Вытянулся, заметно посуровел в глазах матери старший сын, изменился с того времени, когда нечаянно увидела его на вокзале с незнакомой худенькой девушкой. С той поры мать не выбиралась в город. И хотя улыбалась и радовалась приезду сына, но тревога не оставляла ее: что-то ждет его после диплома, какая-то печаль и смута скрытой тенью прорывается на загорелом сыновьем лице?
Она суетилась возле керосинки, накрывала на стол и все время любовалась и тревожилась про себя непривычной сыновней серьезностью. Он хотел чем-то помочь матери и начал было искать ведра, но они стояли на лавке полными. И он сел за стол у окна в сад, слушал мать и сам рассказывал.
- И куда же, сынок, пошлют теперь? В какую даль повезут?
- День езды от вас. Элеватор надо достраивать в соседней области.
- Ну, коли в соседней, то ничего. С Антоном или один?
- Антон позже поедет. Его пока не распределяли.
- А что же, в своем городе нельзя было остаться?
- Не знаю, мама. Я хотел уехать…
Мать вздохнула: что-то не так у сына. Сердце чувствует.
В окно он видел тяжело свисавшую в огороде налитую антоновку. С яблоневой ветки под крышу дома неожиданно метнулся голубь. Ветка качнулась, и крупное яблоко гулко упало на землю.
Игорь улыбнулся: голубь напомнил ему прошлый приезд. Он обошел тогда дом, огород, потрогал шершавый ствол посаженного им дубка. После города родительский дом будто сжался, уменьшился.
Под окнами стояли птичья возня и гвалт.
Жестоким и диким показалось ему увиденное.
Над жердочкой, под стрехой, у самого фронтона высовывались из гнезда два раскрытых клюва. Птенцы орали, просили еды. Сердце сжималось, глядя на них, а помочь им Игорь ничем не мог.
Взрослые голуби в конце концов вытолкнули подлетков из гнезда. Один из них в мгновение оказался на крыше, второй же стал падать вниз на росшую под окнами яблоню. Сев, отряхнулся, успокоился и начал оглядываться: первый раз в жизни он видел землю.
Игорь наблюдал снизу за птицами и не понимал жестокости, которую вершили голуби-родители: щипать, бить крылами, а потом грубо выталкивать птенцов из теплых, уютных и мягких гнезд, для которых Игорь собственноручно приколотил когда-то две небольшие дощечки, чтобы на них поселились голуби.
- Думаешь, за что они бьют их? - услышал он рядом голос незаметно подошедшей матери. Конечно, она угадала, ради чего стоял здесь.
- Я, пожалуй, прогоню их, видно, это не ваши голуби.
- Наши, сынок, наши. Это они сталкивают птенцов, чтобы в гнезде не засиживались. На свои хлеба скорее летели бы.
Так разъяснила мать простой, впервые увиденный им закон и обычай голубиной жизни: учить молодняк раннему для них хлебу и лету.
Подлетка, который было уселся на крыше, вскоре также согнали на ветки яблони. Скоро оба опустились на траву и стали суетливо искать первый свой корм. Взрослые голуби сидели на краю крыши и, как люди, сотворившие непосильное дело, удовлетворенно поправляли оперение, зорко наблюдая за возившейся в траве малышней…
- Сынок, а что же ты до сих пор в форме? - поинтересовалась мать, прерывая ход его мыслей и садясь рядом.
- Вот вернусь и костюм куплю.
- Мы с отцом тебе денег припасли. Бычка сдали.
- У меня, мама, и своих хватит - на практике заработал. Завтра выдавать будут.
- Сейчас тебе много понадобится, на новом-то месте.
- Обойдусь и своими. Теперь мой черед помогать вам.
- Ты о себе вначале думай. У нас все есть. А ты с голого места начинаешь. Что же Антон с тобой не приехал?
- Он в городе пока остался, - ответил, удивляясь, что мать второй раз спросила о нем.
- И куда же поедет?
- Я говорил тебе: у него позже назначение…
- А я и запамятовала, - улыбнулась мать и спросила: - Про Светку Сапожникову слышал?
Игорь насторожился:
- Нн-н-ет…
- Я думала, Антон рассказывал.
- Ничего он не говорил. Они ж не встречаются.
Мать, словно бы не расслышав, что говорил Игорь, продолжала:
- Рассталась она со своим модником. Не склеилось у них. Баламутистый какой-то. Светка продавцом работала и растратилась из-за него. Говорят, Антон в городе нашел ей работу, вроде как на трикотажной фабрике. Она собирается. Я думала, вы вместе подыскивали.
- Да что-то было… - сказал он, как бы припоминая, а главное, защищая друга.
Он вспомнил о встрече со Светкой возле станции. Она не могла не узнать их с Антоном, ссыпавших песок и гравий, не могла не видеть пэтэушников. Из всего-то класса только они двое и были в строительном. Не подошла, постеснялась Светка, с глазу на глаз хотела быть со своей неудачей. Заговори она, и пришлось бы признаться, что решила перебираться в город. Возможно, Антон и знал об этом, но ничего не сказал, не открылся никому прежде времени, может, и виделся он в тот раз со Светкой. Несколько раз он уходил к вокзалу, говорил, что ходил пить воду. Молчуном как был, так и остался.
Удивительно смешным и странным выглядело сейчас его смущение перед тем, что девчонки могут высмеять его. Они и сами со своими невзгодами и неудачами не меньше его стеснялись…
Чем больше размышлял Игорь Божков о своем друге, тем сильнее хотелось, чтобы рядом был кто-то близкий, надежный, кто провожал бы перед отъездом, с кем хотелось разделить чуть грустноватое, накопившееся за время учебы и практики настроение.
- Сынок, а где же та девушка, с которой мы ситро на вокзале пили?
- Мила?
- Забыла уж, как и зовут.
- В институт поступила.
- Смотри-и-и-ка! И кем же будет?
- Врачом, мама.
- Интересная девушка, - ответила она, помолчав. - Она чья же?
- Нашего директора дочь.
- Видишься ли с ней?
- Иногда… - соврал он.
- Привет передавай, если помнит.
- Обязательно. - Он поблагодарил мать и встал из-за стола.
Сама не ведая, мать невольно натолкнула его на мысль снова попытаться встретить Милу. Попытаться в последний раз. Сказав, что идет в дом к Антону, он поспешил к колхозному клубу, откуда и позвонил на почту, пока клуб пустовал и никто не мог слышать. Он продиктовал телеграмму Миле: "Уезжаю двадцатого по распределению. Игорь". Деньги за телеграмму он пообещал передать с почтальоном, как это часто делали в их деревне.
Назавтра в училище ему вручили телеграфный листок с ответом: "Срочно позвони. Мила".
17
Он мало верил, что трубку снимет она, и готов был услышать голос Раисы Михайловны. Трубку же сняла Мила. От неожиданности он несколько секунд молчал, а когда отозвался, показалось, что и не было долгого летнего расставания.
- У меня всего день до отъезда, - сожалея, сказал он. - Надо еще костюм купить. Не знаю, как и быть…
- Давай вместе костюм поищем. Я помогу, если, конечно, ты не возражаешь.
- Но у тебя же лекции?!
- Сегодня суббота, и я освободилась пораньше. Я приеду прямо сейчас. - И спросила: - Ты где?
- Возле училища.
- Иди в сквер. Жди там, где всегда.
Игорь знал это место, хорошо помнил: белую скамью под старыми липами и соседствующим тут же кленом. В последний раз он шел туда в своей пэтэушной форме. Сегодня снимет ее, как прощаются с прожитым, так и он расстанется с ней.
Издали, махая рукой, спешила Мила: в светлом плаще, темные волосы рассыпаны по плечам.
- Узнал? - спросила она.
- Конечно.
- Ну и как?
- Нормально.
- А почему не звонил?
- Разве не передавали?
- Да нет… Жаль, - проговорила она, отметив, что слова его звучат спокойно и с какой-то непонятной, почти взрослой серьезностью. - Едешь, значит…
- Да, пришло время на свои хлеба лететь. Подарить тебе на прощанье кельму?
- Заче-е-ем? - На лице Милы промелькнули удивление, испуг, растерянность. - К чему мне?
- Затирать надписи. А вообще - приз за игру, - пояснил он. - А могу подкову, привез из дома.
- Подкову, я понимаю, это на счастье. А кельму зачем же…
- Когда у тебя будет малыш, ты разложишь на полу для него предметы, и к какому из них прикоснется он, тем и быть ему.
- Выдумки это все.
- Так делали в Древней Греции.
- Об этом папа вычитал в одной из книг. Но… это интересно, - оживилась она от какой-то пришедшей догадки. - Жаль, что я не умею ничего делать, как ты. Даже надписи на косяке не затерла. Пробовала, не получилось…
- Это потому, что без кельмы. Если успею, завтра затру их.
18
- Виктор Петрович, можно спросить вас перед отъездом?
- Спрашивай, Игорь.
- Зря вы нам не сказали о жалобе.
- Жалобе… Какой?
- На меня и Камышкина.
- Впервые слышу.
- Завуч говорил, что пришла в училище жалоба, когда мы были в поселке на практике. - Игорь показал в окно на дом, выстроенный у вокзала: - Мы там брак с Антоном допустили.
- Никогда не подумал бы, что вы с Камышкиным можете что-то делать не так, - усомнился Сергин. Сегодня ом провожал на вокзале уезжавших по городам и стройкам выпускников.
- У нас это вышло нечаянно. Думали, как лучше.
- Кстати, ты просил Милу сходить именно в эту квартиру?
Игорь молча кивнул.
- Ты хотел и ее втянуть в это неблаговидное дело? Значит, права была Раиса Михайловна. Она расценила это как месть с твоей стороны за увлечение Милы другим мальчишкой. Выдала мне по десятое, что плохо вас воспитываю. Такие-то дела.
- Но Мила не была там?!
- Правильно сделала. Ее просто не пустили. Мать запретила не только ходить, но и встречаться с тобой.
- Я плохого ей не желал.
- Верю.
- Мы перестали встречаться из-за другого…
- Из-за чего же?
- Мне надо бы носить джинсы, а не форму…
Сергин недоумевал. Игорь хотел было переменить тему разговора, но сделать это оказалось не так-то просто. Он уже начинал догадываться, хотя чего-то и не понимал пока, что случилась путаница, и разговор об их отношениях с Милой, чего доброго, родит в душе Виктора Петровича обиду.
Уезжая, Игорь тревожился не за себя, а за Милу. Он совсем не хотел, чтобы девушка считала его ябедником.
- Женщины, Игорь, иногда любят тех, кто не стоит их любви. И только много спустя понимают это…
Игорь поднял глаза и встретился взглядом с Сергиным. Сказал растерянно:
- Тогда их надо убедить.
- Невозможно. Пока сами не разберутся, напрасны всякие уговоры. А насчет квартиры… Если жалоба в училище поступила, я бы знал о ней.
- Зачем же Долгановский сказал тогда?
- Выясню и обязательно напишу тебе. Припугнуть, наверное, хотел.
- Пугать? Да к чему?
- Человек он сложный, трудный. Такой была и жизнь у него. А строить умеет, как-никак, а около двадцати лет работал на стройках… В Сибири, на Севере - везде бывал. Когда-то до войны Долгановского осудили. Потом реабилитировали.
- Он что же, и не воевал?! А Павлихин говорил…
- Значит, сочинял.
Выслушав Сергина, Игорь взглянул на свои новые часы, сверил их с вокзальными и быстро метнулся к составленным чемоданам. Чемодан был, под стать часам и костюму, тоже новым. Он быстро открыл его.
- Отдайте вот это Миле. Пожалуйста… И не говорите от кого. Ладно? - попросил он, протягивая томик стихов Лермонтова. Тот, единственный, с которым приехал в город. Пусть в домашней библиотеке Сергиных будет и от него книга. Память о пэтэушнике Игоре Божкове.
- Ты лучше бы написал ей, когда приедешь, - Сергин смотрел выжидательно. - Напишешь?
- То есть как?
- А вот так. Напиши, и все. Обещаешь?
- Постараюсь! - излишне громко и как-то решительно заверил Игорь. "А Раиса Михайловна?" - хотел спросить он и не решился.
- В письме черкни и мне пару слов. Не забудешь? - Сергин лукавил, но Игорь не замечал этого. И обрадованно уверял:
- Что вы?! Я и отдельно вам напишу.
Уверял и совсем не догадывался, что "черкнуть" стоило бы лучше в одном письме. В нем-то и был тот трудный вывод, который не однажды искал и пытался разгадать в последнее время.
Но думать об этом сейчас уже было некогда. Подумать можно в дороге, под перестук колес.
Он взглянул в окна вокзала на площадь, услышал, как объявили посадку, и, попросив взять в вагон его чемодан, метнулся к знакомому невдалеке дому.
19
Квартира - последнее, что оставалось в день отъезда невыясненным в шумливом и людном городе. Давно порывался он узнать, что же они натворили с Антоном. Много раз приближался к дому и, казалось, вот-вот войдет в лифт и ему обрадуются, узнав, зачем пришел.
Но так только казалось. В квартире, в самом углу жилой комнаты, могла отстать штукатурка. Да что отстать, она давным-давно, наверное, отвалилась - их первая с Антоном Камышкиным штукатурка.
Им ли не знать, отчего она могла отвалиться…
Лучше бы в день отъезда не раздумывать о том злополучном пятне. Лучше бы его не было!
Но оно существовало, и не мог забыть его Игорь Божков. Не мог покинуть город, не побывав в этой квартире.
Вот он дом, где была практика, подъезд… Вдруг не откроют, не впустят?
Мысленно он уже не раз готовил себя к встрече с жильцами. Но никогда не предполагал, что состоится она в недолгие минуты, оставшиеся до отхода поезда.
А если кто-то уже исправил их с Антоном ошибку? Тогда его, чего доброго, примут за чудака: велика важность - штукатурил! Не космический корабль строил, а возвращал красоту старому дому.
На деревянной перегородке-стене, вероятно, висит ковер. Игорь окончательно уверился, что так оно и есть, если штукатурка отпала, брешь, конечно же, покрыли ковром… Как он будет смотреть в глаза людям?! Окажись рядом Мила, жильцы квартиры, пожалуй, встретили бы его без обиды: при девушке не рискнули бы ругать.
Игорь стоял в нерешительности перед кнопкой звонка. Стук входной двери вернул его к действительности. Он оглянулся и замер - Мила!
- Извини, Игорь! - голос звучал потерянно и виновато. - Едва вырвалась с лекций.
- Как ты узнала, что я здесь?
- Интуиция… Ребята на вокзале сказали, что ты, не предупредив никого, куда-то умчался. Я догадалась - сюда… - Она стояла рядом с Игорем, не отводя взгляда, смотрела ему прямо в глаза. - Пожалуйста, не волнуйся, я обязательно схожу в эту квартиру, все узнаю и напишу тебе… - Помолчав, добавила: - Обещаю…
Он взял в свою ладонь ее маленькую руку и благодарно пожал ее. Вдвоем они, торопясь, побежали к вокзалу.
РАССКАЗЫ
Яблоко из города
Настоящее яблоко впервые попробовал я зимой. Это была антоновка. Хорошо помню и ту первую послевоенную зиму, и то яблоко…
Помню, как, войдя в дом после дальней дороги, мать развязывала и снимала с головы темно-серый платок, как расстегивала плюшевый свой жакет и, обводя нас сияющими глазами, отдыхала и облегченно охала, что добралась наконец и что в доме вроде бы ничего не случилось и не стряслось без нее.
У порога стояла пахнущая морозом кошелка, прикрытая белой марлей. Морозом и еще чем-то, необыкновенно свежим и новым, наполнявшим дом волнующим ароматом, пахла одежда матери. Как будто бы и знакомым, да так давно забытым, что как ни напрягайся, ни вспоминай, объяснить не сможешь.
Аромат, который внесла в дом мать, одинаково схож был и с запахом первых дорожных льдинок, и падающего на промерзлую землю снега, и студеного стожка сена, и мокрой прелой листвы, и мартовских вечерних сосулек, и даже грибов немножко; было в нем и другое что-то, все пересиливающее, неумолимо влекущее и такое близкое, что в одну минуту ты как бы делался самым счастливым и радостным человеком на свете.
Всей семьей мы молчали, нетерпеливо поглядывая на загадочно улыбающуюся мать. Что же редкостного привезла она сегодня из города?
Мы не торопили ее, отдыхавшую после дороги.
- Ну, как тут у вас дела? - спросила мать, протягивая руку к кошелке.
- Все хорошо, - заверил отец, пододвигая кошелку.
- Нормально, мама! - подтвердили и мы.
- Ну, молодцы.
Мать знала, что мы ждем подарков. В действительности так и было: что бы ни делали, чем бы ни занимались днем, - бегали ли по хрусткому снегу или катались на санках, - мысль каждого была об одном и том же - о возвращении матери.
И вот сидит она зимним вечером перед нами, в теплой избе, протопленной отцом к ее возвращению, сидит раскрасневшаяся, усталая и довольная, с дороги разгоряченная и потому в накинутом на плечи платке, поданным ей отцом.
И что-то произойдет вот-вот, чем-то угостит нас мать?
Всполошно бьется сердце.
- Корова пила?
- Три раза.
Почему мать спрашивает - понять нетрудно: корова - главная наша кормилица. Без нее семье пришлось бы туго. Но другое теперь беспокоит мать, о чем мы тоже знаем. Со дня на день корова должна отелиться, и случается это чаще ночью…
Вдруг начинается хождение взад-вперед с фонарем, возня во дворе, вполголоса разговоры, греется срочно вода, иногда она стоит наготове заранее в большом чугуне в печи; потом внезапно наступает затишье, только пес во дворе поскуливает то ли от зябкого холода, то ли от происходящего в хлеве.
Мать с отцом исчезают и неизвестно когда вернутся; но из сеней вскоре доносятся топот, лязг и бренчание дверной клямки, остерегающие голоса у порога, и в избу на старом тулупе либо просто в овчине с предосторожностью вносится нечто войлочно-душноватое, как бы нарочито нагретое, и опускается на пол в запечье. Оттуда светит фонарь и слышны шепчущиеся голоса, там вершится таинство, и вдруг раздается слабое, покорное, полуживое, но радостное мычание.
Сразу и не поймешь, во сне или наяву почудился этот трогательный голос теленка, которого весной надо пасти, а если убежит, получать взбучку. Телок или телочка - кто бы ни был, а хочется откинуть скорей одеяло, спрыгнуть с постели и бежать по дощатому полу смотреть - есть ли белое на лбу пятнышко и какого цвета самое существо, дивно возникшее в доме зимней ночью.
Мать либо отец остается дежурить за печкой, в то время как второй из них спешит в хлев - таинство продолжается. Трудно оторвать от подушки голову, да и родители все равно прогонят - смотреть до утра почему-то нельзя, нет и силенок разогнать детский липучий сон.
Не раз и не два так повторялось на моей памяти, и всегда с трепетом переживали мы ночное событие. В каждый отел мать волновалась, боялась проглядеть - вдруг да погибнет в хлеву, пропадет корова. Если же корова пила, да трижды, значит, все пока шло нормально.
У матери свои приметы, и точнее ее никто не предугадает отела.
…Мать сняла марлю с кошелки, отряхнула. Сверху лежали баранки, печенье и отдельно в кульке - конфеты-подушечки. Это - нам, детям. Отцу перепала селедка.
- Угадайте, что я привезла еще? - смеясь, спросила мать.
Она сунула руку в карман плюшевого жакета, висевшего к тому времени на гвоздике, и достала крупное, светло-зеленое яблоко.
- Вот это да-а-а! - изумились мы, забывая про сладости.
- Яблоко одно. Разрежьте, чтоб каждому было.
И яблоко легло перед нами на стол. Из выдвижного ящика в столе мы извлекли небольшой, с белой костяной ручкой ножик и положили рядом. Яблоко, да среди зимы, да из города, да к тому же большое, пусть и одно, а все равно видеть его казалось чудом, волнующим неправдоподобием. Зачарованные, мы не решались трогать, и мать истолковала это по-своему: