- Ну, пойди к своему папочке, скажи: "Почему ты нас бросаешь, папа?" - громко учила Олю Лата, стараясь подтолкнуть девочку к отцу. Оля сопротивлялась, опустив голову, - она ни за что не хотела отойти от матери.
И Яков все же решил хоть на несколько минут выйти из зала.
Но выйти не удалось. Первый же его шаг привлек к нему внимание женщин, окружавших Нину. Словно до сих пор он находился за невидимой чертой, делавшей его недоступным для них, а теперь переступил эту черту.
Первой к Горбатюку подошла маленькая старушка в очках, подвязанных нитками. Стекла в очках были какие-то необычные, и старушка смотрела на него неестественно большими глазами. Схватив Якова за руку, она стала тащить его к Нине.
- Иди, иди да помирись с ней… Хватит вам… Иди, иди, деточки ждут тебя…
Пока Яков смущенно высвобождал свою руку из рук старухи, его уже окружили другие женщины. Они смотрели на него враждебно, но, пока говорила старуха, молчали. Однако достаточно было ему вырвать руку, как со всех сторон посыпались злые, язвительные реплики:
- Ишь, и смотреть на них не хочет!
- Куда уж ему смотреть: знает кошка, чье мясо съела!
- Да я б такой жене ноги мыла…
- Что ему дети! Из-за таких паразитов и сироты по белу свету ходят!..
- Слушай, молодой человек, - почувствовав поддержку женщин, снова вцепилась в его рукав старушка. - Одумайся, пока не поздно… Одумайся! Пойди к ней да поговорите, помиритесь…
- Зачем вы его уговариваете? Судить таких надо!
- Сломать легко, - не умолкала старушка, - а склеить не склеишь…
- Все они одинаковы…
- Не дадут ему развода. Я вам говорю: не дадут!
- Тебе, молодой человек, еще жить и жить. Деточек в люди выводить… У тебя ж сердце за них должно болеть. Глянь, какие они у тебя, точно ангелочки невинные… - опять заговорила старушка.
- Да у кого вы сердце ищете? Разве сердечный человек потащит свою жену в суд?
- Судить его, судить!
- Я бы всех этаких - в тюрьму!..
Женщины все тесней окружали Якова, и он не знал, как ему спастись от них, не отвечал им, сознавая, что каждое его слово вызовет еще больший поток оскорблений, что они никогда не поймут, не смогут понять его. Но и молчание его стало поводом для новой атаки.
- Видали, молчит…
- Язык проглотил!
- А что ему говорить? Ему б только развестись… А на остальное наплевать ему…
- Не дадут ему развода, не дадут…
- Пусть только попробуют! Мы такое тут устроим…
- Судить его, судить! - гудел низкий женский голос.
Они говорили так, будто Яков был каким-то неодушевленным предметом, который можно брать в руки, рассматривать, ковырять, бросать на пол. И когда женщины, так и не дождавшись от него ни слова, отошли, Горбатюку и в самом деле показалось, что его бросили, как вещь, уже переставшую всех интересовать. Он вздохнул свободнее, хоть еще и не пришел в себя после только что пережитого. Поднял голову, увидел Нину, но даже не подумал подойти к ней.
Во всем, что он перенес в последнее время и особенно сегодня, во всех своих невзгодах и муках Яков обвинял только ее. Но больше всего его возмущало то, что Нина не соглашалась развестись с ним. "Ведь она не так глупа, чтобы не видеть, что я не хочу с ней жить, - негодовал он. - Сколько раз я говорил ей об этом!.. На что она надеется? Как она представляет себе жизнь со мной в будущем? Постоянные ссоры, сцены ревности, скандалы? Нет, с меня хватит! Я сыт этим по горло!.. И как вы ни уговаривайте, - обращался он мысленно к присутствующим, - как ни мучайте меня, я не сойдусь с ней! Потому что не верю ей… Ни ее слезам, ни этому отчаянию…"
Никогда еще, кажется, не чувствовал Горбатюк такой ненависти к жене, как сегодня. Все, что делала и говорила Нина, казалось ему фальшивым, рассчитанным лишь на то, чтобы разжалобить суд, завоевать симпатию публики. Ему казалось, и плакала она неискренне, и голос ее дрожал тоже неискренне. И даже умоляющий взгляд, которым она встретила его в начале суда, был - он не сомневался в этом! - также неискренним.
Яков не верил, что Нина продолжала любить его. Разве можно любить и одновременно писать кляузы в партийную организацию, любить и обращаться в суд, требуя алименты на детей, хоть он и так большую часть заработка отдавал им? Любить и не упускать ни малейшей возможности больно ударить его? Он не мог понять такой странной любви. Это было выше его сил…
Судьи совещались долго, мучительно долго, а потом вошли в зал еще более торжественно, чем в первый раз.
- Именем Украинской Советской Социалистической Республики… - отчеканивая слова, читала Евдокия Семеновна.
Яков напряженно прислушивался к каждому слову, и эта напряженность достигла предела, когда судья зачитала, что стороны не пришли к примирению…
VIII
После суда Горбатюк зашел к редактору и попросил послать его в командировку. Петр Васильевич сразу же согласился. Он даже не давал Якову специального задания и сказал, что если он ничего и не напишет, то пусть не беспокоится. Редактор не расспрашивал Горбатюка ни о суде, ни о его делах, но последнее замечание, брошенное как бы невзначай, глубоко тронуло его.
Поезд, которым Яков собирался ехать, уходил в двенадцать часов ночи.
В его распоряжении оставалось еще пять часов. Сначала Яков хотел поспать, но потом передумал: заснуть вряд ли удастся, а лежание без сна утомит еще больше. И чтоб убить время, решил пойти в кино.
Демонстрировался старый, еще довоенный фильм. Яков от души смеялся и вышел из кинотеатра в бодром настроении.
Он медленно двигался по ярко освещенным улицам, мимо людей, спешивших в театры, в кино, на танцевальные площадки. Казалось, весь город вышел сегодня под огни электрических фонарей. Во всех направлениях сновали машины, и постовые милиционеры, еще не сбросившие белой летней формы, красивыми, четкими жестами регулировали движение этого потока.
Подходя к своему дому, Яков увидел, что окно его комнаты освещено. "Что-то рано Леня вернулся домой! Не поссорился ли он со своей девушкой?"
Яков быстро прошел по коридору, открыл дверь комнаты и застыл на пороге: он увидел Нину.
Она сидела у стола и смотрела прямо на него. Яков незаметно оглядел нарядное синее платье, которое очень шло ей.
- Заходи, чего ж ты? - тихо сказала Нина, будто она, а не Яков был здесь хозяином. И этот тихий, надломленный голос потряс его больше, чем крик, которого он ждал от жены.
Тяжело ступая, Яков прошел на середину комнаты.
- Садись, - как-то невесело улыбнулась Нина. - Стулья ведь у тебя есть…
Он послушно сел по другую сторону стола, боком к ней. Видел лишь синий рукав платья и тонкую руку, на которой просвечивали голубые жилки. "Как она похудела", - подумал Яков. В душе шевельнулась жалость к жене, но он сразу же испугался этой жалости, погасил ее в себе.
- Говори, - отрывисто бросает Яков и достает папиросу. Знает, что должен что-то делать, чем-то отвлечь свое внимание от руки, которая просто гипнотизирует его. - Говори, если пришла.
Нина молчит. Молчит долго, но он чувствует, что она смотрит на него.
- Посмотри на меня, Яша, - наконец говорит она.
Теперь он уже вынужден взглянуть на нее. Видит ее глаза, прекрасные, темно-голубые глаза, нисколько не изменившиеся за восемь лет. Сейчас они полны такой тоски, такой муки, что у него сжимается сердце, а потом начинает биться быстро и неровно. Он смотрит на ее щеки и замечает, как они побледнели… Но вот неестественно красное пятно бросается ему в глаза. Она накрасила губы! Вырисовала их так тщательно, как на картинке. У нее, значит, тогда не дрожали руки, как дрожат сейчас!.. И вера в искренность ее страдания, только что родившаяся в нем, рушится, как глиняный домик под ливнем, тем более, что он уже не смотрит в ее глаза…
- Яша, зачем нам мучить друг друга?
- Кто кого мучит?..
- Друг друга, - упрямо повторяет Нина. - Яша, неужели ты разлюбил меня?.. - голос ее срывается, она вот-вот заплачет.
"Ну как она не понимает, что здесь не в любви дело! Как она не хочет понять этого!"
- Разлюбил, Яша? - допытывается Нина.
- Видишь ли, Нина, я не хочу с тобой ссориться…
Она по-своему поняла эту фразу, ибо, радостно вспыхнув, потянулась к нему. Но он, заметив ее движение, поспешно остановил ее рукой.
- Я не хочу мешать тебе жить, Нина, - поправился он. - Мы не можем жить вместе…
- Почему, Яша?
- Послушай, Нина, мы с тобой взрослые люди, поговорим хоть раз серьезно…
От того, что он часто повторяет слово "Нина", в нем постепенно исчезает враждебность к ней. Он успокаивается. Не потому ли, что чувствует себя сильнее ее?..
- Видишь ли, Нина, мы прожили с тобой восемь лет, - старается Яков говорить как можно проще, чтобы она наконец поняла его. - И вот… когда я начинаю вспоминать все эти восемь лет, на память приходят только наши ссоры. Это страшно, Нина! Прожить вместе восемь лет - и ничего светлого не вынести… Вспомни: к кому только ты не ревновала меня?
- Я не буду ревновать, - быстро перебивает его Нина.
Яков скептически махнул рукой.
- Я не верю тебе, Нина. Я не могу тебе верить. И это - тоже страшно. Жить с человеком, которому перестал верить…
Нина подавленно молчит. "Она начинает понимать", - думает Яков и еще мягче говорит:
- И зачем нам действительно мучить друг друга? Зачем нам превращать свою жизнь в постоянную каторгу? Мы ведь только раз живем на свете… Чего ты? - спрашивает он, заметив бледную улыбку на лице жены.
- Ничего… Я просто вспомнила, что так всегда говорит Юля: "Раз живем на свете…"
Якову неприятно, что Нина сравнивает его с какой-то своей Юлей, но он продолжает:
- Ты молода, тебе только двадцать пять лет. Ты еще можешь найти хорошего человека, намного лучше, чем я. Я плохой… Я, возможно, и не стою того, чтобы жить с тобой. Ведь ты сама об этом говорила! - все же не может он удержаться, чтобы не упрекнуть ее. - Так зачем же нам жить вместе? Разве не лучше разойтись друзьями, чем жить вместе врагами? Ты еще молода, ты сумеешь построить новую семью…
- А ты? - спрашивает Нина, как-то странно глядя на него.
- Что - я? - теряется под этим взглядом Яков.
- Ты… построишь новую семью?
Этого он и сам не знает. Может быть, да, а может быть, и нет. Но чувствует, что так ответить ей нельзя.
- Нет, не построю. Я, кажется, возненавидел всех женщин на свете…
Нина недоверчиво усмехается. Яков начинает сердиться:
- Ты просто не можешь понять, что для меня счастье не только в том, чем живешь ты!
- А в чем же?
- В работе. В моей работе!.. - Он вспоминает, что должен ехать в командировку, но мысль об этом уже не радует его, как час тому назад. Возможно, потому, что здесь с ним Нина…
- Ты меня не любишь? - опять спрашивает она его.
"Да, не люблю", - хочет сказать он, но почему-то не говорит. Что-то мешает ему. Он не хочет задумываться, доискиваться, что именно ему мешает, не хочет заглядывать себе в душу. И он ничего не говорит, а лишь смотрит на нее.
- Ты не хочешь со мной жить? - устало спрашивает Нина.
- Я не могу так жить с тобой, - отвечает он.
- А дети? Дети как же, Яша?
- Что дети! - криво усмехается он. - Разве им лучше будет, если мы всегда будем ссориться?
- Мы не будем ссориться…
- Будем… Ах, Нина, как до тебя не доходит одно: нам вдвоем тесно!
Нина начинает плакать: слезинка за слезинкой все чаще и чаще бегут по ее бледным щекам. Она не вытирает слез, плачет так, будто не замечает этого.
Тогда Яков вскакивает, начинает нервно ходить по комнате. Ему жаль ее, жаль себя, он злится на нее и на себя, но твердо знает: возврата к прежнему нет. "Пусть я буду жесток, несправедлив, пусть все осуждают меня, но я не могу заставить себя снова вернуться к ней, вернуться в этот ад… Но почему она плачет? Зачем она плачет!.."
- Мне нужно идти, Нина…
- Куда, Яша? - всхлипывая, спрашивает она.
- На вокзал. Я должен ехать…
- А я?
Нина встает, подходит к нему. Она уже не плачет, лишь на щеках блестят две мокрые дорожки невысохших слез. Он делает шаг назад и упирается спиной в стену. Тогда Нина припадает к нему всем телом, потемневшими глазами ищет его взгляда.
- Нет, Нина, нет!..
Он отталкивает ее от себя, и Нина, застонав, сгибается, как подломленная. Она теперь уже не смотрит на него. Ей уже, кажется, все безразлично…
Яков вытирает вспотевший лоб, прикладывает ладони к горячим вискам. "Нужно ехать. Немедленно ехать!" - мысленно твердит он себе.
- Нина, я ухожу…
У нее взгляд только что проснувшегося человека. Она ничего не видит, ничего не помнит и мучительно старается понять, что же случилось. Но вот лицо ее искажается гримасой боли, и Нина начинает громко рыдать.
Яков выбегает из комнаты. Пусть она остается, пусть делает, что хочет. С него достаточно. Достаточно, достаточно!..
Он почти бежит по опустевшей улице, а перед глазами - лицо жены…
* * *
Всю вторую половину дня после суда Нина была как в тумане. Ни безумолчная трескотня Латы, продолжавшей изливать свое возмущение судом, ни щебетание дочек не могли вывести ее из этого странного состояния.
Ходила по комнатам, одевала и раздевала детей, даже приготовила ужин и, когда Лата стала настаивать, послушно съела все, что та положила ей на тарелку. Но все движения Нины были механическими, и если бы кто-нибудь дал ей в руки нож и приказал резать собственные пальцы, она, кажется, резала бы их и даже не почувствовала боли.
Под вечер забежала Оля. При виде ее счастливого юного лица, на котором горел здоровый румянец, Нине почему-то стало так больно, что она чуть не закричала…
Дочки захотели спать, и лишь тогда Нина поняла, что уже наступает ночь. Она уложила девочек и легла сама.
Дети скоро уснули, а Нина не могла спать. На стене гулко тикали часы, еще больше подчеркивая окружавшую ее гнетущую тишину. Нине стало страшно. Вдруг показалось, что она сейчас умрет, а часы все будут тикать над ней… Лежала, боясь шевельнуться, прислушиваясь к биению своего сердца - не останавливается ли оно? Постель словно проваливалась в темную бездну, и Нина даже ощущала ее бесшумное движение.
Так прошел час, может быть, два, а может быть, и больше…
Но вот вскрикнула во сне Оля, и Нина встрепенулась. Она вскочила, подбежала к постели дочки и долго стояла над ней, хотя Оля уже опять спокойно спала. Нина боялась вернуться в свою постель, боялась того ужасного чувства близкой смерти, которое ей только что пришлось пережить. Ей казалось, что она поседеет за эту ночь…
Решилась снова лечь только после того, как перенесла в свою постель сонную Галочку. Свернувшаяся теплым клубочком дочка согревала ее, прогнала страх, и Нина стала понемногу приходить в себя.
Теперь она уже могла думать, могла вспоминать прошедший день. Но все ее мысли, все воспоминания почему-то сосредоточились на одном: на последних словах Якова в суде.
"Как он зло сказал: "Я прошу развести нас…" Да, он ненавидит меня… Но как же я буду жить без него? Что буду делать одна?.."
При мысли о том, что Яков действительно разведется с ней, что она останется одинокой, Нине хочется кричать от отчаяния.
Во что бы то ни стало вернуть его! Уговорить, доказать, умолить… Даже упасть перед ним на колени, чтобы он вернулся к ней!..
"Я пойду к нему", - решает она.
И Нина пошла к Якову…
…Если б Нина знала, как неприятно поразят его накрашенные губы, она, конечно, не накрасила бы их. Но ей так хотелось понравиться ему!.. Лишь для Якова накрасила Нина губы, лишь для него надела свое лучшее платье. И если б могла она помолодеть - полжизни отдала бы тому великому мастеру, который неутомимо работает над нашим лицом, оставляя на нем все новые и новые следы своего неумолимого резца…
IX
Чем дальше отъезжал Горбатюк от города, тем больше успокаивался.
Он любил ездить. Из командировок привозил всегда бодрое настроение, удвоенное желание работать и блокноты, заполненные записями для будущих статей, очерков, фельетонов.
Но эта командировка была, прежде всего, бегством, бегством от Нины, от самого себя, от мыслей о суде.
Он не вернулся в районный суд и не забрал своего заявления, хотя уже не верил в то, что его разведут с женой. Весь ход судебного процесса ясно показал, что закон исходит не из его личных интересов, а из интересов всей семьи: его жены, детей. И хотя Яков считал, что именно этим интересам больше всего отвечало бы удовлетворение его ходатайства, он видел, что люди, сидевшие за столом на возвышении, думали совсем по-другому.
И все же поведение членов суда было непонятно ему, Горбатюк просто не мог представить себе, как после всего, что он сказал на суде, что говорила Нина и даже свидетели, можно было не прийти к выводу, что возвращение его в семью невозможно. Ему казалось, что дело здесь только в нерешительности судей, боявшихся нарушить не так давно изданный новый закон о семье и браке. "Они решили лучше пересолить, чем недосолить… Почему я должен страдать из-за того, что в этом законе не все предусмотрено, не все случаи перечислены? Ведь не может же быть, чтобы закон разрешал заставлять человека делать то, чего он не может сделать! Разве я не стал пить, когда жил с Ниной? Разве мне не угрожало моральное падение?.. Почему же они хотят вернуть меня к прежнему, чтобы я снова избегал своего дома, не знал, где есть, где спать, и с большей охотой ложился бы в редакционном кабинете, прямо на столе, с подшивкой газет под головой вместо подушки, нежели в своей постели? А ведь мой дом стал мне ненавистен лишь потому, что там меня встречала Нина - упреками, ссорами, грязными подозрениями, которые оскорбляли, унижали меня, изматывали мои нервы… Все говорят, будто я виноват в том, что у меня такая жена. Хорошо, пусть я ошибался, пусть не сумел правильно построить семью, пусть во всем виноват я, а она чиста, как первый снег, и является жертвой моего эгоизма. Пусть! Но ведь должны они понять, что это все равно ничего не изменит! Накажите меня за ошибку, но не заставляйте делать то, что для меня невозможно…"
Яков вспоминает приход Нины. Ему жаль ее, чувство какой-то вины шевелится в нем… Он, возможно, был слишком груб с нею. Ведь она тоже по-своему несчастна, по-своему страдает и мучится… Но разве мог он поверить жене, которая сотни раз перед этим обещала не устраивать скандалов и не выполняла своего обещания?
Поезд остановился. И, будто связанные с его движением, оборвались невеселые думы. Яков прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, что это за станция, узнать, далеко ли он отъехал.
Перрон был освещен несколькими фонарями, на нем царила обычная суета: бежали люди с узлами, чемоданами, мешками, корзинами; шли два железнодорожника, то и дело останавливаясь и размахивая руками; высокий женский голос все звал какого-то Василя, пока мимо вагона не пробежал высокий крестьянин с большой круглой корзиной. "Завтра базарный день", - вспомнил Яков, отрываясь от окна.
В вагоне сразу стало шумно. В купе, где сидел Горбатюк, вошли крестьяне - мужчины и женщины. Яков отодвинулся в самый угол, освобождая для них место на скамье. Он был рад своим новым соседям - теперь не будет так одиноко.
Мужчины тотчас же закурили, а женщины долго умащивались, стараясь поставить корзины так, чтобы их можно было чувствовать под ногами.