Шофер нажал акселератор, машина прыгнула вперед, шинели расступились, сзади, не сразу, прогрохотали два выстрела. Шофер еще поддал газу, машину стало валять из стороны в сторону - мимо костров, освещающих высоко задранные стволы пушек, мимо орущей толпы, пока вдруг не пришлось затормозить, - тут был битый кирпич, песок, ящики - что-то вроде баррикады. Тотчас же подлетел сутуловатый человек в кепке, надвинутой на самый нос, заругавшись, стал рвать дверцу машины; в другой руке у него тускло поблескивал никелированный "Смит и Вессон". При свете большого костра, над которым кипел котел, Дзержинский, слегка высунувшись из машины, жестко, словно ударил, сказал:
- Уберите руки!
Человек в кепке, узнав Дзержинского, сомлел, отступил от машины, сказал осевшим голосом:
- Да разве ж мы знаем... Нам приказано, мы и того... Вы не сомневайтесь, товарищ Дзержинский...
От костра шли к "Бенцу" другие - с винтовками, с пистолетами. Тот, что был в кепке, вдруг властно крикнул:
- А ну, отойди назад! Сам Дзержинский едет - вот кто.
Какой-то захудалый человек, с клочкастой бороденкой, в разбитых сапогах, не поверил - подошел ближе.
- Где у вас штаб? - сурово спросил Дзержинский, - как туда проехать?
Толпа задвигалась. Один, в серой рубашке, приказал:
- Клименко, проводи! - и объяснил Дзержинскому: - Двором придется ехать, товарищ Дзержинский, начальство скомандовало тут все перегородить...
Клименко - тот, что был с бороденкой, в разбитых сапогах, - пошел перед машиной, ласково советуя:
- Левее бери, машинист! Колдобина тут. Еще левее, засадишь самопер свой. Еще левее - вот по-над помойкой, вот где рукой показываю...
Потом шел рядом с Дзержинским, спрашивая тихо:
- Неужели иначе нельзя? Давеча сам Александрович собрание сделал - грозится каждого третьего расстрелять, если кто изменит великому, говорит, делу. А какое оно такое великое дело? Ребята сомневаются, - зачем шум подняли? Которые с перепою проспались, - запротестовали: мы не хотим против Ильича идти! Костька Садовый так сказал - его тут на месте и застрелил сам Попов. Лежит под стеночкой; а за что убили человека?
- Уходите отсюда все, пока целы! - резко сказал Дзержинский. - Кого возьмем с оружием в руках, того щадить не будем. Против своих братьев, против рабочих и крестьян мятеж подняли. Кто ты сам-то?
- А водопроводчик я! - сказал Клименко. - Шестнадцать лет при этом деле состою...
Человек в офицерской кожаной куртке с бархатным воротничком, в ремнях, в маленькой барашковой шапочке, преградил Дзержинскому дорогу, нагло усмехаясь маленьким женским ртом, спросил:
- Кого я вижу? Неужели сам товарищ Дзержинский?
- Проводите меня в штаб! - сухо и спокойно сказал Дзержинский.
- А вот штаб! Вот, где пулемет у двери. Только ничего хорошего вас там не ожидает, смею уверить...
Не отвечая, Дзержинский перешел переулок; толпа перед ним расступилась; было слышно, как Клименко за спиной Дзержинского торопливо объясняет:
- Сам, один приехал, вот вам крест святой, - приехал в машине; где, спрашивает, штаб? Даже без фуражки идет, фуражку в машине оставил...
В особняке два раза подряд хлопнули выстрелы. Клименко испуганно спросил у высокого, с обвисшими усами, сильно выпившего дядьки:
- Судят?
- Судят, - затягиваясь махоркой, сказал дядька.
- Которого уже?
- Шестого застрелил. Ванная комната там есть и в ней вроде прудок - плавать, вот там и стреляет.
- Александрович?
- Он...
- Слушай, Фомичев, - быстро, шепотом, захлебываясь заговорил Клименко, - слушай, друг, мы земляки, одного огорода картошки, верь не верь, чтоб дети мои померли с голоду, коли вру, Фомичев, мне сейчас сам Дзержинский, сам лично сказал: давай уходите отсюда, пока целы, на своих братьев пошли; кого возьмем с оружием в руках, - пощады не будет. Слушай, Фомичев, больно нам надо за этих акул пропадать. Слушай, ты меня сейчас под стенку подвести можешь, я тебе говорю, давай собирай ребят, которые понадежнее, я тут все щели знаю, - уйдем, покаемся, ничего нам не будет; а, Фомичев?
Фомичев нагнулся к маленькому Клименке, заглянул ему в глаза.
- Сам Дзержинский так сказал? Не врешь?
- Та господи! - в отчаянии опять зашептал Клименко, и бороденка его задрожала. - Обманули ж нас. Обманули Александрович с Поповым, мы без понятия... Разве ж можно против Ленина идти, Фомичев?
Вдвоем они отошли в сторону, встали под низкие ворота, потом к ним подошел Жерихов - бывший повар из студенческой столовой, с ним еще трое...
- Гранаты бери! - сурово командовал Фомичев. - Отобьемся, граната дело такое - надежное. Клименко поведет. Сначала как бы прогуливаться будем, выпивши, ну, а потом нырнем. Там всего один человек и стоит - лабазник Гущин. Я его, собаку, знаю, приколоть - и на свободе...
Впятером, развалисто, валкой походкой они вышли из подворотни, свернули в переулок, подождали...
Дзержинский в это время медленно поднимался по лестнице Морозовского особняка. Где-то в конце коридора еще раз глухо грохнул пистолетный выстрел. Двое часовых с карабинами испуганно пропустили председателя ВЧК. Из раскрытых дверей бильярдной доносилась песня:
"Как у нас, да у нас проявился приказ
Про дешевое вино - полтора рубля ведро.
Как старик-от испил, он рассудок погубил,
Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил... "
Висячая керосиновая лампа освещала комнату с двумя бильярдами, с лепными, закопченными потолками, с ободранными штофными обоями. На краю бильярда, свесив безжизненные, словно без костей, ноги, сидел узколицый, бледный гармонист. Возле него, перебирая по наборному паркету каблуками, пристукивая, прищелкивая с оттяжечкой пальцами, прохаживался корявый человечишко, с серьгой в ухе и каменной улыбочкой. Он все собирался сплясать, да не мог, сбивался. На полу у стен, на обоих бильярдах и под бильярдами спала "братва" вповалку; где чьи руки, где чьи ноги, - не разобрать. Тут же играли в карты; деньги и золотые вещи навалом лежали где попало. Здоровенный парень - косая сажень в плечах - пил спирт из маленькой серебряной стопочки; выпивал стопочку, закусывал сахаром с серебряной ложечки.
- Где Попов? - громко спросил Дзержинский.
В бильярдной стало потише, кто-то из спящих оборвал храп на высокой ноте.
- А тебе... на что Попов? - не сразу откликнулся корявый человечишко.
И пошел к Дзержинскому косенькими, пританцевывающими шажками.
Другой, в папахе, трезвый, отпихнул корявого, подошел вплотную к Дзержинскому и сказал твердо:
- Напрасно сюда пришли, гражданин Дзержинский...
Корявый опять полез вперед, значительно поднял вверх грязный палец:
- Заявляю категорически и ответственно: идите отсюдова, пока чего худого не сотворилось. Тут вам подчинения нету. Тут самостоятельная республика, которая восставшая и не может более находиться...
Гармонист завыл снова:
"Свою собственну супругу в щепки-дребезги разбил... "
Сквозь вой Дзержинский услышал за своей спиной короткое щелканье и резко обернулся: приземистый, беловолосый, с плоским лицом финн поднимал огромный, тяжелый пистолет. Чтобы вернее попасть, финн уложил ствол пистолета на сгиб левой руки и целился, прищурив один глаз.
- В грудь стреляй! - крикнул ему Дзержинский. - Или ты умеешь стрелять только в спину?
Он шагнул вперед, вырвал у убийцы пистолет, швырнул его на паркет и молча несколько секунд смотрел в белые от страха глаза. В бильярдной сделалось тихо, игроки бросили карты, было слышно, как проснувшаяся оса бьется в стекло.
- Где Попов?
Никто не ответил. Где-то близко опять хлопнул пистолетный выстрел. Гармонист сидел неподвижно, спустив гармонь на колени, - засыпал. Дзержинский не торопясь повернулся спиной к финну и тотчас же услышал, как кто-то быстрым, сиплым шепотом приказал:
- Брось, Виртанен!
Не убыстряя шага, не оборачиваясь, Дзержинский прошел всю бильярдную, пнул сапогом попавшуюся по пути четверть с самогоном; бутыль, жалобно тренькнув, разбилась, самогонка полилась по паркету. Так и не обернувшись на добрую сотню взглядов, сверливших ему спину, худой, в солдатской, чисто выстиранной гимнастерке, без фуражки, с пушистыми, золотящимися волосами - один среди пьяных мятежников, - он прошел еще две комнаты спокойным, размеренным шагом, изредка спрашивая:
- Где Попов? Где Александрович?
Его узнавали, перед ним подтягивались, обдергивали рубашки, неверными пьяными руками заправляли их под ремень... Смелость, сила духа, мужество и спокойствие Дзержинского поднялись до той степени, когда трезвеют пьяные, пугаются далеко не трусливые, теряют самообладание забубенные головы. Обвешанные "лимонками" и гранатами, татуированные, они не верили ни в бога, ни в черта, ни в папу, ни в маму, ни в вороний гай, ни в волчий вой - ни во что, кроме пули в упор да удара клинком от плеча до бедра...
Один такой - с блеклым, сморщенным личиком, с вытекшим, навеки закрывшимся глазом, с огромными руками душителя - загородил какую-то резную дверь и спросил скопческим голосом:
- Кого, кого? Попова тебе надо?
- С дороги! - тихо, одними губами приказал Дзержинский. - Ну!
Циклоп оскалился, но Дзержинский сдвинул его с пути, и бандит поддался - Дзержинский мог идти дальше, путь был свободен, как вдруг кто-то крикнул напряженным, страстным, злым голосом:
- Товарищ Дзержинский? Где же правда?
И Дзержинский остановился.
Тут, в зале, на подоконниках, на инкрустированных медью столиках, везде горели свечи, воткнутые в бутылки. Мерцающий свет дико озарял всклокоченные головы, папахи, матросские бескозырки, толпу, шедшую за Дзержинским из других комнат Морозовского особняка, и тех, кто спал здесь, раскинувшись на полу, пьяных и трезвых, солдат, матросов, бывших приказчиков и портных, зубного техника в косо насаженном пенсне, хромого провизора, ставшего кавалеристом, громилу, нашедшего себе дело по душе при штабе Попова, девицу в платочке, лузгающую семечки, и того, который спросил, где же правда.
Дзержинский вгляделся: к нему протискивался человек лет пятидесяти, с простым и грубым лицом. На нем был солдатский ватник с тесемками, подпоясанный ремнем, непомерно большие башмаки. Странно и горячо блестели на его ничем не примечательном лице большие, исступленные глаза, и было видно, что человек измучен и ему непременно надобно говорить.
- Где правда? - опять закричал он. - Ты к нам пришел без страха, ты нам, значит, веришь; скажи, - где правда? За что воевать? Один говорит, - туды стреляй, будет тебе все, как надо. Другой говорит, - сюда стреляй, тоже будет, как надо. Ты сколько лет в тюрьмах мыкаешься за народ, ты бесстрашно пришел к нам, к безобразным, к пьяным, и не подольстился, самогону четверть разбил. Ты Ленина видаешь, - говори нам все без утайки, говори, как жить! Пока говорить будешь, - никто тебя не тронет, самого Александровича застрелю, не побоюсь. Говори, чего такое есть продотряды, почему крепкого хозяина разоряете, говори все как есть - правду...
Циклоп стоял за спиной Дзержинского, в душном зале гудела толпа, люди напирали друг на друга. Кто-то стал ругаться; его ударили в зубы, на мгновение завязалась драка, и тотчас же опять все стихло. Светлыми, яркими глазами Дзержинский оглядел людей; бледные щеки его вспыхнули румянцем, он встряхнул головой, подался вперед, прямо к жарко дышащим людям, и сказал так, как он один умел говорить - грустно и жестко, сказал правду, только чистую правду.
- Вы обмануты, понимаете? Обмануты жалкими, ничтожными изменниками, ищущими только личного благополучия, только власти, только своекорыстия! Вас подло обманули, вас натравили против законнейшей в мире власти людей труда, вас напоили спиртом, украденным из аптек, вам дали деньги, украденные у государства, к вам втесались уголовники, громилы, отребья человечества...
Легким движением он глубже втиснулся в раздавшуюся толпу и подтащил к свече человека в пиджаке с чужого плеча, с зачесами на лысеющей голове. Выкатив глаза, человек пробовал было вырваться из рук Дзержинского, но толпа угрожающе зашумела.
- Вот он! - сказал Дзержинский. - Его кличка Добрый. Знаете почему? В тринадцатом году дети помешали ему грабить, и он топором порубил троих. Хорош?
Добрый выкрутился, наконец, из рук Дзержинского и юркнул в толпу, но его отшвырнули, и он прижался к стене, закрыв голову руками, чтобы не били по голове. Но его никто и не собирался бить, - о нем уже забыли.
Жесткими, сильными, простыми и понятными словами Дзержинский говорил теперь о хлебе и о том, почему остановились заводы и фабрики. Он говорил о спекулянтах и мешочниках, о великой битве за хлеб, о том, что делает правительство для спасения страны от голода, говорил о том, как в Царицыне навели порядок, как пойдут оттуда эшелоны с зерном, как, несомненно, наладится жизнь и какая это будет прекрасная жизнь. Он говорил о Ленине, о Ленине и о бессонных ночах в Кремле, говорил о том, что много еще предстоит пережить трудного, что матери еще будут терять своих сыновей и будет еще литься кровь честных тружеников, но победа восторжествует и солнце взойдет над исстрадавшейся землей...
- Значит, верно! - рыдающим голосом закричал тот, кто спросил о правде. - Значит, есть на свете для чего жить?
- Давай, братва, заворачивай отсюда, идем! - закричал другой.
- Идем! - радостно загудели в ответ дюжие глотки.
- Идите и сдавайтесь! - властно, спокойно сказал Дзержинский. - Сдадитесь, и вас простят!
Толпа рванулась к двери в морозовскую гостиную, но там грянуло два пистолетных выстрела, и в это же мгновение на Дзержинского навалились сзади. Дыша водочным перегаром, кряхтя и ругаясь, телохранители Александровича скрутили ему руки ремнем, и тут Дзержинский увидел Попова. Бледный, толстогубый, с тускло отсвечивающими зрачками, весь в коже, с желтой коробкой маузера, он вытянул вперед голову и спросил негромко, пришептывая:
- Ну как, товарищ Феликс? Поагитировали?
Он был трезв, выбрит, от него пахло английским одеколоном - лавандой, как в давние времена от жандармского ротмистра в варшавской тюрьме "Павиаки". Душистая египетская сигарета дымилась в его пальцах. Мысль Дзержинского мимоходом коснулась и сигареты: Антанта снабжает своего человека.
- Пока вы тут агитировали, мы телеграф взяли! - сказал Попов, кривя толстые губы.
- Ненадолго! - ответил Дзержинский.
- У нас более двух тысяч народу! - почти крикнул Попов.
- Либо обманутых, либо уголовников и преступников! - спокойно добавил Дзержинский. У Попова на лице выступил пот, он утерся платочком, хотел было что-то сказать, но Дзержинский опередил его:
- Где Блюмкин? - спросил он, наступая на Попова.
- Какой Блюмкин?
- Не валяйте дурака! - прикрикнул Дзержинский. - Мне нужен Блюмкин!
Попов удивленно вскинул брови.
- Вы, кажется, повышаете на меня голос? - как бы поинтересовался он. - Вы забыли, что арестованы?
- Кем?
- Властью.
- Вы не власть! Вы ничтожество, жалкий изменник, предатель, купленный за деньги!
На лбу у Попова снова выступил пот, вздулась жила. Боголюбский и Шмыгло - телохранители Александровича, - кажется, ухмылялись. На улице, перед особняком, кто-то ударил гранатой, в зале со звоном рассыпалось стекло. Боголюбский - бывший боксер, с перебитым носом - побежал узнать, что случилось. Шмыгло, тяжело переваливаясь на коротких ногах, зашагал к окну, свесился вниз. Там треснула пулеметная очередь, страшно закричала женщина, опять ударила бомба-лимонка.
- Эти уйдут! - сказал Шмыгло. - У них пулемет свой есть. Попов вдруг топнул ногой, закричал, чтобы Шмыгло убирался к черту, его не спрашивают, - уйдет там кто-то или не уйдет. Дергаясь, кривя рот, Попов вытащил из кобуры маузер, велел Дзержинскому идти в дверь налево.
- Только за вами! - издевательски вежливо сказал Дзержинский.
Попов весь перекосился, опять закричал, размахивая маузером, что не намерен терпеть издевательства над собой, что он не потерпит, что Дзержинский арестован...
- У вас, кажется, истерика! - брезгливо сказал Дзержинский. - И не размахивайте маузером, - он может выстрелить и вас изувечить...
Пинком распахнув дверь, Попов пошел вперед - в свой кабинет. Дзержинский со связанными за спиной руками медленно шел за ним. Сзади, отдуваясь и пыхтя, плелся толстый Шмыгло. В кабинете Попова шипя горела ацетиленовая лампа, на столе стояли стаканы и непочатая бутылка французского коньяку. За открытыми окнами погромыхивал гром, поблескивали длинные, розовые молнии. Дзержинский сел. Ремень нестерпимо больно въелся в кисть руки.
- Если вы дадите честное слово не бежать, я прикажу развязать вам руки! - сказал Попов.
Дзержинский молча посмотрел на Попова. Тот взял со стола сигарету, зажег спичку, жадно затянулся. Шмыгло, сопя, развязал ремень. В дверь без стука протиснулся квадратный человек с мутными глазами, в офицерском френче, сказал с порога.
- Человек двести смылось. Гранатами дорогу пробили и ушли к Яузе. Шестнадцать человек подранков я к стенке поставил и пустил в расход...
- Вы бы лучше застрелились, Попов, - медленно произнес Дзержинский. - Карты у вас фальшивые, крапленые, игра кончена, попадетесь - расстреляем со всеми вашими бандитами...
У Попова на лбу опять надулась жила, в глазах заиграли желтые огоньки, не спеша, словно крадучись, он еще раз потянул из коробки маузер, но раздумал:
- Вы у нас заложником. Покуда вы тут - красные не станут нас обстреливать. Ну, а мы позабавимся.
И кивнул квадратному в бриджах:
- Начинайте, Семен Сергеевич!
Квадратный козырнул двумя пальцами, карандашом продавил пробку в бутылку, налил полный стакан коньяку и медленно выпил.
В углу бесшумно отворилась маленькая дверца, Боголюбский привел Евстигнеева, того, в маленькой барашковой шапочке, в кожаной офицерской куртке, который сказал Дзержинскому, что ничего хорошего его здесь не ждет.
- Будете охранять бывшего председателя ВЧК Дзержинского, - сказал Попов. - Находитесь тут неотступно. В крайнем случае стреляйте, но только в крайнем. Дзержинский нам еще понадобится...
- Слушаюсь! - лихо оторвал Евстигнеев.
Попов вынул из ящика стола две обоймы для маузера, положил в косой карман куртки гранату, белыми крупными зубами рванул кусок колбасы. Квадратный, в бриджах, еще хлебнул коньяку. Шмыгло с винтовкой встал за дверью, Боголюбского Попов услал с приказом на батарею. Посовещавшись шепотом, квадратный и Попов ушли. Ацетиленовая лампа жалобно зашипела в тишине. Евстигнеев прогуливался по комнате, по пушистому ковру, носком сапога вороша ворс, поддевая окурки, и негромко напевал:
"Гори, гори, моя звезда... "
- И что же, вы серьезно надеетесь на успех? - спросил Дзержинский.
Евстигнеев усмехнулся своим женским ртом, его зеленые глаза зло блеснули. Наливая себе коньяк, ответил: