- А вон его сестра, Мария Дмитриевна. Она старше его, учительница средней школы…
Только сейчас Нина заметила пожилую женщину, беседовавшую с Игорем. "Она мало похожа на брата, - отмечает про себя Нина. - Наверно, потому, что волосы у нее темные. А почему все-таки он так рано поседел?"
- Ее муж погиб на фронте, еще в сорок втором. У нее трое детей, все уже взрослые. Самый младший ходит в девятый класс…
Нине становится жаль Марию Дмитриевну. Как же ей трудно приходилось одной, без мужа! Лишь она, Нина, может по-настоящему понять ее…
- Нужно идти, - говорит Оля.
Нина в последний раз взглянула в зеркало и вышла вслед за Олей.
Молодые люди, кружком сидевшие у двери и весело о чем-то разговаривавшие, сразу же замолчали и с любопытством посмотрели на нее. Нина по очереди подала им руку, называя себя, и каждый немного задерживал ее руку в своей.
Здороваясь с ними, она почему-то оглянулась на Ивана Дмитриевича и встретила взгляд его внимательных, чуть прищуренных глаз. Сейчас они уже не смеялись, в них было еле уловимое изумление. Нине стало приятно и в то же время неловко, так как ей казалось, что она поступила нехорошо, оглянувшись на Ивана Дмитриевича. Поэтому она холодно поздоровалась с ним и сразу же отошла.
Нина хотела сесть рядом с Марией Дмитриевной, но очутилась возле Ивана Дмитриевича. По другую сторону ее уселся Игорь, торжественно объявивший, что сегодня хочет напиться и поэтому удрал от жены. Нина была благодарна ему за то, что он сел возле нее, так как чувствовала себя немного принужденно среди незнакомых людей.
- Чего вам налить? - обратился к ней Иван Дмитриевич и, не дожидаясь ответа, стал наполнять Нинин бокал красным вином. - Вы, женщины, привыкли пить нашу кровь, получайте, - смешно приговаривал он, следя, чтобы не разлить вино на скатерть. Потом встал, постучал вилкой по тарелке, хоть все и так молчали, высоко поднял свой бокал: - Дорогие наши хозяин и хозяюшка! Позвольте мне провозгласить свой первый и, надеюсь, не последний тост… Пью за то, чтобы наши Оля и Игорь дожили в любви и согласии до золотой свадьбы и чтоб и нас на нее пригласили!
- Ишь хитрый какой - пятьдесят лет еще хочет прожить! - воскликнула Мария Дмитриевна.
- А что ты думаешь, не доживем? Непременно доживем!.. Пейте вы первая, может быть, отравленное, - обратился он к Нине, чокаясь с ней.
Смеясь, Нина выпила. Вино оказалось крепким и сразу ударило в голову. Ей стало весело, все показались милыми и симпатичными, особенно Иван Дмитриевич, начавший смешить ее рассказами из студенческой жизни. Она взглянула на Марию Дмитриевну, и взгляды их встретились. Мария Дмитриевна кивнула ей головой, и от этого Нине стало еще веселее.
Игорь таки добился своего и заметно опьянел. Блаженная улыбка не сходила с его лица, он все порывался петь таким диким голосом, что все, смеясь, затыкали уши.
- Дайте водки - ребенок плачет, - после каждой такой попытки Игоря приговаривал Иван Дмитриевич.
- Ниночка, не давайте ему больше пить! - кричала через стол Оля.
Иван Дмитриевич ответил за Нину:
- Ничего, Оленька, мы его откачаем!
Потом Оле стало плохо. Она побледнела, прижала ладонь к сразу вспотевшему лбу, и женщины, многозначительно переглянувшись, бросились к ней. В спальню ее повели Нина и Мария Дмитриевна.
Здесь было полутемно, тихо и уютно. Девочки уже спали, разметавшись на Олиной постели. Нина хотела перенести их к себе, но Оля запротестовала: пусть спят, незачем их будить… Тогда Нина укрыла их одеялом, присела рядом.
Оля лежала на диване, положив голову на колени Марии Дмитриевны. Она виновато улыбалась бледной улыбкой, а та гладила ее по голове, как малого ребенка.
Чтобы не разбудить детей, они говорили приглушенными голосами, и это сближало их, придавало каждому слову глубокий, таинственный смысл. Разговор вертелся вокруг Олиной беременности; побледневшее лицо будущей матери озарялось чуть удивленной, растерянной улыбкой, словно она не могла поверить тому, что в ней уже началась новая жизнь. Дважды заходил сюда отрезвевший, встревоженный и смущенный Игорь, спрашивая, не нужно ли вызвать "скорую помощь", чем очень смешил женщин. Они выпроваживали его из спальни, и Игорь выходил, почему-то высоко подымая ноги.
Через некоторое время Оля поднялась и пошла к гостям, сказав, что чувствует себя лучше. Мария Дмитриевна захотела посмотреть на Нининых дочек.
- Какие они славненькие! - сказала она, любуясь детьми. Оля спала на спине, а Галочка повернулась на бок, обняв сестру. - Младшая ваша - настоящий медвежонок, - тихо засмеялась Мария Дмитриевна, и Нина благодарно взглянула на нее.
- Вы очень любите детей? - спросила она Марию Дмитриевну.
- А кто ж их не любит? - просто ответила та.
- У вас уже взрослые… - вспомнила Нина Олин рассказ.
- Да, мои уже взрослые, - с материнской гордостью подтвердила Мария Дмитриевна. - Через год последний в институт пойдет, совсем одна останусь… Так оно и есть, Ниночка: растишь, растишь детей, а они оперятся да и разлетятся в разные стороны… - грустно улыбнулась она.
- Ну, ваши вас не оставят, - убежденно сказала Нина.
- Я не об этом, Ниночка… У них свои интересы, свое призвание, своя жизнь. И я не удерживаю их, я никогда не стану им мешать…
- Любите вы детей, - повторила Нина. Чем дальше, тем больше нравилась ей эта женщина, ее мягкая улыбка, ласковые серые глаза. Она напоминала Нине недавно умершую мать, и хотелось прильнуть к ней, как к матери, рассказать о своем горе. Но заговорить с ней о себе Нина не решалась…
Мария Дмитриевна тихонько вздохнула, подняла обе руки, поправляя венком уложенную на голове косу, и это движение тоже напомнило Нине мать в те далекие годы, когда Нина была еще ребенком.
- В какой вы школе работаете? - поинтересовалась Нина.
- В средней.
- Это… на какой улице?
- А это в селе. В семи километрах от города. Я всю свою жизнь прожила в селе, привыкла к нему. У нас на этой почве постоянные размолвки с братом: он хочет, чтобы я с ним жила, а я отказываюсь…
- А он разве… один живет? - осторожно спросила Нина.
- Да, - коротко отвечает Мария Дмитриевна, и глаза ее затуманиваются. - У него тоже была семья… еще до войны… Жена и двое детей…
Нина не решилась расспрашивать больше, догадываясь, что за печальными словами этими кроется какая-то трагедия. "Видимо, потому он и поседел!" - подумала она. Ей стало грустно, и жаль Ивана Дмитриевича, и хотелось сказать ему что-то радостное и хорошее. Вспоминая его шутки, смех, Нина уже не верила в искренность этого смеха, ей казалось, что Иван Дмитриевич скрывал под ним свое глубокое горе.
- Так-то оно, Ниночка, - вздыхает Мария Дмитриевна, но вдруг выпрямляется и словно отгоняет от себя тень прошлых страданий. - Да что ж это я? Вы веселиться собрались, а я тоску навожу!.. Знаете что? Приходите-ка в будущее воскресенье ко мне, увидите, какая у нас красота!.. Река, лес недалеко, сады кругом. Заберите дочек и приходите!
- Если Оля со мной, - колеблется Нина.
- Ну, Оля всегда пойдет, - уверяет Мария Дмитриевна. - Где ж и отдохнуть, как не у нас!..
В это время в дверь осторожно постучали, и в спальню вошел Иван Дмитриевич.
- Маруся, Нина Федоровна, - трагически шутливо зашептал он, - что ж это вы нас, несчастных, бросили? Молодые люди без вас совсем носы повесили… Гуляйте в ту хату, дорогие мои, гуляйте.
- Мы еще поговорим, правда? - спросила Мария Дмитриевна.
Нина молча кивнула головой. Было немного досадно: она как раз собиралась начать рассказ о себе… Но когда вышла в соседнюю комнату и увидела веселых, раскрасневшихся гостей, когда Игорь завел патефон, а один из юношей несмело подошел к ней - Нине снова стало легко и радостно, она почувствовала себя молодой и… почти счастливой. Ее охватило то задорное настроение, когда забываешь, кто ты и сколько тебе лет, когда не думаешь, что скажут о тебе потом, и она танцевала и звонко смеялась, слушая шутки Ивана Дмитриевича, и даже растрепала ему волосы, когда он, изображая пылко влюбленного, упал перед ней на колени.
Устав от танцев, все уселись и начали петь. Сначала никак не могли спеться. Песня, вспыхнув, сразу же угасала, пока Мария Дмитриевна с неожиданно помолодевшим лицом не затянула сильным приятным голосом:
Запрягайте коні в шори, коні воронії,
Та й поїдем здоганяти літа молодії…
Песню легко и слаженно подхватили женщины, потом вступили мужские голоса. Тоскливая мелодия проникала в Нинино сердце и окутывала его тихой грустью. Ей хотелось плакать об ушедшей юности, но вместе с грустью, которая все больше охватывала Нину, к ней приходило какое-то удивительное спокойствие. Словно в песне она выплакала свое горе, поговорила с близкой, нежной подругой, и та утешила ее, согрела своим сочувствием…
Потом все снова сели к столу. В комнате стало тише и спокойнее. Иван Дмитриевич заставил Нину выпить еще рюмку вина, теперь уже золотисто-зеленого, красиво отсвечивающего в хрустальном графине. Он сел возле Нины, и она была немного смущена, хоть и радовалась этому, так как Иван Дмитриевич нравился ей. Он обезоружил всех молодых людей, во всеуслышание заявив, что сегодня только он будет ухаживать за Ниной, и теперь она не знала, серьезно или в шутку принимать все его комплименты.
- Вы, Ниночка, не обращайте на него внимания, он у нас с детства такой, - сказала, улыбаясь, Мария Дмитриевна.
Отойдя от стола, гости уже не пели и не танцевали. Все очень утомились, и каждому хотелось только покоя, внимательных собеседников, негромких разговоров.
Молодые люди вышли покурить. Вместе с ними пошел Игорь, хоть он и не курил. Потом они вернулись, подсели к женщинам.
Нина устало улыбалась, кутаясь в теплый Олин платок: ей стало холодно. Она прислушивалась к разговорам, но сама не вмешивалась в них. Ей казалось, что все говорят о чем-то умном, о чем она говорить не может.
- Эх, молодость! - уже серьезно воскликнул Иван Дмитриевич. - Как подумаешь, что тебе уже скоро сорок стукнет, да посмотришь на этих мальчиков - жаль становится…
- Чего? - спросила Мария Дмитриевна, и в ее глазах Нина заметила насмешливые огоньки.
- Юности, глубокоуважаемая сестричка, юности! Той, которая ни над чем не задумывается, которая самые сложные проблемы решает сгоряча, одним махом, и которая умеет так чисто, так искренне любить!
- Вот так всегда, - с тихим, ласковым смешком заметила Мария Дмитриевна. - Как выпьет, так и в лирику впадает.
- Да, в лирику, - согласился Иван Дмитриевич. - Я бы полжизни отдал, чтобы снова хоть на месяц стать двадцатилетним… Как подумаешь: боже, какой я глупый был! Скольких девушек не поцеловал! - схватился он за голову.
Все засмеялись.
- А я не жалею о своих девичьих годах, - задумчиво сказала Оксана. Она откинулась на спинку стула и, покачиваясь, смотрела прямо на лампу, и в ее глазах тоже покачивалось по маленькой золотистой лампочке. - Мне просто непонятно, а иногда даже досадно: почему чаще всего описывают юношескую любовь? Да, она очень романтична, она розово-голубая, мы все испытали ее. Но после замужества любовь становится намного глубже, полнее, содержательнее…
- Это все потому, что вам, Оксана, только двадцать два года…
- Не знаю, - ответила Оксана. - Не знаю, - уже задумчиво повторила она. - Нет! - встряхнула Оксана своими пышными кудрями. - Нужно жить так, чтобы каждый день был интереснее минувшего. Мы не имеем права обеднять нашу жизнь!..
- Верно, Оксаночка, - согласилась Мария Дмитриевна. - Жизнь обеднять не следует.
"Она счастлива с мужем", - решила Нина, глядя на Оксану. Но ей ближе и понятнее было настроение Ивана Дмитриевича. В ее глазах юность тоже была неповторимо прекрасной.
XI
В районном отделе культурно-просветительных учреждений, куда в первую очередь зашел Яков, ему порекомендовали поехать в глухое полесское село, затерявшееся среди лесов и озер на самой границе Пинских болот.
- Там у нас лучший заведующий клубом, - сказал инструктор отдела. - Очень любопытная девушка.
Узнав, что от районного центра до этого села двадцать восемь километров, Горбатюк сразу же отправился в исполком райсовета в надежде на какой-нибудь транспорт. Но ему не повезло: никого из районного начальства на месте не было, все разъехались по селам.
Выйдя на улицу, Яков остановился. Перспектива потерять целый день совершенно не устраивала его. И хотя Горбатюк давно привык к тому, что в командировке нередко приходится либо ожидать транспорта, либо нужного человека, который, как назло, вздумал именно в этот день куда-то уехать, он все же не мог примириться с тем, что придется ждать до следующего утра.
Немного подумав, Яков решил добираться до села пешком. Хоть было уже за полдень и инструктор предупреждал, что дорога к селу идет через глухой лес и на этой дороге до сих пор еще случаются "бандопроявления", как выразился он, Горбатюк махнул на все рукой, полагаясь на цыганское счастье, всегда сопровождавшее его в командировках.
Уже было совсем темно, когда он, усталый, голодный и страшно злой, подходил к околице села. Сквозь частый дождик тускло мерцали сиротливые огоньки, доносился тревожный собачий лай, и было немного жутко. Яков весь промок, забрызгался грязью и мечтал лишь об одном: поскорее добраться до какой-нибудь хаты, упасть на солому и дать покой ноющему телу. Поэтому, уже не разбирая дороги, проваливаясь в лужи и чертыхаясь, Яков поплелся на ближайший огонек.
Этот огонек светился в колхозной конторе, расположенной на отшибе от села.
В конторе стояли длинный, залитый чернилами стол без ящиков, широкая дубовая скамья под вытертой многими спинами стеной и несколько табуреток. Сторож, впустивший Якова, даже не спросил, кто он и откуда, и молча уселся в угол недалеко от облупленной плиты. Он был бос, в старой шапке и потрепанной, очень грязной шинели, еще польского образца, с такими длинными рукавами, что рук его совершенно не было видно. Давно не бритое, щедро поросшее густой рыжеватой щетиной лицо его было равнодушно-угрюмо. Неохотно отвечая на вопросы Якова, он смотрел не на него, а на свои ноги.
Горбатюк сбросил с себя промокший плащ, спросил, есть ли во дворе солома.
- Полова есть, - равнодушно ответил сторож.
Ложиться на полову Якову совсем не хотелось. Расстелив на скамье свой пиджак и утешая себя тем, что все же под ним не голые доски, а некоторое подобие постели, он лег, подложив под голову бухгалтерскую книгу, лежавшую на столе. Хоть и был очень утомлен, но сразу заснуть не мог.
Сторож тем временем открыл духовку, достал оттуда обвязанный белым платочком горшочек, ложку и большой кусок хлеба. Хлеб и ложка тотчас же исчезли в рукавах шинели, а горшочек был поставлен между колен.
Он начал есть, громко чавкая, не спеша, как едят крестьяне, и только сейчас Горбатюк вспомнил, что, кроме легкого завтрака, он сегодня ничего не успел поесть. Крепко закрыл глаза, но не мог заткнуть уши, а сторож, будто дразня его, жевал все громче и громче. Тогда, посмеиваясь над самим собой, Яков стал украдкой следить за сторожем.
Тот и сейчас не сбросил шапки, будто боялся, что ее могут украсть. Он то наклонялся над горшочком, стуча ложкой, то подносил ко рту левый рукав, - и тогда казалось, что сторож каждый раз кусает свою руку.
Но вот он поел, внимательно осмотрел горшочек и опять словно окаменел, неподвижно глядя на прикрученную лампу. Однако очень скоро и сторож и лампа стали, расплываясь, двоиться в глазах у Якова, и он даже не заметил, как уснул крепким сном физически усталого человека.
Проснулся Горбатюк оттого, что затекла шея и заболела спина, а еще и потому, что рядом с ним разговаривали.
- Кто такой? - допытывался мягкий басок.
- А бог его знает, - ответил сторож равнодушным тенорком.
- Ты хоть бы спросил.
- А зачем?
- Для порядка. Порядка не знаешь!
- Человек, - ответил, помолчав, сторож. - Ходит - пускай себе ходит. Меня то не касается.
Любитель порядка неодобрительно хмыкнул, чиркнул спичкой, задымил едким табаком. Горбатюк, чуть приоткрыв глаза, увидел широкую спину обладателя баса, добротную военного образца шапку на большой голове. "Какое-то начальство", - подумал он и хотел уже подняться, но дремота неодолимо овладела им, и он почувствовал, будто проваливается в темный пуховый сугроб.
Через некоторое время его разбудили те же два голоса. Горбатюку спросонья показалось, что это жужжат мухи: одна - маленькая, слабая, а другая - большая, басистая. Он хотел опять уснуть, но, прислушавшись к разговору, заинтересовался им и забыл про сон.
- Вот ты говоришь, Василь, колхоз тебе не по душе, - говорил обладатель баса. - А ты ж еще не успел в нем и мозолей нажить…
- И так вижу, - угрюмо ответил сторож. - Из своих дыр - да еще в большую!
- Врешь, Василь! - спокойно возразил тот. - Ну, что я до колхоза имел? А теперь?
- Так ты ж бригадир!..
- А это ничего не значит. Бригадир не бригадир, а каждому за труд его дается… Что у меня, руки не такие, как у тебя?
- Да я что ж… Оно известно… - пробормотал сторож.
- Ты вот на том собрании громче всех орал, что хлеба не имеешь, - продолжал бригадир. - А давно ты в колхозе? С лета… Значит, еще новенький, еще ничего за труд свой не получил, кроме аванса… А я привез домой двадцать центнеров зерна, вот и имею кое-что… И одежку эту купил, и детей одел… За один год, Василь! А ты сколько шинельку свою носишь?
- Да… с двадцать седьмого, - неохотно ответил Василь. - Из войска еще…
- Видишь! А теперь скажи, сколько тебе как сторожу на день положено?
- Да по палочке…
- А жене твоей?
- Тоже по одной.
- Так сколько ж это вам за год выйдет?.. Семьсот?.. Вот как будешь хлеб на четыре фуры грузить, я тебя и спрошу: "А куда, Купрейчук, хлеб девать будешь?.."
- Кабы был…
- У меня еще прошлогодний лежит…
- Так мне дай!
- Зачем же? Колхоз и так тебе хлеб дает и деньги выдаст.
- А я против того, чтобы выдавали на руки! - вдруг загорячился Купрейчук. - На что мне деньги? Я через них всю жизнь только горе имел… Я за такую вещь: стать на такой паек, чтобы всего вдоволь было…
- Это уже коммунизм, Василь! - засмеялся бригадир. - Так еще нельзя. А то такие, как ты, сразу на печь позалезают и одно знать будут, что пайковать. Сейчас нам всем за колхоз взяться нужно… Ведь теперь уже легче… Помнишь, как нас в колхозе всего двадцать дворов было? Хлеб скосили, так должны были ночью его сторожить, чтобы не подожгли. Мало я ночей с копнами в обнимку простоял!..
- А, случаем, убили б?
- Если б сам пропал, то еще невелика беда, - ответил бригадир. - А коли б хлеб погиб - весь народ пропал бы…
- Ну, хорошо, а почему несправедливость такая? - снова перебил Купрейчук. - Определили вот меня свиней пасти. Ну, пасу. А они у Параски жито потравили. Параска - в суд. Так за что ж суд присудил, чтоб я два центнера зерна Параске отдал? За что я должен убыток терпеть? Колхозные свиньи? Колхозные. Пускай колхоз и платит!..
- А кто их пас, тех свиней? Колхоз?.. Так почему ж люди должны через тебя убытки нести?.. Ведь если б я это сделал, взял бы ты на себя мой грех?
Яков даже голову приподнял - что скажет Купрейчук? Но тот молчал. Лишь кудлатая тень от его шапки тревожно металась по стене.