Да, великое это слово - Родина! И с чем только его ни сравнивали, даже всего не припомнишь: и с тихой речкой с песчаным дном, и с белой майской березкой и с такой же тихой задумчивой степью, у которой нет ни конца ни начала… И все это правильно, справедливо. Но только как быть теперь с городским человеком, который видел с детства одни городские дымы и трубы, а потом стал инженером или строителем и своими руками воздвиг в городе еще один новый завод - и заслужил уважение. У такого человека и сны-то бывают индустриальные и совсем без березки. Значит, дело не в привычной природе. А в чем же? Сколько людей - столько ответов. Но в одном ответы сойдутся: для каждого родина начиналась с материнского молока, с запаха хлеба, который он ел, с родительского порога… Ну а как же с той речкой с песчаным дном, с нашей белой березой? Может, забыть о них, отмахнуться?.. Нет, забывать не нужно. Да и заплачена за них очень дорогая цена. И если наши земляки погибли за Родину в тот суровый и страшный час, то каждый из них в свой предсмертный миг увидел жену или сына, мать или дочь, сестру или брата. А кто-то увидел и нашу родную улицу, нашу Утятку. Ведь большая любовь всегда конкретна. И часто безмолвна. Разве не так? И я знаю, уверен, что многие из погибших ни разу в жизни не произнесли это слово - Родина, хоть и умирали за нее в подмосковных и ленинградских снегах. Почему не произнесли? Да потому, что слово это было таким же ясным, как хлеб, как земля. Разве замечает человек, как он дышит?
Как хлеб, как земля, как моя дорогая Утятка. Вообще-то пишется - Утятское. Во время войны это была деревня, а теперь здесь - село, потому на всех картах Курганской области сейчас стоит - "село Утятское". Но я буду называть по-старому - деревня Утятка. Так мне роднее и ближе, да и привыкла душа.
…И вот опять мне грустно - я не могу найти нужных слов. Какое тяжелое наказание - бегать за этими словами, ведь они все время от тебя прячутся, как будто поддразнивают. Вот и сейчас, сын, у меня трудный час - хочу рассказать тебе о нашей Утятке, да боюсь, что не хватит слов. Или придут они, да не те. Но я все-таки отступать не намерен, потому приглашаю тебя на нашу улицу, в мои самые дорогие места. Да, сын, здесь и начались мои первые дни, мое детство и школа, мои первые печали и радости… И вот я смотрю на наши дома и ограды, а ноги сами собой приводят меня к высокому дому на прочном фундаменте, где на вывеске стоит "Утятский сельский музей". И опять ноги сами, как будто что-то слышат и чувствуют, поднимают меня на крыльцо, а сердце мое спешит и торопится, - и я рывком открываю дверь. Сколько раз уж входил сюда, поднимался, и пора бы уж мне привыкнуть, но никак не могу… И вот уж стою подле стеклянных шкафов и перебираю старые газеты и фотографии. Смотрю на полки с книгами и тяжелыми папками - и наконец беру в руки красивый белый альбом. На лицевой стороне альбома написано: "Счастье, здравствуй!" И собраны здесь многие рассказы моих земляков о своей судьбе, о прошлом и настоящем дне. Да, есть в этом рукописном сборнике и странички, посвященные далекой истории. И начинаются они с призыва к читателю: "Будем знать прошлое, чтоб беречь настоящее и ценить будущее". Какие правильные слова! Ты согласен, сын? Ведь живем мы и не замечаем, что каждым прожитым днем творим нашу историю. И люди - тоже история. Так что мы для вас не только родители, мы - живой учебник истории, листай его и много узнаешь… А мы с тобой давай полистаем тот красивый альбом. Правда, наспех листать нельзя. Потому что начинаешь вчитываться в эти рассказы о прошлом, и сразу жутко становится - неужели это было в моей Утятке?.. Неужели мои земляки вылезали из такой нужды, из такого страдания, неужели такой нищей была наша первая школа? Но как не верить, раз говорят очевидцы, говорят документы. И вот давай, сын, все это представим: в низкой избе крестьянина Митрея Родионова темно и сыро, как на дне колодца. На стеклах намерзли сосульки, они мутноватые, грязные и даже не тают. Сильно пахнет табаком, прелым сеном и еще чем-то кислым, прогорклым - так пахнет немытая посуда. Но это не столовая - это все-таки школа, и за тесовым, ничем не покрытым столом сидит до десяти мальчишек. Лица у всех бледные, синеватые, в глазах - ни движения. Они похожи на подсудимых, на приговоренных, а может быть, так и есть… Ну конечно! Перед каждым - раскрытый молитвенник. А возле стола возвышается Ксенофонт - дьячок Утятской церкви. Он в длинной черной рясе, и сам такой же длинный, сутулый, жидкие волосы заплетены в косичку, и она болтается, как морковный хвостик. А мальчишки даже боятся моргать. Дьячок держит в руках плетку и угрожающе наводит ее то на одного, то на другого. Худенький мальчик певуче выводит: "Аз есмь бог…" А потом, немного покашляв и поправив на груди крест, дьячок начинает объяснять новый материал. Он рассказывает, как господь бог создал первых людей.
- Батюшка, - нерешительно поднимается детская фигурка, - а сам господь от кого родился? Я не пойму никак.
- А не понимаешь - помалкивай. А то живо из школы вылетишь… - И дьячок продолжает дальше: - Так вот, у Евы было два сына - Авель и Каин. Авель был добрый, послушный, а Каин - злой и коварный. Он убежал в другую землю и там женился…
- Батюшка, - опять пищит тоненький детский голосок, - а на ком он женился-то, если людей не было?..
- Это что еще за вопрос?! Кто тебя научил?.. Но учти - я не позволю насмешки строить! - И дьячок хватает за волосы ученика и больно бьет его головой о парту. И в это время - звонок. Урок закончился. Малыши переглядываются, а дьячок показывает плеткой на дверь. Значит, можно на перемену, можно передохнуть. Они выходят все вместе и жмутся друг к другу. Так жмутся друг к другу телята перед сильной грозой, перед ветром. Но это же люди, люди! Какая тоска - и нет выхода… Нет, Федор, я не могу больше об этих мальчишках. Мне их жаль, как будто я их давно знаю, давно люблю. А ведь только и было, что я прочитал о них в нашем музее. А потом разыгралось воображение. Но надо ли ему доверять? И все-таки надо, надо, это же наша душа подает нам сигналы. Как же не верить душе. И мы, сын, поверим, потому перелистнем еще страницу в том красивом альбоме. Здесь уже другая запись, другой рассказ. И вот уже в глазах у меня встает красивое и доброе лицо первой утятской учительницы Марии Павловны Епанчинцевой. Сколько же горя видели глаза этой женщины!!
Сколько же горя… А началось с того, что однажды посреди Утятки остановилась бричка, запряженная парой коней. Ямщик Якимко Косой, спрыгивая с облучка, сказал тихо, сквозь зубы: "Слезай, доехали, молодая, красивая". С брички сошла высокая девушка. На вид ей было не больше шестнадцати. Это и была первая учительница Мария Епанчинцева…
Волостной старшина отвел под школу пустующий дом: одна комната предназначалась под классы, а кухня - для квартиры учительницы. И вот начались эти серые дни и ночи: видела молодая учительница, как мужик Сашка Миронов, привязав к столбу жену, драл ее трехметровым кнутом, а в промежутках, устав от порки, пил квас большими жадными глотками и истово крестился. Видела она, как бедняк, безземельный Микула Чудак за глоток водки подставлял кабатчику нечесаную голову, а тот скреб ее конской скребницей, а кругом свистел, орал, улюлюкал пьяный утятский народ.
Но особенно тяжело было глядеть на детей. В том году от дизентерии ребятишки мерли, как мухи. Как-то учительница зашла в один дом, а на полу - грязь, какие-то сырые тряпки, рямье. А на столе - кринки с прокисшим молоком, а в молоке мухи плавают. Зато хозяйка дома спокойна. Только удивленно смотрит на гостью. Еще больше удивилась, когда та приказала:
- Да вылей ты это молоко! Разводишь болезни…
- Еще че! Пришла с распорядком…
- Да вылей ты ради бога! - взмолилась учительница. - От этих мух у твоего дитя будет болезнь.
- Чаво? - удивилась хозяйка. И, не дождавшись ответа, наклонилась над зыбкой и стала укачивать своего малыша. И вдруг тихонько запела:
Спи, усни,
Хоть сегодня умри.
Поплачу, новою -
И в землю зарою…
У Марии Павловны сжалось сердце. И не стерпела - заплакала. От жалости к этой женщине, от обиды, что ничего, хоть умри, не исправишь. Но разве слезы помогут…
А потом в квартире у ней побывал поп Серебряков. Пересмотрел все книжки, какие она читала… Тяжело задумался, повздыхал, а потом посоветовал - лучше ничего не читать. "Хватит ли сил? - спрашивала себя молодая учительница. И отвечала: - Нужно найти эти силы, очень нужно. Иначе не стоит жить…"
Листаю дальше рукописный журнал. И не могу опять оторваться. Сколько добра в словах, сколько чувств… И о годах революции написали здесь мои земляки, и о первых колхозах, и о первых утятских пионерах и комсомольцах… Легли на эти страницы и трудные военные годы.. Некоторые странички написали сами учителя. Ведь и на их плечи лег тот роковой сорок первый. Война постучала в каждый наш дом, вошла в каждую семью. "Когда же конец ей, когда же? - пишет учительница Иванова Варвара Степановна. - С фронта возвращаются искалеченные наши солдаты. Пришли на костылях Илья Батиков, Александр Буров… А сколько же у нас сейчас вдов? Поди сосчитай! О русская женщина-страдалица! Найдется ли новый Некрасов, чтобы воспеть тебя? Ты отдала сынов своих Родине, ты отдала мужа Родине, твои руки от работы сжались, состарились, твои глаза не просыхают над больным ребенком, но ты - самая сильная!"
Да и в твоих глазах, сын, я вижу усмешку: чудак, мол, отец. Сидит где-то у моря за тысячи километров от этого музея, а сам приводит в письмах подлинные страницы. Но как же так? Наизусть, что ли, знает?..
Ну конечно же, наизусть! А как же не знать мне нашу историю, не носить ее в себе, не лелеять, если музей этот создавала Иванова Варвара Степановна вместе с моей родной матерью. Так что ты можешь гордиться своей бабушкой Анной. Да и сама Варвара Степановна мне - вторая мать. И в школе, в нашей Утятской семилетке, я тоже учился у нее. Много дней, много лет. И эти годы принесли мне любовь. Скажи мне тогда, что нужно за свою учительницу в огонь прыгнуть, - прыгнул бы и ни о чем не жалел. Я первый из класса увидел, как она стала седеть. И как в глазах явилась темноватая зыбкая пленочка. Это от недосыпания, от забот, от усталости. Я и теперь вижу ее глаза…
Они всегда были добрые, пристальные. Порой глаза эти щурились, и тогда лицо делалось суровым и строгим. В эти минуты она расстраивалась из-за наших двоек. Но часто в глазах ее кружились веселые искорки, и мы к ней приставали:
- Вы опять письмо получили?
- Угадали, милые, угадали.
- Поди из Ленинграда письмо?
- Опять угадали! - И лицо ее прямо играло и светилось, и глаза сразу делались молодые, веселые. И нам тоже весело. Как будто из-за тяжелых туч вышло солнышко, и вот уж не остановить, не спрятать эти лучи. И их все больше, больше - и ликует душа. Ведь в любом возрасте она быстрей всего откликается на любовь. А в письмах тех - столько любви и тепла. Они приходили к ней из разных мест. По всей стране разлетелись ее воспитанники. Но особенно много писем приходило из Ленинграда. И писали их бывшие блокадные ребятишки. Во время войны в нашей Утятке был интернат, в котором жили приезжие ленинградцы.
Но иногда эти письма где-то задерживались. В такие дни Варвара Степановна ходила печальная, отрешенная. И опять в глазах проступала та зыбкая пленочка. И нам было нестерпимо жаль нашу учительницу. В эти дни она находила на своем столе букет желтых подснежников. А если такое дело случалось осенью, то мы приносили ей много-много белых ромашек. Она прятала в них лицо и приговаривала: "Век в деревне живу, а все не привыкла к ним. И ведь растут-то где попало - под забором да на обочине. А сами белые, прямо снежные…"
Цветы мы рвали за школьной оградой, в бору. Сосны подступали почти к самым домам, а между сосен - большие поляны. Часто мы приходили сюда вместе с любимой учительницей. Школа рядом, но все равно бор казался большим и таинственным. А если начинал гудеть ветер, то старые сосны гудели монотонно и жалобно, точно просили за себя заступиться.
В бору мы бывали днем, после пятого урока. Варвара Степановна уводила нас подальше, поглубже в сосны, потом мы усаживались кружком на поляне. И разговор часто начинался с загадки:
- Маленький, колючий и молоко любит?
- Ежик! - кричим мы хором и следим за ее руками. Она разрывает возле пня сухой побуревший мох и выкатывает к ногам живого настоящего ежика. Мы смеемся и не верим. Но загадки каждый раз были новые, и скоро мы научились понимать возраст любой сосны и березы, узнавать, где самые богатые грибные места… И какие птицы и зверушки водятся в наших местах. Но особенно хорошо она рассказывала про историю нашей родной Утятки. И мы поражались: откуда же она все знает, откуда?.. И про Ермака, и про хана Кучума, и про пугачевщину… И про первые коммуны на утятской земле.
- Как вы все помните? - приставали мы часто к Варваре Степановне.
- Живу долго… - смеялась она. - У старых-то память выносливей.
Она смеялась, потому что любила пошутить над собой и над собственным возрастом: нам, мол, что? Нам, старичкам, теперь - печь да полати… Она шутила, посмеивалась, а ведь ей не было тогда и пятидесяти.
Но время - вода. Да самая быстрая, вешняя. Не успеешь оглянуться, а уже виски белые… И я хорошо запомнил самый первый ее юбилей. В доме Варвары Степановны собралось тогда много народа - учителя, соседи, родия. Приехал и я из Кургана - студент-первокурсник… Разговор тогда за столом пошел вдруг о возрасте. Кто-то начал бойким уверенным голосом:
- Пятьдесят лет - это сейчас ерунда! Только-только все начинается.
- Ну почему же?! - возразила хозяйка. - Это не так… - А потом заговорила о самом тайном, заветном - и в глазах ее опять вспыхнули искорки: - Вот прожил человек долгую жизнь. И оставил после себя только добро: и школу выстроил, и сад посадил, и дороги провел, и сыновьям оставил по дому… А ведь был в деревне только плотником и только одно умел - хорошо топориком тюкать… Ну вот - пошли дальше. А потом подросли его дети и по другой линии удались - они трактор освоили и никому на нем не уступят. Отцовская-то закалка сильна! А у этих детей - тоже дети. И вот теперь примечайте: этим внукам-то уже трудно будет представить деда. Как он топориком тюкал…
- Почему, Варвара Степановна?
- Ответ нехитрый, очень даже простой. И можно к одному подвести знаменателю - потому что направится в колхозе хозяйство, и уже не плотники будут рубить дома, а, наверно, машина. И не деревянная будет школа, а каменная красавица в пять этажей. И уж не парни трактора поведут - электричество. А как ни крутись, будут думать: так вечно шло. Все поколение так будет думать, и попробуй переубеди. Да особенно одними словами…
- Что ж делать?
- Вот угадай-ка, студент! - Она смотрит на меня хитровато, таинственно, а глаза играют, посмеиваются - ну давай угадай! И я тоже ей улыбаюсь, потому что знаю эту отгадку… Знаю, какое великое дело она затеяла. Скоро разнесет оно славу о моей Утятке по всей стране, а так - кто бы знал про нее…
Дело-то великое, но и заботы великие: задумала Варвара Степановна создать сельский музей. На одном из собраний так и заявила народу: музей, мол, - не роскошь, необходимость. Надо, чтобы внуки наши знали, как мы жили, боролись, какие песни пели. И как колхозы построили, как в войну победили… Кое-кто из старожилов вначале встал на дыбы:
- Ой, Варвара, Варвара, в бирюльки играешь. Сперва клуб справный надо, как у людей.
- И клуб надо, и музей надо!
Стал он ей даже сниться ночами. Так часто бывает. Любимое дело или мечта всегда мучают, преследуют человека. И чем лучше человек, тем сильнее это мученье. Так вот: только закроет она глаза - так и возникает картина, будто стоит в конце улицы просторный дом под новенькой крышей… А на крыльце возвышается Петр Николаевич Луканин, высокий белый старик с повязкой "дежурный". Идет на крыльцо народ, и он каждому кланяется - седой портартуровец. А в доме том - вся история колхоза "Россия", вся жизнь нашей Утятки. Смотрят со стен портреты: улыбается доярка Зоя Ловыгина, рядом - кузнец Степан Шевалдышев… И все время караулил, томил ее этот сон. А потом стал сбываться!
Взялась за работу - подняла на ноги весь народ. С каждого, как говорится, по нитке - навьешь тюричок. В домах нашлись и старинные книги, и разная утварь. Началось все с маленькой капельки, но засверкала она, как капелька солнца. Прослышали про наш музей и в столице. Прислала Третьяковка дорогую посылку - коллекцию картин известных художников, стали приезжать гости из соседних районов и даже из других областей. И всех их встречала на пороге хозяйка музея Варвара Степановна. А потом начинала свою беседу:
- Жизнь - книга с чистыми листами, - говорила она приезжим. - И человек должен записать эти листочки добром. Наш музей - тоже большая умная книга. Вы сегодня прочтете ее, познакомитесь… А потом приедут сюда ваши дети. А лет через сорок переступят этот порог ваши внуки - и будут думать о своих отцах и детях, будут у них учиться. И станет для них наш музей - точно светлый чудесный лучик. И осветит он в их памяти правду о том времени, нашем времени… И засверкает она, и притянет к себе…
Вот и со мной теперь так же. Меня все время притягивает, зовет в гости наш музей. И этот рукописный журнал меня тоже притягивает. И я не могу от него оторваться. Да и название журнала мне нравится: "Счастье, здравствуй!" Но я пока перелистывал только странички о прошлом, а ведь там много и о настоящем, а еще больше - о будущем. Восьмиклассница Валя Мухина, например, так начинает свои признания: "Человек и в будущем будет относиться к земле как к кормилице. Потому всегда он будет честным перед землей. А подражать он будет таким людям, как Мальцев Терентий Семенович, как Демешкина Анисья Михайловна, да и в нашей Утятке много добрых хозяев земли". Все это написано большими упругими буквами, потому что в этом - сила ее, убеждение, в этом вера ее и любовь… И эта любовь - на каждой странице журнала. И на каждой странице - признания, дорогие мальчишечьи клятвы, очень прямой разговор. "Моя мать, Иванова Матрена Никитична, - самый хороший человек на земле. У моей матери - девять детей, и все они остались в родном селе, при колхозе". Так написал Петя Иванов, восьмиклассник - очень умный, серьезный человек. Да, и серьезный и умный, потому что я хорошо помню этого Петю, высокого, стройного мальчика, на удивление серьезного - не по годам. Даже учителя относились к нему по-особому и часто добавляли к имени отчество: "Петр Петрович, к доске!" И это отчество очень шло к молчаливому тихому человечку, но за внешней скрытностью, тихостью таилась добрая и высокая душа. Таким людям суждены в жизни большие дела и людское признание. Потому не зря давно сказано: тихи воды всегда глубоки.