из жандармерии. Так кто же вы тогда, что так говорите со мною, с человеком, который не имеет ничего общего с тем, что вы называете… гм… подпольем?
Теперь Ласточкин должен был уже идти прямой дорогой до конца.
- Разве вы, профессор, не против иностранных захватчиков?
Панфилов кашлянул.
- Я люблю Россию…
- А я тоже из подполья, в котором мы вместе с Григорием Ивановичем боремся против иностранных захватчиков.
Панфилов пригладил усы и бородку.
- Нуте-с?
Ласточкин сказал:
- И я пришел к вам потому, что Григорий Иванович…
- С ним случилось что-нибудь? - встревожился Гаврила Иванович.
Ласточкин улыбнулся - на душе у него стало легко, радостно и светло - и положил свою ладонь на руку профессора, которая задрожала на ручке кресла при тревожном вопросе о Котовском.
- Нет, дорогой наш Гаврила Иванович! С ним ничего не случилось. Наоборот! Григория Ивановича нет в Одессе, потому что он должен был выехать для организации широкой, всенародной борьбы против иностранных захватчиков, которые потоптали нашу родную землю, заливают ее кровью нашего родного народа и с которыми все мы, вместе с вами, будем бороться беспощадно, до полной победы.
Гаврила Иванович сидел, прикрыв глаза веками. Лицо его оставалось таким же, как и раньше, ни одна черточка в нем не изменилась - он не побледнел и не покраснел, только как будто какие-то тени легли во впадинах под глазами.
- Скажите, Иван Федорович, - тихо спросил он, - вы вот упоминали, что ездили по северной тайге купцом… Это неправда?
- Правда! - ответил Ласточкин. - То есть неправда только то, что ездил купцом…
- Вы были там в ссылке? Вы были политическим ссыльным?
- Да, я был на каторге, потом в ссылке.
- Следовательно, вы не только против иностранных захватчиков, но и против… против…
Ласточкин помог ему:
- Против их наемников: деникинцев или петлюровцев, все равно, как они называются, но против контрреволюционеров…
Ласточкин сказал это резко и теперь смотрел, какое впечатление произвел его ответ на профессора Панфилова. Собственно именно теперь наступал решающий момент. Против иностранных захватчиков, англо-французских оккупантов, были настроены широкие, широчайшие круги русской интеллигенции, против них был каждый патриот. А что профессор Панфилов был патриотом, сомнения в этом не было. Но ведь многие из патриотически настроенной части старой интеллигенции не умели еще разобраться в событиях и даже выявить свое отношение к белогвардейщине. Расслоение в рядах интеллигенции собственно только начиналось на меже восемнадцатого и девятнадцатого годов. И расслаивали ее именно события, которые происходили на нашей земле после Октябрьской революции. Ведь и Деникин вопил о своем "патриотизме", ведь и петлюровцы орали о своей любви "до рiдноï неньки", ведь и те и другие отрицали свою прямую службу интервентам и объясняли свое сотрудничество с ними тяжелым стечением обстоятельств, ведь распространялась еще коварная и лицемерная пропаганда меньшевистских и других соглашательских идеек, тоже скрывавшихся за фразами об "отечестве", о "патриотизме", о "народе", даже "революции" и "социализме"… Как в этом вопросе самоопределяется профессор Панфилов - это и был решающий пункт.
Профессор Панфилов сказал:
- Я не разбираюсь до конца во всей этой… межпартийной борьбе… - Он опять прикрыл глаза веками. - У меня просто болит сердце за нашу родину и ее… будущее.
- Я не собираюсь агитировать вас, дорогой Гаврила Иванович, - возразил Ласточкин, - хотя прямо должен сказать вам, что я большевик.