Гости Дунаева поднялись, держа стаканы, покачиваясь, чокались с урядником. Чернышев зорко оглядывал каждого, заметил в руках у Соловья розовую бумажку. Урядник подскочил к нему, не спуская с него колючих, заплывших жиром глазок.
- Что в кулаке-то зажал, Василий? Не письмо ли получил?
- Письмо, - спокойно ответил Соловей. - Родственники с праздником поздравили.
- Да где они бумагу-то взяли такую?
- А уж про то, Осип Кондратьич, не ведаю.
Василий взял из пепельницы недокуренную цигарку, подошел к печке и, открыв дверцу, достал листовкой огня. Прикуривая, насмешливо глядел на урядника. У Чернышева раздувались ноздри, в глазах - бешенство, так бы и вырвал бумажку из руки Топоркова. Но гости опять подступили, тыча стаканами чуть ли не в лицо.
- С праздником, Осип Кондратьич.
Розовая бумажка, сгорая, дымила, огонь палил Соловью пальцы. Василий словно не чувствовал боли, улыбаясь смотрел на урядника, попыхивал цигаркой. Обгорелые клочки бросил в печь, захлопнул дверцу. Чернышев подобрал оброненный клочок бумаги, посмотрел и даже понюхал.
- Чем пахнет? - засмеялся Топорков, а у самого пот на лбу.
- Странные письма ты получаешь, Василий. Не чернилами они писаны.
- Да уж какие шлют, такие и получаю, Осип Кондратьевич.
Урядник наскоро выпил стаканчик мятной, рукавом вытер усы и закусил соленым огурцом. Когда за ним закрылась дверь, гости поставили стаканы. Василий поплевал на обожженные пальцы.
- Пронюхал, пес. Давно следит за нами.
- И до чего противная рожа, - поморщился Каргаполов.
- А как же листовка-то? - спросил Матвей Суханов.
- Листовки есть, - Соловей, не торопясь, расстегнул пиджак, вытащил из-под рубахи тонкую пачку розовых листов бумаги, аккуратно перевязанных тесемкой. - Алеша, ты бы посмотрел, может, Чернышев неподалеку прохаживается.
Каргаполов кивнул головой и вышел из избы. Василий передал листовки Дунаеву. Тот сосчитал их, разделил на части.
- Это тебе, Матвей, это тебе, Иван, это Феня возьмет, а вот эти - Алексей. Будьте осторожны, товарищи, и постарайтесь, чтобы прочитало больше народу. Где нет грамотных - сами читайте и разъясняйте. Помните: если кто-нибудь попадется с листовкой - не сдобровать всем, и златогорских товарищей подведем.
- Что вы, Григорий Андреич, - запротестовал Иван Будашкин, - не впервой, знаем.
…В особняке управляющего по случаю рождественского праздника тоже собрались гости: местная знать, горное начальство, казачьи офицеры. Нет только старика Атясова. В последние годы он совсем перестал бывать в Зареченске. Сартаков почувствовал себя наконец полным хозяином прииска, что в первую очередь испытали на себе старатели-хищники, с которыми Евграф Емельянович повел жестокую борьбу. Управляющий знал и раньше, что на прииске воруют много золота, но смотрел на это сквозь пальцы. Теперь считал, что воруют его золото. Сартаков часто разъезжал по тайге в сопровождении казаков, внезапно появлялся там, где его не ждали.
Однажды, узнав от доносчиков, что возле самого прииска большая артель из деревни Вознесенки втихомолку моет золото, Евграф Емельянович немедленно отправился в тайгу. Старатели, увидев управляющего, смекнули, что дело неладное, а бежать поздно. Вознесенские ребята - народ отчаянный. Кое-кто имели ружьишки, затеяли стрельбу. Казаки - их было мало, - повернули лошадей и ускакали, а конь Сартакова заупрямился. Управляющего окружили, стянули с седла и, слегка помяв, приставили к станку. Евграф Емельянович подумал, что с ним шутят, но, получив черенком лопаты под ребро, понял: вознесенские шутить не умеют.
- Одумайтесь, ребята, - заговорил побледневший Сартаков. - Не пожалели бы потом.
- А ты помалкивай, - прикрикнул на него рыжий, зверского вида мужик и замахнулся кулаком, - качай воду.
Евграф Емельянович, позеленев от злобы, взялся за ручку деревянного насоса. С непривычки скоро устал, но едва остановился передохнуть, как опять получил черенком лопаты.
- Качай, барин, не стой.
Управляющий задыхался, дрожали в коленках ноги, тряслись руки.
- Будет, ребята, посмеялись над стариком и довольно. Сил больше нет, отпустите. Не забуду вашей науки.
- Качай, качай, барин.
И снова качал Сартаков, еле двигая руками. Старатели-хищники сделали сполосок, забрали золото, снасти в телеги, сами на лошадей, а управляющему наказали:
- Больше, барин, не попадайся и другим закажи. А ежели не послушаешь - на себя пеняй.
И уехали. Как Евграф Емельянович добрался до прииска - не помнил. Недели две пролежал в постели, а встав, дал волю злобе. Каждого пойманного хищника отдавал под суд, и вскоре мужик уходил на каторгу, а семья - по миру.
Сегодня управляющий казался веселым, каким его давно не видели, но мысли у него были тревожные. До Сартакова тоже дошли вести о забастовках рабочих и крестьянских бунтах. Видел, что и на прииске не ладно, но не мог дознаться, кто мутит старателей.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Степана Дорофеевича Ваганова мучают бессонница и тревожные думы. Вот он дни доживает, а что в жизни видел, что оставит после себя? Почему одним все, а другим ничего? В писании сказано: имущий дает неимущему. Не знает Степан Дорофеевич такого случая, чтобы поделился богатый с бедняком. После казачьей расправы со старателями впервые задумался о жизни Ваганов. Еще в тайге, не разобрав что к чему, Степан Дорофеевич осудил зареченских бунтовщиков.
- Поделом им, - говорил поучительно артельщикам, - можно разве свои законы устанавливать. Если каждый на свою сторону гнуть начнет, что же получится? Царь-батюшка за всех перед всевышним ответчик. Можно ли супротив царя идти?
Но когда Ваганов узнал, что одного мужика запороли казаки насмерть, другого изуродовали, что в Зареченске теперь вдов и сирот больше, чем комаров на болоте, стал думать иначе. Почему бог терпит? Почему допускает такое? В те черные для прииска дни Степан Дорофеевич много и горячо молился, но молитвы не принесли облегчения. В душу закралось сомнение: есть ли правда? С годами черные дни стали забываться, но тревога, порожденная ими, осталась. Проглядел что-то Степан Дорофеевич, не так жил…
Беспокоят старика и дети. Старшие сыновья, как вылетели из родного гнезда, так и не видел их больше. Порфирий в Москве, все жалуется на тяжелую службу, просит денег. Семен работает на Никольском заводе, отцу пишет редко, денег не спрашивает. Семен упрямый, с голоду пропадет, а не попросит. Незаметно и младшие дети подросли, вот-вот и они разбредутся. А разве о том думал, когда бродил по тайге, искал золото. Глаша не встает с постели, здоровье плохое. На старости Ваганов думал внуков понянчить, но и внуков нет. Сыновья еще не женаты, а дочь… С Феней творится что-то непонятное. Девушке за второй десяток пошло, собой хороша, да серьезна не по годам. О чем думает - отцу не говорит, про замужество и слышать не хочет. Женихи все реже засылают свах в вагановский дом. Пробовал Степан Дорофеевич поговорить с дочерью. В гневе припугнул плеткой - Феня только невесело улыбнулась. Что с ней? А все "политический", будь он трижды неладен. Забил девушке голову грамотой, от церкви отвадил.
В горькие минуты Ваганов уходил в маленькую комнатку. Ночи напролет простаивал на коленях перед образами, а в семье ничего не менялось. Молится Степан Дорофеевич, за спиной мечется по стене его тень - большая, нескладная. Тускло мерцает огонек лампадки. Желтоватый свет скользит по серебряным и золоченым окладам икон. Лики святых непроницаемы, смотрят на старика загадочно. Бледными дряблыми губами старик шепчет молитву, кланяется, складывая пополам сухое тело. По морщинистому лицу катятся редкие слезинки, застревают в бороде.
…А за стенкой Феня проводит бессонные ночи. Нет у ней подружек, растеряла их незаметно, и не с кем поделиться девичьими думами.
Фене шел двенадцатый год, когда она первый раз увидела Дунаева. Григорий Андреевич взялся обучать грамоте поселковых ребятишек. Уроки вел как настоящий учитель. Если ребята его не понимали, терпеливо объяснял снова. Любил и пошутить.
- А и бе сидели на трубе, - скажет, хитро взглянув на учеников. - А - упала, бе - пропала. Кто остался на трубе?
- Никого не осталось, - ответит за всех Алеша Каргаполов. - Все попадали.
- Почему же все? Ведь было три буквы: а, и, бе. Значит, "и" осталась.
- И! - хором кричат дети, с восторгом глядя на Дунаева.
- Ижица, ижица, плетка к заду близится, - пропоет озорной Петька Самсонов и незаметно дернет Феню за косу.
Григорий Андреевич погрозит ему пальцем, и учение продолжается. Иногда ссыльный после урока поил ребятишек чаем с вареньем, а потом рассказывал про далекие города, про большие заводы и про то, как живут там люди. Феня, как и все ребята, с благоговением относилась к учителю. Почему Григорий Андреич не уедет в родной город Петербург? Трудно ему, одинок он. Жалко девочке этого доброго человека.
В те дни, когда расстреливали старателей, Дунаев занятия отменил, сказался больным. Феня увидела ссыльного недели через две. Григорий Андреевич похудел, в густых черных волосах появились седые пряди, а серые, ласковые глаза будто застыли. Когда Дунаеву сказали, что Петька Самсонов больше учиться не будет, что казаки насмерть запороли его отца, он подошел к окну и долго стоял, пощипывая бородку. Потом повернулся к детишкам:
- Запомните это, ребята, хорошенько запомните.
Теперь Фене шел двадцать пятый год. Только ей да еще двум своим бывшим ученикам Григорий Андреевич рассказал, за что попал в ссылку. В Петербурге он работал механиком на Обуховском заводе, был членом подпольного большевистского кружка. О кружке кто-то донес. Многих арестовали и бросили в тюрьму. Дунаева сослали на вечное поселение на Урал. От ссыльного Феня впервые узнала о Ленине. Дунаев встречался с ним в Петербурге.
В Зареченске Григорий Андреевич долго присматривался к старателям. Постепенно вокруг него собралась небольшая группа. Установили связь с подпольной организацией социал-демократов Златогорска, получали от них литературу, листовки и осторожно распространяли среди рабочих прииска. Многие старатели недоверчиво относились к тому, о чем писалось в листовках, и в революцию не верили.
Феня - единственная девушка в кружке Дунаева. Григорий Андреевич увидел, что серьезной, исполнительной дочери Ваганова можно поручить трудное дело и быть уверенным - сделает. У нее в комнате хранились и запрещенные книжки - кому в голову придет делать обыск у богобоязненного старателя Ваганова?
Как-то, обтирая пыль с книг Дунаева, Феня залюбовалась большим томом в красивом кожаном переплете. Книга была о растениях. Из нее выпала фотография: молодая красивая женщина в длинном черном платье, с высокой пышной прической, а рядом мужчина, очень похожий на Григория Андреевича.
- Нашлась! - радостно воскликнул Дунаев, подошел и поднял фотографию. - А я-то искал ее. Посмотри, Фенюшка, это моя невеста Маша. Правда, она красивая?
Феня жалко улыбнулась. Дунаев смотрел на фотографию и сказал:
- Маша - учительница. Если бы ты ее увидела, я уверен, она тебе понравилась бы…
Феня опустилась на скамейку, тихо спросила:
- Почему же она к вам не приедет?
- Машу в Иркутск сослали через год после меня. И писем от нее я давно не получал. Жива ли - не знаю…
Придя домой, Феня пожаловалась на головную боль и заперлась в своей комнате. Ей хотелось побыть одной. Лежала и думала: значит, Григорий Андреевич любит Машу…
За окном сгустились синие сумерки. Сквозь тюлевые занавески в комнату заглянул молодой месяц, разбросал на полу и стенах причудливые рисунки. Кто-то негромко постучал в окно. Феня отодвинула занавеску, но сквозь затянутое морозными узорами стекло ничего не было видно. Девушка подышала на стекло, прильнула глазом к оттаявшему кружку. На улице маячил какой-то человек. Феня накинула на голову платок и выбежала за ворота. Там стоял Петр Самсонов, тот самый, что когда-то дергал ее за косу.
- Беда, Феня, Матвей с листовкой попался. Надо Григорию Андреевичу сказать. Сбегай к нему.
- Как же это случилось, Петя?
- А так. Стал Матвей ребятам в кузне листовку читать, а недосмотрел, что одна из продажных шкур тут же отиралась. Ну, он Матвея за руку: "Покажи, что читаешь, грамотей". Матвей растерялся, молчит, бумажку за спиной прячет, а шпик на него: "Смуту разводишь! Супротив царя идешь!". Крикнул своих, Матвея скрутили, в контору поволокли. На беду там Сартаков случился. Теперь дознаваться станут, где взял листовку.
Феня вернулась в дом, одела шубейку и вышла на улицу. Осторожности ради покружила по Зареченску и уже в темноте подошла к занесенной снегом ветхой избушке бабки Феклисты. Девушка часто навещала больную старуху, и ее приход не мог возбудить подозрений. В окне светился огонек. Феня вошла не постучав. Дунаев сидел за столом. Керосиновая лампа со сломанным стеклом, наставленным бумажной трубкой, освещала его склоненную фигуру. Кривой язычок огня, как пугливый зверек, заметался в стекле, и лампа закоптила еще сильнее. Ссыльный штопал пиджак. Подняв голову, он удивленно взглянул на позднюю гостью.
- Григорий Андреевич, худые вести.
Ссыльный вопросительно посмотрел на Феню.
- Суханова с листовкой поймали.
Дунаев поднялся, прошелся по избе, остановился у стола и подкрутил фитиль чадившей лампы.
- Когда?
- Под вечер сегодня. Самсонов прибегал, он и сказал.
- Та-а-к! - Дунаев снова зашагал по избе. На печи завозилась бабка. Феня посмотрела на Григория Андреевича. Вот он, тот, кого она любит: высокий, суховатый, лицо чуть удлиненное, худое, темные волосы откинуты назад, нос прямой и тонкий, взгляд задумчив.
- Суханова отвели в контору. Сартаков за него взялся.
- Так! - повторил Дунаев. - Надо предупредить всех. И немедленно. Это сделаешь ты… Когда вернешься домой, все книги, что я тебе дал - в печь. Слышишь? Все до единой.
- Жалко книги, Григорий Андреич.
- А людей не жалко? - резко ответил ссыльный. - И смотри, не попадись.
- Я-то? - с обидой возразила девушка. - Или забыли, как в Никольский завод ходила?
- Помню, - голос Дунаева потеплел. - Ну, иди, иди. Не время вспоминать прошлое.
- Григорий Андреич, а как же вы?
Хлопнула входная дверь. Вошел Топорков. Аккуратно пообил веником снег с пимов, развязал опояску.
- Да у нас гостьюшка, - сказал весело. - Здравствуй, Федосья Степановна. Чего так-то сидите. Давайте чайку попьем.
- Не время чаевничать, Василий, - прервал его Дунаев и рассказал о провале Суханова. Топоркова новость ошеломила.
- Надо уходить, Григорий Андреич, - заговорил он. - Хотя бы на время. Я достану лошадей.
- Уходить? А что скажут товарищи? Учуяли беду - и тягу?
- Верно, - согласился Василий. - Молва пойдет нехорошая. Оставаться тоже не след…
Феня переводила беспокойный взгляд с Дунаева на Топоркова. "Нельзя допустить провала кружка, - думала она. - А если схватят Григория Андреевича - это провал"…
- Григорий Андреич, вы у нас укроетесь на время.
- С ума сошла, - медленно и удивленно проговорил ссыльный, разглядывая бледное лицо дочки Ваганова. - Да понимаешь ли ты, что говоришь?
- Понимаю, Григорий Андреич. Вы укроетесь у меня… у нас, то есть, - спокойно поправилась девушка.
- Она дельное говорит, - поддержал Феню Соловей. - На Вагановых подозренье не падет.
- А как же твой отец? Он со мной даже не здоровается.
- Отец вас не любит, верно, но он не будет знать.
- Тогда как же ты это сделаешь?
- Мое дело. Собирайтесь, Григорий Андреич. Время идет.
Ссыльный одел пиджак, поверх него поношенный дубленый полушубок, рассовал по карманам кое-какие мелкие вещи. Скользнул взглядом по полке с книгами, по печи, где лежала бабка Феклиста и, подставив согнутую ладонь к бумажной трубке на лампе, дунул. Рыжий зверек подпрыгнул и исчез. Обгоревший конец фитиля засветился красной нитью. Все вышли из избы. На улицах Зареченска ни души. Мороз крепчал, забирался под одежду. У ворот Вагановых остановились.
- Я пойду, - тихо сказал Топорков. - Связь через Феню наладим. Если что - на время в Никольском заводе укроюсь.
Феня ждала Дунаева у крылечка. Провела его в сенцы, шепнула:
- Здесь подождите. Посмотрю, нет ли кого у нас.
Ссыльный молча кивнул. Оставшись один, подумал: правильно ли, что пришел к Вагановым. Следом за ним сюда может беда войти. Не лучше ли укрыться в другом месте. Но кому в голову придет искать его в доме зажиточного и набожного старателя? Притом дня через три он уйдет из Зареченска. Дверь скрипнула, и Феня позвала:
- Григорий Андреич, входите.
Девушка провела Дунаева через темную кухню в горницу и открыла боковую дверь. Засветила узорную лампу на высокой, толстого голубого стекла подставке. Встретилась глазами с гостем, оглядывавшим комнату, улыбнулась.
- Это моя комната, Григорий Андреич, сюда никто не придет, вы не беспокойтесь. Я сейчас чаю согрею.
- Не надо, Фенюшка, не хлопочи. Скажи-ка, есть ли другой выход отсюда? Вон там, как будто, еще дверь?
- Та дверь в соседнюю комнату. Когда гости случаются - в ней ночуют. Там есть выход в чуланчик, а по лестнице можно на чердак подняться. В той комнате вы и станете жить. Я сейчас печь затоплю, нахолодало за день-то.