Город для каждого из них начался с вокзала. Именно вокзал становился центром притяжения, когда кто-то грустил и скучал по дому. В зале ожидания, в людской сутолоке находил знакомых, узнавал о доме, о родителях и близких. Тоска о родных местах отступала…
В огромной столовой, где питались учащиеся, собирались железнодорожники: пожилые и молодые машинисты, помощники, стрелочники, составители поездов - усталые, возбужденные, либо, наоборот, спокойные и размеренные, удовлетворенные только что законченным делом.
Они заходили с сумками и рабочими сундучками, электрическими фонарями и молоточками на длинной ручке, одетые в ватники, полушубки, шинели, тулупы, за голенищами сапог и валенок у многих торчали свернутые флажки. Отогреваясь в столовой, железнодорожники затевали с ребятами беседы. Они проехали сотни верст на поездах за рабочую смену, перевидели столько, что многим мальчишкам хватило бы на все время учебы. В отличие от других училищ строительное располагалось так близко к вокзалу, что по ночам, когда затихал городской шум, слышны были извещения о прибытии поездов и посадке на них. Начальство станции охотно предоставляло училищу и столовую, и баню, и стадион, на зеленых дорожках которого физрук проводил до завтрака тренировки. Из лучших спортсменов он отбирал команду и готовил затем для городских соревнований.
В команде "бег на длинные дистанции" был и Игорь. Но бегать ему, признаться, не хотелось. Этому он предпочитал музыкальный кружок после часов, проведенных в учебном подвале, где приобретался навык бросать штукатурным ковшом жидкую глину на обитую дранкой стену и где то и дело возникали по разному поводу схватки и потасовки друг с другом. В них однажды совершенно неожиданно для себя Игорь положил на лопатки своего же старосту, непобедимого, знаменитого Вальку Павлихина. И после поражался скрытой в себе возможностью одолевать столь признанные авторитеты, каким считался не только в группе, но и в училище Валька Павлихин.
И те несколько человек, знавшие Божкова как покладистого, мирного парня, стали проявлять к нему внимание. Ребята побаивались травли Павлихина и его дружков и робко надеялись на возможную защиту и покровительство Игоря, если бы со старостой у них обострились отношения.
Игорь и Антон держались почти везде вместе. У Антона давно умерла мать, и поэтому домашний труд, забота о младших в доме рано легли на его плечи. В деревне они были соседями и по дороге в школу заходили друг за другом. По характеру Антон - человек мягкий, мог бы ужиться с каждым. И любой, вероятно, мог бы работать с ним.
Старший брат его служил в армии. И когда однажды оказался в училище, они отправились в город вместе: лейтенант и два пэтэушника. Гордости и удовлетворению Антона не было предела. Ведь к нему одному за время учебы никто не наведывался. Они шли тогда покупать Антону костюм, который был так необходим ему. Один Игорь только и знал причину неотложной покупки. Во всем виновата Светка…
Она не замечала его, встречалась с другим парнем, слывшим в деревне модником. Парень к тому же кружил голову то одной, то другой девчонке, и Антон верил, что Светка рано или поздно переменит к нему отношение.
Костюм, в котором Антон намеревался заявиться в деревню, должен был существенно поправить дела. Втроем они купили его в первый же выход в город и подогнали затем в ателье. Почитавшая все красивое, Светка должна была дрогнуть. В новом костюме Антон выглядел неотразимым: смуглый, черноволосый, излучающий счастье и радость.
На практике он ждал свободного учебного дня, чтобы махнуть на субботу и воскресенье в свою деревню. Игорь уговорил мастера, что сделает норму и за друга, что школу все равно сдадут в срок и что не отпустить Антона нет никаких причин. Щербаков в конце концов сдался, сказав, что отпустит сразу, как только закончится намеченная на днях проверка практики завучем Долгановским и директором Сергиным.
Они были настоящими друзьями - Игорь и Антон. Зимой бюро комитета комсомола поручило им дежурить на избирательном участке. Сами они не голосовали пока, но помогали составлять списки, раскладывали литературу и твердо верили в необходимость и важность такого дела.
Игорь и Антон загодя готовили на агитпункте сцену для выступлений струнного оркестра. Концерт в тот день удался на славу. В зале охотно и долго били в ладоши. Закончился он "Коробейниками". Их повторяли трижды.
Игорь давно мечтал играть на каком-либо инструменте, еще в деревне, где в двух-трех домах висели на стенах скрипки. А учителей не было, владельцы их умерли. Стояли гармони, висели скрипки, к которым никто не притрагивался, - каждому доступны стали транзисторы. Ребятня и мужики носили их даже в поле и в луга. Бывая в покосившейся избенке умершего соседа и взирая на висевшую на стене скрипку, потемневшую от времени, Игорю не раз думалось, что это безмолвствует оставленная в доме душа хозяина. И страстно хотелось в тот момент, чтоб скрипка заговорила, запела, как когда-то давным-давно пела под смычком дядьки-соседа. Носил Игорь мечту - выучиться играть. Он еще не знал, каким образом все это произойдет. Но был уверен, что рано или поздно будет играть и душа дядьки-соседа станет тогда ему родней и понятней.
Когда поступил в ПТУ, Игорь попросил принять его в оркестр. Руководитель внимательно выслушал, узнал, что играть парнишка ни на чем не умеет, с огорчением пояснил:
- Не могу, дружок. Мы принимаем тех, кто может выводить ту или иную мелодию. Да и инструменты все розданы.
Попасть в оркестр оказалось сложно. И Игорь смирился.
Разговор этот слышал Антон. Ни в тот день, ни позже Игорь никому не говорил о своем желании. И был растерянно удивлен, когда вскоре директор училища Виктор Петрович спросил его - правда ли, что он хотел учиться музыке?
- Поздно спохватился, - смутился Игорь. - Инструменты давным-давно розданы.
- А тебе по-прежнему хочется играть?
- Еще бы!
- На чем?
- Все равно. Только бы научиться.
- Тогда вот что. На днях покупаем новый контрабас. Я попрошу руководителя принять тебя в оркестр. Если, конечно, ты наверстаешь то, что ребята уже прошли…
О лучшем Игорь и не мечтал. Сначала даже не поинтересовался, каким образом узнал Сергин о его желании. И только позже выяснилось, что просил директора Антон Камышкин. Следовало оправдать надежды Сергина, Антона, музыкального руководителя - всех сразу. Никто не знал и не был уверен, что Игорь справится, но сам он почему-то настроился, что потянет, одолеет и все будут им довольны.
Так оно в конце концов и получилось.
Но далось не просто, не сразу и не легко. Странным и редкостным было его обучение. Без нот, на слух, по ритму, интуиции. Преподаватель водил руку и пальцы Игоря по огромному грифу контрабаса, в то время как другой рукой Игорь щипал попеременно три толстых струны, и контрабас оживал.
Руководитель все чаще смотрел одобряюще в сторону Игоря. Выходило неплохо. Лучше других получалась мелодия "Светит месяц". Ее исполняли столь задорно, что вскоре открыли ею шефский концерт в колхозе.
И когда оркестр разом подхватывал эту мелодию, на миг почудилось, что в зимнем месячном свете несется и кружится нечто стремительно быстрое, озорное.
И, вставая и кланяясь потом под горячие хлопки задубелых рук, Игорь впервые ощутил счастливую радость музыки. А назавтра ладони и пальцы его уже держали в подвале училища штукатурный ковш и как ни в чем не бывало лепили разведенной глиной покрытые дранкой учебные стены…
Тогда еще никто не знал, никто из них не задумывался, что после училища долгие годы их оркестром окажутся штукатурные бригады, а музыкальные инструменты сменят мастерки-кельмы, полутерки, вырезанные деревянные шаблоны, растворные ящики - заполнят надолго их житейскую суть. Каждому из них заглядывать наперед было пока что рано.
Со дня на день ждали Долгановского, любившего вникать в дела с особым пристрастием. В глазах директора завуч имел вес и авторитет. Находил то, что не замечалось другими. Доводы его обычно выглядели настолько логичными, что ни у кого не вызывали желания спорить. Для самих же штукатуров завуч напоминал плохо забитый гвоздь, который хочется либо загнуть, либо вогнать разом со шляпкой. Избежать приезда Долгановского штукатурам не удалось.
В свою очередь и они выглядели в глазах завуча подобием торчащих гвоздей, которые он мастерски умел, если это требовалось, и загибать, и вбивать до конца. Но для большинства мальцов Долгановский все же считался гвоздем особым, что, оставаясь в стене, отнимает немало времени. Заглаживая теркой раствор, ты натыкаешься время от времени на такой незаметно торчащий гвоздь, и на гладкой терке остаются царапины, от которых работа надолго разлаживается.
Сколько ни затирай потом, ни води по штукатурке теркой, все равно от гвоздя будет след. И пока не исчезнут шрамы, пока ты сам их не уберешь - работу никто не примет.
10
Школа стояла между поселком и лесом. И детвора по дороге в лес задерживалась, глазела на приезжих ребят и свою обновленную школу. Она показывала на окна, о чем-то переговаривалась, будто выбирала, заранее облюбовывала себе места.
Высящаяся на холме школа одевалась стараниями пэтэушников во все новое. Она была как заботливо наряжаемый первоклассник. Внутри пока пустовала, напоминая незаполненный ученический ранец или раскрытую для чтения книгу.
Но что-то затевалось уже за ее стенами и окнами, куда приезжие парни взялись перетаскивать ящики, крепления, леса - зашивались в свою штукатурную крепость.
Игорь сравнивал школу со своей, где учился до ПТУ. Построенная когда-то наспех с краю деревни, она оставалась для него дорогой и близкой. Но эта школа смотрелась просторнее, светлее, величественнее, возвышаясь своими двумя этажами над поселком. И какие зеленые и желто-синие дали открывались из ее окон! Как притягивал, манил горизонт, какую счастливую радость каждому сулил он.
Как-то Игорь встретил в дверях девчушку, пугливо вглядывавшуюся в полутьму класса.
- Что ты делаешь здесь? - весело спросил он, видя, как малышка попеременно меняет руку с бидончиком.
- Ягоды несу.
- И далеко ходила?
- Туда, - кивнула она в лес. - Отсюда недалеко.
- Много там ягод?
- Вот глядите, - девчушка подняла, натужась, эмалированный бидончик, доверху наполненный сочной крупной малиной. - Берите!..
- Спасибо. Неси домой.
- Нет, возьмите!
Игорь поднес к губам несколько ягод. Пахнуло лесной росистой травой, наплывом смолы и утренним солнцем. В оконных проемах теперь везде маячила детвора, угощавшая пэтэушников ягодами. Как же не благодарить тех, кто для них же старается!
Как и Антону, Игорю тоже хотелось заявиться к Миле выряженным с иголочки. И он воображал, какого цвета купит костюм, как предстанет в белой сорочке и в модных темных ботинках…
Без сучка без задоринки, хорошо и налаженно шла практика. Все усваивалось и познавалось мигом и потому делалось как бы само собой. Молодцы, однако, они с Антоном, выбрав строительное ПТУ. Они уже не отличались от тех городских строителей, которые работали рядом с ними в доме на привокзальной площади. Для самих себя незаметно они были годными во всех смыслах парнями, охотно бравшимися за все, что поручалось.
Они радовались, что завершилась работа снаружи, на открытом, солнцем палящем настиле, который разбирался теперь с неподдельным весельем.
Работа снаружи кончалась. Работа же внутри начиналась.
11
После спектакля Игорь до отъезда так и не встретился с Милой. Возможно, неправ был, предложив проводить ее. Хотелось встретиться или хотя бы голос услышать. А почему бы и не услышать? Ведь есть в поселке почта, и в ней кабина с междугородным автоматом.
Не долго думая, он обрадованно разменял рубль на пятнадцатикопеечные монеты. Их вполне хватит на недолгий телефонный разговор. В течение дня монеты позвякивали в кармане спецовки. Звук их придавал уверенность и вселял надежду, что Мила дома.
Волнуясь, набрал номер. Вдруг повезет, вдруг Мила отзовется.
- Да, - коротко, твердо прозвучало в трубке.
- Это я, Раиса Михайловна, - растерянно отозвался он, чтобы не молчать.
- Кто говорит? - спросила она.
- Игорь Божков из ПТУ. Помните, я у вас был?
- Что-нибудь случилось?
- Да нет, ничего. Я из поселка звоню. Скажите, Мила дома?
- Дома…
- Можно позвать ее?
- Мила, тебя!
- А кто? - услышал он голос из глубины квартиры.
- Из ПТУ, твой…
И не успел он ни сообразить, ни что-либо осмыслить из разговора матери с дочерью, в трубке послышалось выдержанное и спокойно-трезвое: "Слушаю!" Сердце замерло от знакомого голоса. И от строгости, с какой он прозвучал.
- Алло, я слушаю, - повторил строгий голос, не суля ничего хорошего.
С напускной бодростью он отозвался:
- Мила, это я, Игорь! Здравствуй!
- Здравствуй.
- Здесь так хорошо. Я звоню, чтобы пригласить тебя за грибами приехать.
- Меня не отпустят.
- Приезжай с мамой. Я вас встречу. Паром увидишь. Грибов наберете.
- Я не люблю грибы. Их может папа привезти. Он собирается на днях ехать к вам.
Сердце Игоря обрывалось, куда-то падало: разговор явно не клеился. Мила молчала. Он рассказывал, как интересно смотреть издали на паром, как заманчиво плыть на нем через реку и какая радостная и красивая вдоль реки дорога в поселок.
- Приезжай, - торопливо попросил он, опасаясь, что телефон вот-вот отключится. Он вообразил, как поигрывает Мила телефонным проводом, распрямляет и крутит под настойчивые уговоры.
- Здесь тоже неплохо, - отозвалась она с таким ровным спокойствием, что и говорить дальше стало неловко. И пока он собирался с духом, пока соображал, Мила заговорила о том, что так боялся затронуть он.
- Не стыдно было оставить меня одну? Ты не подошел в антракте. Куда-то скрылся.
- Ты была не одна. И никуда я не уходил. Стоял и ждал.
- С кем же я, по-твоему, была?
- Ну, с Димой…
- Ты шпионил, значит!
- Нет, просто видел, как вы побежали наверх.
- Я пошла в музей.
- В музей?
- Да, театральный.
Мила как бы играла сейчас с Игорем, тешилась им, как тешится клубком ниток котенок.
Хотелось сказать, что в музей могли бы подняться и вместе, но он промолчал. "Наверно, так надо, - сказал он себе, - не все знаешь, когда оказываешься в театре впервые".
Надежда на встречу таяла и ускользала, как в жаркий день облако. Предупреждающе зажглось табло, и он опустил последнюю монету.
- Значит, не ждать тебя в субботу?
- Нет. Сдаю экзамены в институт.
Игорь с досадой посмотрел на жестяную коробку автомата. Монет больше не осталось. Цепенел и немел от мысли потерять девушку, о которой он столько думал. В последнее время даже об отце с матерью столько не размышлял. Редко и мало писал. И тем чаще и регулярнее получал письма от них, с трешками и пятерками - на кино и мороженое. Что-то понимали, о чем-то догадывались мать с отцом, настойчиво приглашали приехать…
Конечно, могла Мила и обидеться на него. Кто поймет этих девчонок! Но здесь что-то другое крылось… Нужен ли он вообще Миле, как и Антон Светке? Но Мила нравилась ему такой, какая есть. И когда практика завершится, купит он себе самый роскошный костюм и снова пойдет в театр, но сначала приобретет самые дорогие джинсы, какие Миле и не снились. Именно джинсы, а потом и костюм - его купить проще.
В конце концов девчонкам положено капризничать, пусть себе капризничает, не надо обращать внимания. А звонить он будет все равно. Скорее бы съездил в деревню Антон. Глядишь, и его, Игоря Божкова, очередь подойдет. На субботу и воскресенье Щербаков всегда отпускал одного кого-то из группы повидать родителей. Сам он до техникума тоже был пэтэушником, строителем. И потому понимал ребят и сочувствовал им.
12
Вопреки всему, из города проверять работу прибыл Долгановский. Завуча сопровождал Щербаков. Тот сосредоточенно ходил вокруг школы, теребил бороду. Внимательно разглядывал сделанное. Штукатуры украдкой посматривали в сторону завуча, пытаясь угадать, какую оценку дадут их работе. Долгановский меж тем с выводами не спешил.
Игорь с Антоном в это время возились около растворомешалки.
- Чем они заняты? - спросил он у мастера.
- Раствор готовят, - пояснил Щербаков.
Долгановский, подойдя ближе, оглядел известковую яму, горку ссыпанного самосвалом песка, который он потер зачем-то меж пальцев и даже понюхал, потрогал бумажные мешки с цементом и алебастром.
Посредине двора завуч Долгановский и мастер Щербаков задержались.
- А это у тебя что? - поинтересовался завуч, указывая на открыто лежащие кули дранки.
Заложив руки за спину, он попеременно поглядывал на кули и на мастера. Что-то да было в его вопросе: спрашивать просто так не стал бы. В чем другом, а в делах стройки Долгановский разбирался. То, что иногда казалось мальцам и молодому их мастеру пустяком, для завуча имело определенное значение.
- Ну, так что это? - переспросил он с явным подвохом.
- Дранка, сами видите!
- Что кули, я вижу. Но дранкой считать не осмелился бы.
- Дранка как дранка.
- По-твоему, ее и набивать можно? - голос завуча не сулил ничего доброго.
- Вполне.
Независимо как будто держался мастер. И почему бы ему в самом деле не вести себя так: вполне нормальная, одна к одной, дранка. Крепкая проволочная перевязь, ровно обрезанная щепа.
Но что-то таили вопросы Долгановского, чем-то вызывали тревогу. Они относились и к мастеру, и ко всем остальным, кто был во дворе. Кому-то не миновать было разгона.
- Разве так обходятся со стройматериалами? - урезонивал меж тем Долгановский.
- Не понимаю…
- Разве так хранят? - продолжал он, обращаясь к мастеру.
- Где мне еще хранить?
- Да внутри школы, под брезентом, под навесом, который давно соорудили бы.
- Брезента у нас нет, Евгений Григорьевич. Нам его и не давали. На сооружение навеса надо время, которого у нас тоже нет. Не вижу причины волноваться, дранка нормальная.
- А я вижу.
- Сверху виднее.
Антон Камышкин и Игорь Божков прислушивались к разговору.
- И вы еще спорите?! - повысил голос завуч. - она же гниет у вас! - зачастил он. - Не видите, что вода все время подмывает ее. - Он кивнул на устроенный неподалеку насос, качавший для разных нужд воду. Вода растекалась от насоса, образуя обмелевшее в жаркое лето болотце, в котором лежала там и сям полузатопленная дранка.