Может быть, вспоминал о том, как много лет назад ехал на извозчике с Лениным и с Надеждой Константиновной, как беспокоился Ленин, что Дзержинскому неудобно сидеть на облучке, и какие у Ленина были веселые и милые глаза, когда он говорил:
- Да вы держитесь. Разве можно так? Или давайте все слезем и пойдем пешком. А?
Может быть, он вспомнил тюрьмы, в которых провел одиннадцать лет. Александровский пересыльный централ? Орловскую каторжную тюрьму? Тюрьму в Ковно? Ссылку в Сибирь?
Или думал о том, что он, Дзержинский, председатель ЧК, что его долг - охранять жизнь вождей и что самый великий вождь мира, быть может, умирает сейчас, в эти минуты?
Или думал о честном слове врага?
О том, как отпущенный под честное слово генерал Краснов бежал на Дон и долго заливал землю кровью людей. А ведь дал честное слово никогда не поднимать оружия против власти Советов...
Или монархист Пуришкевич и его честное слово?
Или члены Центрального комитета кадетской партии Давыдов и Кишкин? Они тоже давали честное слово порядочных людей.
Может быть, он вспоминал слова Ленина в ту ночь, когда у Смольного горели костры и на ступеньках стояли пулеметы.
В ту ночь, когда он, Дзержинский, был назначен председателем ВЧК.
- Немедленно приступайте к работе, - сказал Ленин на прощанье. - Я не верю их честному слову и не поверю никогда.
В ту ночь Дзержинский вышел из Смольного и оглянулся - поискал глазами окно комнаты, в которой остался Ленин. Ленин у телефона.
- Я не верю их честному слову, - сказал Ленин, - и не поверю никогда.
Быть может, он представлял себе Ленина: его лицо, его манеру говорить, его глаза. Как они виделись в последний раз? О чем говорил тогда Ленин? Кажется, это был не длинный разговор. Точный, ясный и простой, как всегда.
Никто не знал, о чем думал Дзержинский в эту августовскую ночь. В Москву он приехал еще более похудевший, с крепко сжатыми губами, с резкой морщинкой на лбу.
Вошел к Ленину и стал у двери.
Ленин был без сознания.
Дзержинский постоял у двери, сунув ладони за ременной пояс, недолго, минут пять. Потом вышел и спрятался за угол дома. Теперь он задыхался, будто кто-то взял за горло. Он тряхнул головой, стиснул зубы, прислонился спиной к стене дома.
Потом из глаз его выкатились две слезы. Только сейчас он понял, что плакал. Но ему не стало легче. Пожалуй, стало тяжелей.
Он вышел из-за дома и быстро пошел к воротам Кремля. Навстречу, с палкой, в широкополой шляпе, шел Горький. Они молча поздоровались.
- Да, - сказал Горький, - вот какие дела. Да.
Махнул рукой и пошел к Ленину.
А Дзержинский пошел в ЧК.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Секретарь тихонько отворил дверь и пропустил перед собой невысокого человека в рваном тулупе, обросшего бородой и очень худого. Синие яркие глаза незнакомца блестели так, будто у него был жар.
- Садитесь, - сказал Дзержинский, - и рассказывайте. Что у вас там случилось и кто вы такой? Только рассказывайте коротко: у меня мало времени.
Он достал из ящика стола аккуратно завернутый в бумагу ломоть черного хлеба и стал ужинать, - а незнакомец - фамилия его была Сидоренко - начал рассказывать.
Он работал в одном маленьком городке на Украине. Никакого особенного образования у него нет, но он - коммунист, читал сочинения товарища Ленина и многое другое. Работы у него много, каждый день с утра до поздней ночи он занят своим делом. Работа, конечно, не какая-нибудь особенно ответственная, не нарком, это само собой понятно, но в своем роде его работа тоже требует нервов и еще раз нервов. Попробуйте-ка заведывать в нынешние времена складом. Легко можно дойти до сумасшествия и даже кусаться. Короче говоря, он, Сидоренко, Никифор Иванович, заведует складом. Вернее, заведывал до этой проклятой истории, а теперь он уже и не заведующий, а арестант, да еще беглый, как все равно контра или вор-бандит.
- Как беглый? - спросил Дзержинский.
- От так и беглый, - ответил Сидоренко, - такой беглый, что ни жена, ни детки не знают, или жив ихний человик и батько, или нет.
- Я что-то плохо понимаю, - сказал Дзержинский.
- А я так и совсем ничего не понимаю, - ответил Сидоренко и стал рассказывать дальше.
Короче говоря, один начальник, по фамилии Рубель, берет и присылает на склад до Сидоренко курьера, старую бабку Спидначальную. И та бабка Спидначальная приносит Сидоренко - какое надо иметь нахальство! - вы подумайте, приносит Сидоренко записку, в которой черным по белому написано, чтобы Сидоренко выдал курьеру, товарищу Спидначальной Агафье, два одеяла из фондов для личных нужд семьи товарища Рубель.
Из фондов.
Для личных нужд.
Два фондовых одеяла для личных семейных нужд этого проклятого жулика, так называемого товарища Рубеля.
Сидоренко, конечно, никаких одеял не дал, а старухе, бабке Спидначальной, еще прочитал хорошую отповедь, чтобы она не смела приходить с такими отношениями от своего Рубеля. И чтобы ей было неповадно, вредной бабке Агафье, у нее на глазах порвал в мелкие клочки отношение товарища Рубеля.
Бабка-курьерша ушла, а он сел себе писать реестр.
Вдруг приходит - кто бы вы думали? - сам товарищ Рубель со своим наганом, в папахе и с гранатами.
- Давай одеяла.
Сидоренко отвечает:
- Нет у меня для вас никаких одеял. У меня одеяла для раненых красных бойцов, а не для вас.
Тогда Рубель кричит:
- Я сам раненый, я пострадавший, припадочный. Какое ты имеешь право?..
Сидоренко опять отвечает:
- Дай боже, чтобы все люди были такие здоровые, как от тот бык Васька, и как вы лично, товарищ Рубель. И проходите из помещения, потому что мне надо писать реестр, а вы задерживаете мою работу.
Ну и пошел крик. Рубель кричит - давай! Сидоренко отвечает - не дам! Рубель кричит - заставлю! Сидоренко отвечает - быка Ваську заставишь, а товарища Сидоренко не заставишь.
Короче, чертов Рубель написал на Сидоренко клевету и так подвел дело, что хоть плачь. Будто Сидоренко предлагал ему, Рубелю, поднять восстание против Советской власти, будто Сидоренко уже имеет дружков для этого дела, а сам он будто и есть главный атаман.
И в главную свидетельницу выставил - курьера Спидначальную, дурную бабку Агафью. Научил ее, чего надо говорить, и все в порядочке. Бабка и давай каркать, как все равно тот попка.
Конечно, Сидоренку арестовали, посадили в тюрьму и давай ему шить дело. Шили-шили и сшили. И присудили: десять лет заключения под стражей.
Вот какое положение: не больше, не меньше, а именно на десять лет. Это надо себе представить: берется живой, здоровый, ни в чем не виноватый Сидоренко - и, пожалуйте бриться, на десять лет за решетку. Чертов Рубель на радостях пьет самогонку, а он, Сидоренко, сидит в тюрьме.
Еще короче - убежал и подался в Москву, к товарищу Дзержинскому. Как добирался, это даже и передать нельзя. Короче говоря - вот и все.
- Так, - сказал Дзержинский. - Ну, и что же вы от меня хотите?
- Короче говоря, - справедливости, - ответил Сидоренко. - То есть, я не желаю за свою честность гнить в тюрьме. В чем дело? Пускай лучше Рубель гниет, когда он на меня такой донос написал.
Дзержинский помолчал, поглядел на Сидоренку, потом спросил:
- Послушайте, вам не приходило в голову, что вы можете совсем убежать? Не в Москву, не ко мне, а просто убежать - и концы в воду.
- Приходило, и даже вполне свободно мог убежать: есть у меня дядя родной, мог убежать к нему...
- Ну?
- Пусть медведь бегает, а я не побегу, - спокойно и убежденно сказал Сидоренко.
- Почему?
- Я к вам пришел, - ответил Сидоренко, - к вам лично, к товарищу Феликсу Дзержинскому. Я член партии, вы тоже член партии. Вы, конечно, большой человек, но и я тоже ничего, могу пригодиться. Я так думаю, что на свете, в конечном счете, справедливость имеется. Короче говоря, надо вам, товарищ Дзержинский, в моем деле подразобраться. А покуда дайте мне записочку в тюрьму; выспаться мне надо, мороз сильный, а я вроде бы простудился. И чтобы накормили меня в тюрьме.
Дзержинский улыбнулся.
- Вот вам в Дом крестьянина записка, - сказал он, - там вас и накормят. Через две недели придете...
- Значит, доверяете? - спросил Сидоренко.
Дзержинский не ответил.
Через две недели дело Сидоренко было выяснено. Он оказался действительно честным человеком. В секретариате Дзержинского ему выдали на дорогу три фунта хлеба, две селедки, два грамма сахарину и шесть коробочек спичек - невиданное богатство по тем временам. Кроме того, Сидоренко получил большой мандат, в котором было написано, чтоб ему оказывали содействие при проезде по железным дорогам.
В ПЕРЕУЛКЕ
Четвертого июля 1918 года открылся пятый съезд Советов. Дзержинский - с гневной складкой на лбу, с жестко блестящими глазами - слушал, как "левые" истерическими, кликушескими голосами вопят с трибуны о том, что пора немедленно же прекратить борьбу с кулачеством, что пора положить конец посылкам рабочих продотрядов в деревни, что они, "левые", не позволят обижать "крепкого крестьянина", и так далее в таком же роде.
Съезд в огромном своем большинстве ответил "левым" твердо и ясно: "Прочь с дороги. Не выйдет! "
На следующий день, пятого, Дзержинский сказал Ивану Дмитриевичу Веретилину:
- А "левых-то" больше не видно. Посмотрите - ни в зале, ни в коридорах - ни души.
- У них где-то фракция заседает, - ответил Веретилин.
- Но где? И во что обернется эта фракция?
Дзержинский уехал в ЧК. Здесь было известно, что "левые", разгромленные съездом, поднятые на смех, обозленные, провалившиеся, заседают теперь в Морозовском особняке, что в Трехсвятительском переулке. Там они выносят резолюции против прекращения войны с Германией, призывают к террору, рассылают в воинские части своих агитаторов. Однако такого "агитатора" задержали и привели в ЧК сами красноармейцы. Пыльный, грязный, сутуловатый, с большими, прозрачными ушами и диким взглядом, человек этот производил впечатление душевнобольного.
- Вы кто же такой? - спросил у него Веретилин.
- Черное знамя анархии я несу человечеству, - раскачиваясь на стуле, нараспев заговорил "агитатор". - Пусть исчезнут, провалятся в тартары города и заводы, мощеные улицы и железные дороги. Безвластье, ветер, неизведанное счастье кромешной свободы...
- Чего, чего? - удивился черненький красноармеец с чубом. - Какое это такое "счастье кромешной свободы"? Небось, нам-то говорил про крепкого хозяина, что он соль русской земли - кулачок, дескать, и что его пальцем тронуть нельзя - обидится...
Дзержинский усмехнулся.
Еще один задержанный "агитатор" показал, что "левые" после провала на съезде вынесли решение бороться с существующим порядком вещей любыми способами
- Что вы называете существующим порядком вещей? - спросил Дзержинский.
- Вашу власть! - яростно ответил арестованный. Глаза его горели бешенством, на щеках выступили пятна. - Вашу советскую власть. Больше я ни о чем говорить не буду. Поговорим после, когда мы вас арестуем и когда я буду иметь честь вас допрашивать...
Его увели.
Дзержинский прошелся из угла в угол, постоял у окна, потом повернулся к Веретилину и спросил:
- Заговор?
- Надо думать - заговор! - ответил Веретилин. - Судите сами - этот типчик явно грозится восстанием, Александрович не появляется вторые сутки...
А шестого июля в три часа пополудни двое неизвестных вошли в здание немецкого посольства. Посол Германии , граф Мирбах, не сразу принял посетителей. Им пришлось подождать. Ждали они молча - секретарша в это время просматривала в приемной газеты. Минут через двадцать раздались уверенные шаги Мирбаха; он властной рукой распахнул дверь, и, когда дошел до середины приемной, один из посетителей протянул ему бумагу - свой мандат. В это мгновение другой выстрелил из маленького пистолета в грудь послу, но не попал, Мирбах рванулся к двери. Тот, который протянул бумагу, скривившись, швырнул гранату, которая с грохотом взорвалась в углу возле камина. Уже в дверях Мирбах упал навзничь - четвертая пуля попала ему в затылок. Диким голосом, на одной ноте визжала белокурая секретарша; по лестнице вниз, в подвал, скатился второй советник, захлопнул дверь, стал придвигать к ней комод. Хрипя, граф умирал один на пороге своей приемной; никто не пришел ему на помощь, даже военный атташе заперся в своем кабинете. Медленно оседала пыль, поднятая взрывом. На старой липе во дворе встревоженно кричали вороны.
Уже смеркалось, когда Дзержинский склонился над телом убитого посла. Холодные, в перстнях, пальцы Мирбаха сжимали комочек бумаги - мандат на имя некоего Блюмкина с подделанной подписью Дзержинского. Убийца выдал себя с головой; но с кем пришел сюда, кто был вторым?
Расспросы персонала посольства не дали ничего: швейцар видел двух людей в пиджаках. Секретарша утверждала, что один был в пальто, которое он почему-то не снял. Истопник, белобрысый прусак с офицерской выправкой, настаивал на том, что один из преступников был в пиджаке, другой в гимнастерке.
Когда Дзержинский и Веретилин выходили из здания посольства, к крыльцу, фыркая и постреливая, подъехал маленький оперативный "Бенц-Мерседес". Рядом с шофером сидел помощник Веретилина - Вася; губы у него вздрагивали, по лицу катился пот.
- Еще что-нибудь случилось? - спросил Дзержинский.
Стараясь говорить спокойно, Вася рассказал, что произошло восстание в полку, которым командует Попов. Мятежники отказываются выполнять приказы правительства. Попов объявил себя начальником всех мятежных сил России; на Чистых Прудах и Яузском бульваре мятежники останавливают автомобили и прохожих, отбирают деньги, оружие и отводят в Трехсвятительский переулок, в особняк Морозова, где помещается штаб.
- Вы что, сами там были? - спросил Дзержинский.
- Еле вырвался, - сказал Вася. - Вот куртку на плече разодрали. Пьяные, песни орут, пушки какие-то себе привезли.
Дзержинский стоял возле маленького "Бенца" - молчал, думал. Веретилин и Вася молчали тоже, медленно постукивал невыключенный мотор; было душно, низкие тучи ползли над притихшей Москвой.
- Еще есть новости?
- Есть: Александрович украл кассу.
- Восстания в Арзамасе, в Муроме, в Ярославле, в Ростове Великом и Рыбинске, - тихо заговорил Дзержинский, - я предполагаю, связаны друг с другом - отсюда, из Москвы. Тут цепочка. Надо ухватить это звено - убийство Мирбаха, - тогда, должно быть, удастся выдернуть всю цепь, тогда мы, наконец, узнаем, какая бабка ворожит преступникам отсюда, из столицы.
- Отсюда? - спросил Веретилин.
- Отсюда! - убежденно подтвердил Дзержинский.
Из открытых окон аппартаментов убитого посла донесся хриплый крик графини Мирбах, потом сделалось совсем тихо, потом она опять закричала. В это время из серых, душных сумерек медленно выполз открытый двенадцатицилиндровый автомобиль с флажком иностранной державы на радиаторе, на кожаных подушках, отвалившись, неподвижно сидел господин в мягкой шляпе, в широком светлом плаще. Машина остановилась, шофер открыл капот, господин в шляпе, закуривая сигару, вытянулся к раскрытым окнам, за которыми кричала графиня Мирбах.
- Проверяет - убит или не убит, - сказал Вася.
Шофер со скрежетом захлопнул капот, сел на свое сиденье: машина, мягко покачиваясь, без огней, растаяла в сумерках.
- Не без них дело сделано! - сказал Веретилин, кивнув вслед машине. - Проверяет Антанта работу своего Блюмкина.
Дзержинский шагнул к "Бенцу", сел рядом с шофером и сказал Веретилину, дотронувшись до его плеча:
- Я еду в Трехсвятительский. Надо этот узелок развязать. С мятежниками Владимир Ильич покончит быстро, мятеж будет разгромлен, банда сдастся, а заговорщики - головка банды - уйдут переулочками, подвальчиками, спрячутся у своих - отсидятся. Надо развязать узел сейчас, немедленно. В азарте, с закружившимися головами все эти наполеончики болтливы, хвастливы; предполагаю, - удастся нам разобраться в обстановке...
Широкое лицо Веретилина изменилось, даже в сгустившихся сумерках было видно, что он побледнел.
- Тут дело такое, товарищ Дзержинский, - быстро с тревогой заговорил Иван Дмитриевич, - они ведь ни с чем не посчитаются, - пьяные, головы потеряли, вы учтите...
Дзержинский кивнул:
- Да, но время, Веретилин, никак не терпит. Упустим нить заговора, - сколько тогда честной крови прольется еще, сколько несчастий произойдет!..
Веретилин быстро встал на подножку машины, спросил напористо:
- Разрешите с вами? Мало ли что...
- Не разрешаю! - сурово оборвал Дзержинский. - Отправляйтесь в Чека, там дела много. Не дурите, Веретилин!
Иван Дмитриевич отпустил дверцу машины; шофер включил скорость.
Автомобиль, скрипнув старыми рессорами, развернулся и исчез во мраке.
- Что же теперь будет? - спросил Вася.
Веретилин закурил, рука его со спичкой дрожала.
- Что ж ты будешь делать, когда он страха не понимает? - сказал он. - Интересы революции требуют, - значит, все...
Иван Дмитриевич помолчал, раскуривая трубочку, потом добавил тихо, домашним, добрым голосом:
- Вот учись, Василий. Запоминай, чего судьба тебе подарила видеть, какого человека. Потом внукам расскажешь...
В это самое время "Бенц" подъезжал к Чистым Прудам.
Где-то далеко, над ржавыми крышами погромыхивал гром, поблескивали зарницы, не частые, но яркие и продолжительные.
В мелькнувшей зарнице Дзержинский увидел, - от корявого, разбитого дерева к подворотне вытянулась цепочка людей, винтовки с примкнутыми штыками, пулемет на перевернутой подводе, шинели внакидку, командир прохаживался распояской, тычет пистолет в лицо какому-то длинному парню.
- Эти самые и есть! - сказал шофер, замедляя ход. - Дальше не пустят...
- Поезжайте! - коротко ответил Дзержинский.