4
Все подполье было поставлено на ноги.
Где Ласточкин? Жив ли он?
В ночь, когда Ласточкин исчез, в морг привезли двадцать семь трупов. Подпольщики проникли в морг и осмотрели все трупы: Ласточкина среди убитых не было. По дороге к Большому Фонтану разведчики Ревкома обнаружили еще восемнадцать трупов расстрелянных людей. Они были забросаны свежей землею. Могилу раскопали. Это были рабочие с разных заводов и какие-то неизвестные, очевидно нездешние, люди. Ласточкина среди них не было.
Наконец, через связь разведки с некоторыми офицерами деникинской контрразведки стало известно: Ласточкина не убили, он арестован. Но о судьбе его деникинская контрразведка ничего не знала.
Итак, Ласточкин был в руках французской контрразведки.
Подпольщики, томившиеся в подвалах французской контрразведки, через подпольный Красный Крест сумели передать, что там Ласточкина тоже нет.
Тогда стало ясно, что Ласточкина отвезли на французское судно. Но на какое именно? Который из кораблей эскадры интервентов стал плавучей тюрьмой для руководителя восстания?
Добыть сведения с французских кораблей было теперь невозможно: после расстрела Иностранной коллегии и ареста многих руководителей судовых комитетов связь с кораблями эскадры оборвалась. Среди других был арестован и представитель центра восстания на французском флоте комендор Мишель с линкора "Франс", встречавшийся с Ласточкиным. Вероятно, Мишеля предал кто-то из арестованных французских матросов или его выследили во время встречи с Ласточкиным в кабачке "Не рыдай". Разведка Ревкома установила, что комендор линкора "Франс" находится под арестом на линкоре "Жан Бар", флагманском корабле эскадры. В связи с неудачами на фронте и наступлением на Одессу партизанских отрядов и частей Красной Армии на этом линкоре недавно прибыл из Константинополя в Одессу сам главнокомандующий армий Антанты на Востоке, генерал Франшэ д’Эсперэ.
Александр Столяров созвал Ревком в задней комнате ателье на Ришельевской.
Что делать?
В эту минуту над дверью в кабинет главного закройщика звякнул колокольчик. Это означало, что в ателье зашел с улицы неизвестный человек - и надо быть начеку.
Все замолчали, глядя на дверь.
В салоне ателье стоял солдат. На плечах у него были погоны с нашивками унтер-офицера.
- Что вам? - поинтересовался старший мастер.
Солдат с минуту осматривался. В салоне был старший мастер и три девушки - "закройщицы". Это была линия охранения.
- Ателье закрыто на ремонт, - поспешил сообщить старший мастер. - Приема заказов нет.
Солдат глубоко вздохнул, словно собирался с силами для решительного поступка, и сказал:
- У меня записка…
- От кого записка? - равнодушно спросил старший мастер. Было ясно, что солдат пришел с запиской от офицера, чтобы получить готовый заказ.
- Солдат - он был грузин - испытующе посмотрел на мастера из-под густых черных бровей своими живыми и горячими глазами.
- Записка от… Ласточкина.
Несколько секунд в салоне стояла тишина - такая глубокая и напряженная, что эти короткие секунды показались всем долгим часом. Сомнений не было: конспиративная квартира провалилась, с фиктивной запиской от Ласточкина пришел шпик контрразведки.
Старший мастер стоял прямо перед солдатом, девушки продвигались к двери, чтобы подойти к нему сзади и…
Солдат бросил записку на стол.
- Вы проверьте почерк… Вы знаете его почерк?
Девушки бросились на солдата, быстро скрутили ему назад руки. Старший мастер засунул в рот ему кляп.
В записке, написанной действительно рукой Ласточкина, сообщалось, что он находится на транспорте № 4, который стоит против Андросовского мола под волнорезом. Ласточкин писал, что освободить его можно с помощью солдата, который передаст эту записку…
В задней комнате ателье солдату немедленно был учинен допрос под дулами пистолетов.
Солдат сказал:
- Я - Вано. Я - конвойный на тюремном транспорте. В конвое мальгаши, которые не знают ни слова ни на каком языке, кроме своего, и несколько белых унтер-офицеров. Я тоже белый унтер-офицер. Меня мобилизовали. На вахте сейчас мой напарник. А обо мне думают, что я сплю на транспорте в кубрике. Однако со сменою мальгашей, за рюмку водки, я незаметно вышел на шлюпке к молу. Ласточкин дал мне записку и велел принести ее в ателье "Джентльмен" и отдать старшему мастеру.
- Вы знаете, что в записке?
- Знаю: освободить Ласточкина и что я в этом помогу.
- Почему вы хотите помочь освободить Ласточкина?
- Это сильный человек, замечательный! - ответил солдат. - И все вы сильные люди, замечательные. Вы - большевики. Я - не большевик. А может, я и большевик. Мою Грузию терзают. Вашу Украину терзают. Буржуи терзают все народы. Я не буржуй. Я пролетарий. Я работаю на винограднике князя Микладзе. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Солдат вдруг схватился за погоны и содрал их одним рывком. Потом швырнул на землю и стал топтать.
- Можете расстрелять меня, если не верите! - крикнул он в бешенстве.
Но так же быстро, как вспыхнул, он и успокоился.
- Ласточкин так и сказал мне: "Вано, тебе не поверят сразу, тебя начнут проверять, но так надо, Вано. Никому нельзя доверяться без оглядки".
Солдат-грузин был горячего характера, и искренность звучала в его словах. Однако… можно ли ему верить?
Солдата спросили, кого из грузин, имеющих связь с подпольем, он знает. Он не знал никого. Не знал вообще, что в подполье есть грузины, не знал даже, что такое подполье.
Вдруг Вано обратился к Гале:
- Тебя, девушка, зовут Галя. Ласточкин мне сказал: "Вано, может быть, ты встретишь там девушку по имени Галя. Она поверит тебе, если ты скажешь ей: "Галя, поверь Вано во имя памяти погибшего Жака…"
- Господи! - вскрикнула Галя. - Товарищи! Я ему верю…
В это время в комнату вошел старший мастер. Вид у него был растерянный.
- Товарищи, в салоне… Григорий Иванович. Он не должен быть сейчас в Одессе.
Но дверь уже открылась, и, легко отстранив девушек с пистолетами в руках, в комнату вошел Котовский в форме французского офицера.
- Григорий?
Но Котовский смотрел только на солдата с сорванными погонами, стоявшего под дулами пистолетов:
- Кто это?
Вано сорвался с места и, побледнев, вытянулся перед французским офицером.
- Григорий Иванович! - воскликнула Галя. - Почему вы здесь?
- Что случилось, Григорий? - спросил и Александр Столяров.
- Нашли? Жив? Освободили? - одним духом выпалил Котовский.
Лицо его как-то заострилось, весь он был собранный, сосредоточенный. Для него в эту минуту существовало только одно, и это руководило всеми его поступками.
Вдруг Вано широко улыбнулся.
- Ты не французский офицер! Ты Григорий Иванович! Ты беспокоишься о Ласточкине. А Ласточкин беспокоится о тебе; он кричит на всю тюрьму: "Григорий Иванович!" - чтобы проверить, нет ли и тебя в какой-нибудь каюте.
Вано пришлось еще раз рассказать все сначала.
Котовский внимательно его выслушал, прочитал записку Ласточкина и повеселел.
- Кацо! Все правильно! Ты тоже замечательный человек! - Он хлопнул Вано по плечу.
Затем Котовский сказал девушкам:
- Пришейте ему погоны. Мы пойдем с ним сейчас на транспорт номер четыре.
Но Александр Столяров прежде всего хотел получить от Котовского объяснения - почему он не на месте, в партизанском отряде, где должен ждать приказа о выступлении, а здесь?
- Можете меня судить и расстрелять, - сказал Котовский, - но Николай в беде, и я прискакал его выручать. Командиром отряда остался Жила - прекрасный командир; отряд выступит через пять минут после получения приказа.
- Почему ты во французской форме?
На этот вопрос Котовский сначала только отмахнулся, но по требованию Столярова вынужден был дать объяснение.
От Маяков до Одессы Котовский в форме ротмистра полка "черных гусар" проскакал беспрепятственно - сквозь все заставы, между всеми пикетами. В Одессе он решил не останавливаться на даче Тодорова, так как дача эта находилась далеко от центра города, а ему дорога была каждая минута. И он прискакал прямо на Базарную - на свою явку к доктору Скоропостижному. Он хотел прежде всего узнать у Власа Власовича, не передавали ли для него какие-либо указания от Ревкома.
На Базарной, 36-А, Котовский соскочил со своего вороного, накинул повод на штакет и позвонил. Дверь долго не открывалась. Не слышно было и старческого шлепанья опорками по ступенькам. И вдруг дверь широко распахнулась, но вместо Власа Власовича стояли перед ним с пистолетами в руках два контрразведчика.
Раздумывать было некогда. Обеими руками наотмашь ударил их Котовский по лицу. Контрразведчики полетели в разные стороны, а Котовский, захлопнув дверь, вскочил на коня и помчался по улице прочь. Он уже заворачивал за угол, когда от дома номер тридцать шесть А прогремело несколько выстрелов.
Он промчался квартал, снова повернул, еще квартал, еще раз повернул - контрразведчики остались далеко позади. Но на углу Александровской какой-то человек - то ли патруль, то ли просто случайно проходивший здесь офицер - поднял стрельбу. Котовский помчался по Полицейской. На углу Греческой его снова встретили выстрелы. Тогда он понял, что по городу на коне не прорваться. На Греческой площади он оставил коня и проскользнул проходными дворами через Красный переулок на Екатерининскую. Его малиновые галифе и черный френч "черного гусара", видимо обратили на себя внимание, и первое, что надо было сейчас сделать, - это изменить внешний вид. Внешний вид Котовский всегда менял в костюмерной оперного театра: костюмер и гример оперы были его верными людьми. С Екатерининской на Ришельевскую - и Григорий Иванович был перед театром.
В оперном театре, несмотря на то, что был день, шел спектакль: в связи с тем, что город находился в блокаде, спектакли начинались утром и кончались к обеду.
Котовский вошел в театр прямо через центральный вход. Контролер потребовал билет, но ротмистр полка "черных гусар", видно, порядочно выпил. Он обругал контролера, оттолкнул его и сразу затерялся в толпе.
Из вестибюля Котовский прошел за кулисы, в костюмерную.
Костюмеру, который давно уже не видел Григория Ивановича и обрадовался его появлению, он сказал коротко: "Полундра! Немедленно прятаться!"
В это время раздался звонок - антракт кончился, должно было начаться действие.
Прозвонил второй звонок, и занятые в действии артисты и статисты собрались за кулисами, ожидая своего выхода на сцену. Среди статистов - в балахоне, напоминающем греческий хитон, с длинной белой бородой - стоял и Григорий Иванович Котовский. Под балахоном в каждом кармане малиновых галифе лежали гранаты-лимонки…
Когда ударил гонг и статисты по знаку сценариуса шумной толпой двинулись на сцену, за ними вышел и старик с седой бородой и в балахоне. Старик делал то же самое, что и все: переходил с места на место, вздымал вверх руки, посылал на чью-то голову проклятья, а потом подтягивал партии теноров.
Посреди действия в зал неожиданно дали свет. Занавес опустили, и между рядами кресел замелькали контрразведчики. Контрразведчики искали офицера в черном френче и малиновых галифе. Они сразу обнаружили четырех "черных гусар" в черных френчах и малиновых галифе и, вполне довольные таким успехом, покинули театр. Занавес снова подняли, и действие продолжалось. Григорию Ивановичу пришлось еще два раза петь в хоре, а потом, стараясь производить как можно больше шуму, мчаться за кулисы, так как на сцену выбежали какие-то другие статисты с копьями и мечами и от них все бросились врассыпную.
В костюмерной для старика в хитоне был уже приготовлен костюм французского офицера - не оперный, а вполне современный, тот самый, который и сейчас был на Котовском. Гранаты-лимонки тоже были при нем, на всякий случай он переложил их из карманов малиновых галифе.
Вот и все. Не утруждаясь получением гонорара за участие в спектакле, Григорий Иванович вышел из театра и поспешил в ателье на Ришельевскую, рассчитывая встретить там кого-нибудь из товарищей. Эта явка была ему давно известна от самого Ласточкина…
Григорий Иванович окинул всех взглядом и сказал:
- Отряд выступит, как только получит приказ, и командовать им буду я. А сейчас, товарищи, не будем терять время. Я верю Вано! Давайте разработаем план освобождения Николая.
- Что ж, - сказал Столяров, - давайте. Но с этой минуты явка в "Джентльмене" закрывается, ее надо считать проваленной.
5
Через час с тральщика "Васильев", стоявшего у Потаповского мола, спустили на воду шлюпку. В шлюпке отправлялась на прогулку веселая компания морячков. Наигрывала гармоника, тарахтел бубен, пробовали даже танцевать на вогнутом днище шлюпки. Весла легли на воду, и шлюпка начала пьяно вихлять по Практической гавани.
Морячки справляли свадьбу своего братана.
Жених - матрос Шурка Понедилок - был пьян "в дым". Он все порывался выпрыгнуть за борт, скандалил, кричал, что не хочет жениться и оженили его насильно родители. Матросы - и русские и французы, что шатались по Андросовскому и Потаповскому молам, - собрались у причалов и надрывали животы от смеха. В шлюпке сидела и молодая - в свадебной фате с восковым флердоранжем. Она тоже подвыпила и все обнимала своего суженого, повизгивая тоненьким, пьяным голоском. "Молодая" была Галя. Посаженый отец - старый рыбак в широкополой зюйдвестке на голове. Он, очевидно, тоже опрокинул не одну чарку, но держался крепче других и, успокаивая жениха с невестой, внимательно поглядывал по сторонам.
Шлюпка описала несколько кругов по Практической гавани, наталкиваясь на баркасы и боты, и чуть не опрокинулась, попав под катер. Затем свадебной компании стало тесно в гавани, и, огибая Потаповский мол, шлюпка двинулась вдоль Военного мола к волнорезу.
Огромный речной транспорт, стоявший под волнорезом, привлек внимание пьяной компании. Сначала шлюпка сделала около транспорта круг, словно отдавала морской салют судну, с которым повстречалась в открытом море, на далеких морских путях. Потом рулевой спьяну упустил руль, и шлюпка ткнулась носом в транспорт. Черные французские солдаты столпились на палубе и покатывались со смеху, наблюдая веселую компанию на воде. Но из люков появились деникинские солдаты и начали гнать шлюпку прочь.
Между матросами на шлюпке и деникинскими солдатами на борту транспорта сразу же возникла язвительная перебранка, как всегда между моряками и пехтурой. Пехотинцы кричали матросам: "Гнилая снасть!", "Шаланда с кашей!" Морячки дружно отвечали: "Пехтура несчастная!", "Сухопутная вошь!" - и уснащали свою речь крепкими трехэтажными матросскими словечками, не забывая напомнить о боге Саваофе и сорока бочках апостолов.
Шлюпка болталась у борта транспорта - пьяненькие гребцы никак не могли оторваться от посудины. Они чертыхались и орали, что их затягивает волной под эту плавучую могилу. А посаженый отец, старый рыбак в зюйдвестке, наигрывал на скрипке молдаванскую "дойну".
Звали посаженого отца, очевидно, Николаем, потому что все гуляки раз за разом кричали ему на всю бухту:
- А ну, вшкварь, Николай! А ну, Николай, дай себя знать!..
И вот за толстым стеклом одного из иллюминаторов появилось лицо.
Галя первая заметила его и схватила за руку Григория Ивановича, посаженого отца.
Да, это был, бесспорно, Ласточкин!
Шлюпка снова ткнулась носом в борт транспорта под самым иллюминатором - чертова волна затягивала утлую посудину под высокий борт, - и, проклиная всю плоскодонную "посуду" на всех морях, матросы долго втолковывали безмозглой пехтуре на борту, что именно потому и тянет шлюпку под борт, что у речного транспорта дно плоское и волна засасывает под него. Григорий Иванович тем временем внимательно присматривался к расположению трапов и сходней, прикидывал на глаз расстояние между палубными надстройками с точки зрения возможности проникновения незаметным образом с воды. А Ласточкин - сначала при помощи мимики, а затем сигнализируя рукой по азбуке Морзе - успел сообщить: "Учиняют допрос… Буду тянуть… На транспорте еще фельдшер… держится… Освобождайте обоих… Когда восстание?"
"Невеста" затянула: "У середу вранци конопельки брала…"
Ласточкин радостно закивал. Среда приходилась на третье апреля. Оставалось еще пять дней.
Однако часовым на транспорте уже надоело потешаться над пьяными моряками, и они начали стрелять по воде вокруг шлюпки.
Тогда, обещая пустить им из носа кровь, как только они, пехтура несчастная, сойдут на берег, матросы оторвались все-таки от транспорта и загребли прочь.
Их пьяные песни еще долго долетали до транспорта. Репертуар свадебных гуляк был неисчерпаем. Пели: "Солнце нызенько, вечир блызенько, выйды до мене, мое серденько…" - Ласточкин должен был понять, что освобождать его будут после захода солнца, вечером. Пели: "Нич яка, господы, мисячна, зоряна, выдно, хоч голки збирай", - ночи стояли лунные, и выбраться из порта надо было обязательно до того, как взойдет луна.