- Денег не было, а то бы каждому по такому купила.
- И сколько стоит оно, мама?
- Дорогое, детки…
- Магазинное?
- Не-е-ет, дед один продавал на рынке, по десятке штука - по теперешним послевоенным ценам.
- Вот это даа-а-а! - затянули мы, не веря, чтоб десятку стоило одно яблоко.
- Он что, из ума выжил? - возмутился отец. - Да мы до войны такие в Смоленск возами возили.
- До войны, да не сейчас, - рассудила мать. - Деревца яблоневого нигде не уцелело.
Много раз слышали мы о довоенных, прежних садах, какими были они обильными, в особенности колхозный, и о яблонях на огородах, и что славились вроде и раскупались яблоки наших мест везде, куда привозили их. Война извела, выжгла, вырубила сады под корень. И антоновка в краях здешних стала в диковинку. Взрослые не занимались, как успел я заметить, садами, главной заботой их оставалось хлеб сеять.
Отец взял яблоко, повертел, посмотрел на свет.
- Добрая антоновка, - знающе оценил он.
Маленьким ножиком с костяной ручкой он надавил на него сверху и развалил на две половинки, как дровяной чурбак. Знакомый уже аромат обдал нас. Сомнений не оставалось: только яблоко и могло породить то трепетное благоухание, которое возникло с приходом матери. Отец "расколол" и каждую из половинок. И одну поделил еще раз. Крупные отдал нам, а две меньшие - себе и матери, тонкие, почти прозрачные дольки, каким бывает теперь мармелад.
- У меня и зубов-то нет, - отмахнулась мать, но в общей суете нашей и радости отказываться не стала, иначе бы никто из нас без матери есть не стал.
- Дай-ка я лучше кожицу сниму, - сказала она отцу, беря ножик и срезая кожуру со своей дольки.
Подражая, принялись чистить по очереди и мы; кожура, однако же, пахла так вкусно и аппетитно, что я первым съел ее прежде яблока. Моему примеру последовали и младшие. Кожуру от той крохотной дольки, что перепала, мать бережно завернула в бумажную салфетку и положила вместе с ножиком в выдвижной ящик кухонного стола.
Легли вскоре спать. Погасили лампу. Ночью мать будила отца, и он шел с зажженным фонарем в хлев - смотрел корову. Отела не было. Я лежал в темноте, и ноздри подрагивали от сочившегося сквозь бумажку из деревянного стола духа антоновки.
Что же это за яблоко, что за чудо, если от одной кожуры даже невозможно уснуть? Ах, как хорошо бы увидеть его на самом дереве в настоящем саду или хотя бы на одинокой яблоне в огороде! Взглянуть бы однажды на чудо-антоновку: как растет и почему делаются яблоки крупными и отчего становятся вкусными?
Ново и неожиданно было это ощущение, вторгшееся в мою жизнь. Той же ночью я как бы присягнул, поклялся самому себе, что первым серьезным делом, которым займусь, окажутся антоновские сады.
Я лежал в лунном оконном сумраке хаты, слушал, как от мороза трескались бревенчатые стены, и видел себя в яблоневом саду под густыми, отяжелелыми ветками.
Что же наделало, сотворило ты со мной, яблоко, чем околдовало, лишив сна и покоя, и что за дивный, сказочный дух в тебе, от которого не спится и трепетно-сладко на душе и в мыслях?
И тянуло по лунному сумраку подойти к столу и выдвинуть ящичек, но я сдерживал себя, пока постепенно и незаметно не засыпал.
Кожуру мать оставила, как потом выяснилось, для чая. Оказывается, с яблоками можно и чай пить. И как вкусно! Об этом я узнал уже утром, когда мать опустила ее в кипяток и дух антоновки, бунтуя, взвился и освятил напоследок избу и как бы закрепил окончательно мои воображаемые детские намерения. Признаюсь, и по сей день я остался им верен. Я действительно сажал потом яблони, но занялся ими, конечно, только с осени.
Утром, за чаем, я расспрашивал отца о довоенном колхозном саде, где тот и работал. Сад, по рассказам, на десятки гектаров обсажен был ельником. Пеньки от ельника и поныне темнели на травянистой меже. Под ельником деревней собирали рыжики и радовались, что ходить далеко не надо. Давно уже не было ни ельника, ни самого сада, а воспоминания и разговоры о нем не затихали. Так много говорилось о его антоновских по суглинистым холмам яблонях, разносивших славу, как теперь принято говорить, о наших нечерноземных местах, что складывалось само собой впечатление: не в этом, так в следующем году колхоз непременно заложит сад, и вдоволь будет опять знаменитой антоновки, а заодно и рыжиков.
Меж тем отец отпивал чай и не спеша говорил о своей тогдашней работе. Самым интересным в ней был сбор урожая. Мать от печи дополняла отцом забытое, упущенное, что-то ранее я и от других слышал, но вот о яблочном колхозном обозе, отправляемом в ближние города - Смоленск и Витебск, - я совершенно не знал.
Про обоз услышал только теперь. Отцу, оказывается, поручалось сопровождать его, быть как бы ответственным лицом по доставке и сдаче яблок.
Возили антоновку только на телегах - по сухому осеннему дню, иногда и по предзимней уже дороге, укрывая рогожей либо обкладывая распотрошенной ржаной из кулей соломой. Работа считалась праздником.
Двигался обоз неспешно, поскрипывал глянцевитыми, тершимися друг о дружку яблоками, возницы сидели выбритыми, принаряженными, зная цену своему товару. К дороге, по которой ехали, часто выбегала ребятня.
Но первым откуда-то узнавал и появлялся крепкий курчавый малый, немой парень, и мужики насыпали ему в мешок антоновки, и немой, улыбаясь и с восторгом мыча, тряс им руки и уходил, поминутно оглядываясь и махая незанятой свободной рукой, в свою, стоящую на пути обоза, деревню.
Встречали обоз и сельские старушки, и их одаривали яблочком, и сроду не велось разговора о плате. И хотя сполна наделяли мужики обозной антоновкой встречных людей, а все равно привозили ее много и сдавали прямиком в магазин по предварительной в таких случаях договоренности.
Каждый вечер расспрашивал я отца про былой сад и ельник, и каждый раз оживлялся отец и радовался, принимаясь рассказывать.
Я любил забираться на печку и, греясь там, представлял, как пахли проселки и большаки после осеннего обоза с антоновкой, как выглядел сад в конце сентября, с наплывающим оттуда в ветреный день ароматом, какое счастье охватывало того, кто в это время, по словам отца, оказывался рядом и тянулся невольно на любую в саду работу…
И прорастало, крепло во мне желание - возродить на прежних склонах усадьбы сад и возить опять по мерзлой дороге антоновку - в древний Смоленск или Витебск.
В колхозе к тому времени все настойчивее велись разговоры о скорой закладке сада, а весной выкопали даже и ямы. Дело казалось почти решенным, ждали лишь саженцы. Но потом неожиданно возникли толки о некоей несогласованности с кем-то, о неперспективности садоводства и что надо бы лучше сеять хлеб да разводить скот, а яблоками обеспечат более приспособленные к этому делу края и области.
Ямы под саженцы взялись зарывать. И тогда из соседней деревни появился немой и, нервно сотрясаясь и негодуя, что-то лопотал на своем языке. Язык и жесты его, в общем-то, понимались, но приостановить работу никто не подумал. И немой заплакал, повернулся и зашагал прочь.
Моего отца немой знал, но я удивлялся, что и меня, мальчишку, он отчего-то при случае привечает да еще и весело улыбается. Вначале терялся в догадках и только потом, позже, понял: немой помнил обозы с антоновкой, помнил отца и хранил о том времени благодарную память, от которой перепадало почета и мне.
Немой на диво выглядел молодо, словно бы и не коснулось его вихревое военное лихолетье. Высокий, статный, с длинными жилистыми руками, с обветренным лицом, с ловкими молодецкими движениями и крепкими ногами, с закатанными, вроде как нарочито, резиновыми голенищами, он вызывал у окрестной детворы зависть и восхищение. Любуясь его ловкостью, мы невольно хотели быть похожими на него. Неунывностью и притягательством веяло от его всегда опрятной фигуры, от простых, раскованных жестов и дружеского взгляда, вопреки немоте и врожденной стеснительной сдержанности.
Жил он со старухой матерью, был примерным сыном. Жаль, что позже многое изменилось. Узнал я, наведываясь в село, немой пристрастился к выпивке…
На колхозный сад отныне никто не рассчитывал. В конце концов, какая разница - были бы яблоки, можно развести и личный сад и какой-то урожай собрать, хотя, конечно, из него обоза не снарядить в города.
Нужны были яблони. На старых, давно исчезнувших хуторах я набредал, случалось, на садовые островки. Большинство уцелелых, заглохших яблонь оказывались отростками, но иногда попадались и молодые, от проросшего семечка. Встречались они и в придорожных кустах. Осенью яблоневая листва увядала ярче, чем на других деревьях, и кора на стволе и ветвях была буроватее, как бы присыпанная пахотным слоем. В большинстве попадались дички - колючие, с мелкой листвой, но были и крупнолистные, с добротно наметившимися стволом и кроной.
Такие деревца я всячески запоминал, ждал осени и свободного от уроков времени, из-за них лишался покоя. В сухую, в первых днях октября, погоду я бежал с лопатой на бывшие хуторские усадьбы и в лес.
Любая из яблонь казалась антоновкой, и я копал, иногда и по нескольку дней, пока не обозначался стержневой, ствольный корень, по толщине которого можно было судить, как глубоко он в земле, возьмет ли лопата или надо нести из дома топор, отсекать корень в удобном месте.
Рубил корни я лишь в крайнем случае. Бывало, яблоня, накренясь, с треском рвала свой же корень, и, вынеся ее на дорогу или на опушку, а иной раз и на край поля, я пытливо разглядывал земляную часть и судил: приживется дерево или работа моя будет напрасной?
Ох и трудные же порой попадались яблони! Как будто и выкопана, но нет, одним корешком цепляется, не расстается с вскормившей землей. Пота вдоволь прольешь, пока выкопаешь такую яблоню.
Чересчур потревоженные корни, покалеченные неосторожным рытьем, трещавшие, когда наклонялась яблоня, и рвавшие затем своим звуком душу, я обмазывал вначале тщательно раствором из навоза и глины, каждый корень и корешок распрямлял, присыпал вручную землей и только потом клал основательный верхний слой. Работал с великим усердием.
Яблонь насажали с избытком. Отец, случалось, и ворчал уже, вынужденно объезжая конем наши саженцы. В целом же родители поощряли увлечение садом, к которому охотно тянулись и старшие, и младшие дети. Каждому из сыновей не терпелось что-то да посадить, оживить фруктовым деревом родительскую усадьбу. Возникало нечто вроде соперничества: у кого яблоня приживется лучше и скорее даст урожай.
Мать умудрилась как-то привезти три настоящих саженца антоновки в рогожном мешке, с районного рынка. Мы посадили их под окнами, как особо ценные, выращенные в специальном питомнике. Таким яблоням и красоваться у окон, чтобы не обломали ветки, когда подрастут.
Отец садом не занимался: в колхозе и дома на его долю выпадало столько неотложной работы, что, вставая задолго до рассвета, он не успевал ее никогда переделать - какой уж тут сад!
Возвратясь однажды из школы, увидели, что саженцы под окнами спилены.
- Гори они, эти яблони! - произнесла в сердцах мать. - Налог платить надо…
- А наши как?
- Ваши дички, их не описывали.
Вот оно что! Новость хотя и ошарашила, но не отбила желания. Стало быть, будем искать дички, блуждая по перелескам и снесенным усадьбам. Может, переродятся со временем. Попадались в большинстве все те же дички с кислыми до скрипа зубов маленькими плодами, но часть из них вроде бы со временем в огородах перерождалась.
Дело наше неожиданно проявилось со стороны совершенно новой. На крайней деревенской улице жил с семьей племянник отца, мой двоюродный брат Алексей. В войну был партизаном, потерял ногу. Человек настойчивый и упорный, он, вернувшись, с успехом окончил пединститут и работал в начальной школе. В свободное время занимался прививанием дичков. Черенки Алексей-учитель получал откуда-то издалека посылкой. Он и нас научил этому интересному делу - вставлять черенок за срез коры, замазывая и бинтуя срез до того времени, пока не проклюнутся и не вырастут на черенке листья.
Все как будто сделано и переделано нами в саду и вокруг дома, везде было что-то посажено: слива, крыжовник, яблоня, вишня, калина, береза, дуб и даже клен… Яблонь, разумеется, было больше. Оставалось ждать, что какой-нибудь саженец окажется чудодейственной антоновкой. Хотя бы один из целого сада!
Так рассуждал и Алексей-учитель. Ходил он по обыкновению с костылем под мышкой, перекидывая худое тело на здоровую ногу, и почему-то предпочитал не пользоваться вторым костылем или палкой.
Отправлялся чаще всего к старинному заросшему большаку и искал по зарослям подходящие дички, прививая прямо на месте, чтобы пересадить позже в свой огород. Делал не без резона: если прививка хорошо приживается, тогда и яблоню можно перекопать, а если нет, то и трогать не надо и вступать в лишние объяснения из-за налога. Он, конечно же, понимал, что налог на сад - не сегодня-завтра отменят, что по-другому и быть не может. "Поверьте, это ненадолго!" - убеждал нас брат-учитель.
Слова его подтвердились быстрее, чем того ожидали…
Дружба наша с учителем временно омрачилась. Придя к нам весной во двор, Алексей-учитель обратился со странной, как показалось нам, просьбой к отцу:
- Дядя, я хотя и племянником довожусь, а вынужден осмотреть ваши яблони…
- Смотри, Алексей, - сказал спокойно отец, уверенный, что тому не терпится сравнить привитые черенки, которые он дарил, со своими. Поковыляв от саженца к саженцу, Алексей потрогал обмотки прививок и вернулся к ожидавшему во дворе отцу.
- Дело, дядя, неприятное…
- В чем именно? - забеспокоился отец, становясь серьезным и строгим.
- Твои парни вырыли мою яблоню в лесу. Уже привитую!
- Да ничего мы не трогали! - заорали мы протестующе. - Вы же только что смотрели?
- Уверен, в другое место пересадили. Никто лучше вас не знает, каким дичкам в лесу прививали черенки.
Это звучало правдой. Мы и в самом деле любили яблони больше других и хорошо знали, где и как искать дички. Яблоню, как выяснилось потом, кто-то перекопал из другой деревни.
Ссора наша вскоре забылась, мы слишком были привязаны к учителю, он казался нам героем-умельцем. С одной ногой умудрялся косить, колоть дрова, взрыхлять землю, ездить на велосипеде, водить позже машину и мотоцикл - делал такое, что многим и с двумя ногами не справиться.
Работа в саду была самой желанной. Обрезка ли сучьев, взрыхление почвы, побелка или сгребание листьев для меня преображались в праздник. Жечь листву нравилось особенно. Дымком ее я окутывал по совету отца на ночь майский цветущий сад от возможных заморозков.
Привитые саженцы росли на диво удачно. На некоторых яблонях появились плодовые завязи, день за днем увеличиваясь. Они поспевали летом по нескольку штук на каждом деревце. Ливневые дожди иногда побивали их недозрелыми, я подбирал с травы каждое яблоко, накалывал на прутик и пек для малышей на костре, избавляя тем самым его от кислинки.
Вырастал сад, вырастали и мы. Срок жизни яблоневого дерева равен, говорят, людскому, если измерять жизнь сознательными годами. Покидая в отрочестве родительский дом, я успел собрать первый небольшой урожай, узнал, какие сорта яблонь росли в огороде.
Сад попадал дальше под заботу отца. Изредка я наведывался домой. Но с годами бывать доводилось все реже.
Яблоневые сады были теперь и у большинства сельчан. Урожая на все лето и осень хватало деревне вдосталь. А вот позже яблоки исчезали: никто не умел хранить их зимой, из-за чего к ним и возникало вскоре откровенное пренебрежение.
Кое с кем я пытался заговорить, когда доводилось наведаться домой, о приемном пункте, о том, что давно надо бы открыть его где-то поблизости. Уклончиво, но и достаточно убежденно, отвечали одно и то же:
- Наши яблоки хранить нельзя. С юга понавезут лучших…
- Вам? Сюда? - удивлялся и переспрашивал я, зная, какие дороги по осени и зимой в здешних краях.
- В город доставят, а мы оттуда, когда понадобится…
Одному отцу удавалось сберегать урожай до середины марта - на разостланной по веранде соломе, либо на чердаке дома, где он укрывал крупную отобранную антоновку поношенной старой одеждой из овчин, либо укладывал рядами в просторный фанерный ящик со стружками.
Благодаря ему в доме водились яблоки до весны. Лучшую антоновку он берег для детей и внуков, ожидая, что не сегодня-завтра они приедут в гости. Однако же редко кто выбирался зимой к родителям.
Летом - другое. Летом стремились в деревню многие. Сам я норовил вырваться в конце августа или в первые дни бабьего лета, не терпелось попасть в любимый сад под звездным, ярко разожженным к осени небом.
Спал я на веранде, зная, что там насыпаны к этому времени горки яблок. Лучшего места, чем сеновал и веранда с яблоками, я и сейчас не знаю. Лунными ночами, долго не засыпая, вдыхал я яблочный аромат. Иногда открывал дверь и слушал, как в саду срывались увесистые плоды и гулко падали на домик с ульями, тревожа уснувших пчел.
Ударяясь о землю, яблоко напоминало звуком удар копыта коня.
Вместе с тем беда незаметно подкралась к нашему дому. Зимой простудился отец и много потом болел. Он почти не лежал и, сознавая близость кончины, ходил, опираясь о палку, по саду, словно всматривался в него или искал чего-то. Будучи дома, обостренно почувствовал я, что прощается он в такие минуты с садом, огородом, усадьбой.
В сентябре отец умер. После его похорон, в поношенном, висевшем в сенях плаще, нашли мы в кармане две крупные антоновки, пожалуй, самые большие в ту осень, предназначенные кому-то из взрослых детей. Это единственное, что в последнюю минуту оставлял отец нам - два крупных яблока, как два патрона в кармане солдата.
В начале зимы слегла мать. Не берусь утверждать за каждого, но я без родителей ощутил себя повзрослевшим на столько же лет, сколько до этого прожил.
Труднее, суетливей делались годы, и раз от раза неохотней ездил я без отца и матери к своему дому. Надолго расстраивался, бывая в нем. Сад стоял неухоженным, необрезанным, непобеленным и все же обильно плодоносил. Смотреть за садом практически было некому. Яблоки в деревне отныне ели в избытке и почти в любом дворе скармливали их скоту.
"А куда девать?" - с наивным простодушием говорили люди.
В самом деле, куда? Приемного пункта все так же не было по той причине, что не существовало колхозного сада. Возить на рынок мои земляки считали делом морочным и мелочным. Впрочем, на чем и как они повезли бы - телег в колхозной бригаде почти не осталось, трактор с прицепом или машину для таких надобностей не выпросишь, а если бы колхоз и выделил, это дорого стоило бы.
Горестно делалось из-за пропадавших отменных яблок. Их топтали, пинали, относились как к чему-то опостылевшему, приевшемуся, обременительному, с которым неизвестно что делать. И это отношение отравляло приезд.
Душа не выдерживала, бунтовала. Ведь именно яблоко было последним, что отец приберег для нас, чем хотел перед кончиной порадовать. И как не догадаться, не почувствовать и другим это отцовское намерение?
Расстроенный, я набирал яблок, сколько мог донести, и увозил в Москву. Там звонил знакомым и приглашал на антоновку. Гости не заставляли ждать, тотчас являлись, входили в квартиру и приумолкали в прихожей от яблочного духа.
Надкусив яблоко, они закатывали глаза, таращились на меня и словно бы вопрошали немо: "Что за чудо привез ты нам? Нельзя ли съездить за ним вторично?"