- И все-таки мне хочется знать, - запинаясь, проговорила Антонина, - почему ты не захотел жениться на мне? Почему не пытался защищать, спасать? Ты не любил меня?
Он не знал, что отвечать. Он никогда не задавал себе такой вопрос. Выходит, что он никогда не думал о ней, только о себе. Может, и с Ниной у него то же самое?
- Я считал, что люблю тебя.
- Ты, наверное, считал, что впереди - сотни встреч и сберегать меня одну, раз, я ушла, не стоит. Сама ушла, чего же за мной бежать? Захочет - вернется. А я еще погляжу, взять ли. Ты всегда был категоричным и безжалостным. Ты и теперь такой?
Он невесело улыбнулся. Работа вынуждала его быть решительным. А может, он стал полярным летчиком именно благодаря этому?
- Наверное, я остался таким, как был, не задумывался об этом. Говорят, человек пяти лет от роду имеет уже сформировавшийся характер. Может, ты права, надеялся на будущие встречи, на то, что у меня все впереди, если уж ты меня бросила.
- А впереди - разлука и тоска?
- Ну не совсем так. Хотя, сейчас уже, наверное, да.
В машине было душно. Слабый ветерок не спасал от жары. Часы отстукивали последние минуты свидания.
- Мне пора, - Антонина отвернулась, и по тому, как глубоко и прерывисто вздохнула она несколько раз, Евсеев понял, что она боится заплакать.
Он и сам был не в лучшем состоянии. Только что же теперь плакать? Хоть плачь, хоть пой и пляши - ушедшие годы не возвратить и судьбу не переиначить.
Трудно сказать, как бы сложилось, не потеряй они друг друга, - может, лучше, а может, совсем худо. Просто кажется, что по-иному - уже лучше.
И все же в том, что их пути разошлись, виноват не только он один, думал Евсеев. Да, он все эти годы был уверен, что Антонина его не дождалась, полюбила другого. Оказалось, не совсем так. Оказалось, он оттолкнул ее к другому.
…Они остановились у той же аптеки, на том же месте, откуда уехали час с лишним назад. Солнце все так же яростно жгло кроны акаций и кленов, и тень от них лишь немного удлинилась.
Евсеев выключил двигатель, повернулся к Антонине и взял ее левую руку в свои ладони.
- Можно, я хоть иногда буду звонить?
Она посмотрела на него с сожалением, сказала твердо:
- Ни к чему это, Коля. Обман. Слышать твой голос - это еще полуправда, а встреча - обман. Нас, тех, нет. Мы - другие люди, а этим, другим, ни к чему телефонные переговоры и встречи. Я думаю, что те, прежние, нас ни за что не признали бы.
Евсеев подумал, что не просто не признали бы, а демонстративно не простили бы. Впрочем, разве старших судят?
- То, что было у нас, не забудется, пока мы живы. Мы помним их, а не наоборот. И ты останешься в моей памяти самой красивой, самой чистой и светлой… сказкой. И прости, что я предал тебя тогда. По глупости мальчишеской, по непониманию. Гордость свою показывал. Мужскую гордость. Я ведь тогда и не знал еще, что это такое.
- А сейчас знаешь? - Антонина глядела перед собой, думая о чем-то другом, грустно улыбаясь. - Ну, прощай.
- Лучше - до свидания, - сказал Евсеев, не отпуская ее прохладные пальцы. - Можем же мы, через пять или десять лет, позволить себе еще один час воспоминаний?
- Не знаю, Коля. Позволять себе - это вообще большая роскошь. По-моему, на десять лет вперед нам уже и заглядывать опасно. Я стану бабушкой, ты - совсем белым дедом. Ведь впереди у нас теперь - прощания и разлуки… Прощай.
- Погоди еще минутку, - он взглянул в ее глаза, темные, влажные, будто совсем не тронутые временем, и спросил, охрипнув от волнения; - Скажи, если бы вернулась та осень, если бы знала ты все наперед, как бы поступила? Дала бы мне знать, что ожидаешь, что я - дурак безнадежный, что теряю тебя навеки?..
Отблеск давних огней, тени прожитых лет прошли в глубине карих глаз, Антонины. Она ответила честным взглядом тому, кто был ее первой любовью, и сказала тихо и очень спокойно:
- Если бы такое чудо произошло, если бы это случилось, я бы примчалась к Виктору в первый же вечер и не стала бы тебя ждать ни одной минуты.
- Да?.. - Евсеев заулыбался, будто этот вопрос и ответ на него были не такие уж и серьезные, но ничего из этого "будто" не получилось, и улыбка его была горькой и печальной. - Но почему?
- Потому, что меня ожидал мой муж, любящий и добрый человек. Знаешь, за этот час, пока мы с тобой ездили, я многое увидела по-иному, как бы со стороны. Я ведь Виктору испортила столько крови за годы нашей жизни, а он мне все прощал. Потому что любил меня искренне, по-мужски, любит и сейчас. А ты не простил мне обиды тогда, ты и потом думал обо мне, как о предательнице, - зачем же тебя было звать? Чтобы ты демонстративно оттолкнул меня, сделал больно еще раз?
- Зачем ты так, Тоня?
- Ты сам хотел. Я только ответила тебе на вопрос. Тебе и себе. Прощай, Коля, прощай.
Она потянулась и поцеловала его в седой висок, наклонив к себе его крупную голову.
В глазах Евсеева было, обида и растерянность. Он понимал, что признание это запоздалое, и лишний раз подумал, что рядом с ним сидит действительно незнакомый, чужой человек, совсем далекий от его нежной и доброй Тошки. Склонившись, он тронул пересохшими губами пальцы ее руки.
Вот и все, сказал он себе, глядя, как она уходит. Он видел ее спину в зеркальце обзора. Затем всю ее, шагающую торопливо, решительно. Она повернула за угол, не оглянувшись.
Евсеев посмотрел на часы. Скоро пять. В далеком Певеке, на другой стороне планеты, Нина входит в учительскую, начиная трудовой день. Думает ли она о нем хоть изредка? Каким переоценкам подвергаются их отношения в разлуке? Уцелеет ли что-то после всего?
Поехали, товарищ командир. Уматывай отсюда. Он проехал по узкой булыжной мостовой, выжимая из двигателя предельно допустимые в городе шестьдесят в час. На повороте колеса взвизгнули, машина накренилась, вписываясь в поворот, и он вывел ее в левый крайний ряд, идя на большой скорости, нервничая и забывая об осторожности.
Великая апатия навалилась ему на сердце. Он подумал, что лучше бы ему не встречаться с Антониной. И вообще лучше бы остаться ему в устье Анюя, когда грохнулись они в песок, намытый весенним паводком.
Только что бы осталось после него? Ни дерева не посадил, ни сына не вырастил, ни дома не построил. Двух женщин сделал несчастными, а если бы остался в Анюе - материнское сердце убил бы.
Рой мыслей несся в голове, отвлекая его от главного - от улицы и машины.
На пересечении с площадью он имел преимущество: знак кругового движения позволял ему въезжать, никого не пропуская. Он сориентировался мгновенно: идущий по площади огромный груженный каменными глыбами КрАЗ обязан пропустить его, помеху справа. Он чуть притормозил и пошел на сближение.
"Жигуль" вынесся на площадь километрах на сорока пяти, и лишь в тот миг Евсеев понял, что КрАЗ не пропускает его.
Он сделал все, что было возможным: газ, руль вправо, еще правей. Успел подумать удовлетворенно, что пристегнулся ремнем. И тут же представил звон разбиваемого стекла и скрежет рвущегося металла. Глыбы камней, вываливаясь из кузова КрАЗа, раздавят то, что останется от "Жигуля" после столкновения.
Песчаная коса в устье Анюя налетела на него за окном вертолетной кабины, приборная доска с десятками кружков-циферблатов и тумблеров надвинулась близко-близко. И из приборов, из песка ж воды, из дальних и ближних сопок, из голубого неба пришли и глянули на него печальные глаза матери.
"Неужели это финиш? - подумал он. - Не может ведь этого быть! Не может! Все еще впереди. Все еще будет! Будет!"
"Жигуль" по неимоверной дуге проскочил в миллиметре перед взбесившимся КрАЗом и пошел по кругу, едва не перевернувшись на правый бок, по площади, оставляя позади себя визг тормозов.
Евсеев сжимал побелевшими пальцами руль и шептал: "Не выйдет, не выйдет, мы еще поживем". Он не верил, что остались у него в жизни лишь разлуки. Он твердо знал, что впереди еще встречи, много встреч, ради которых стоит жить.
Жаркое солнце плыло в небесной глубине, и кроны зеленых тополей дрожали под слабым ветром, ж белые хризантемы в палисадниках перед домами глядели любопытно в строгие глаза фар проезжающих автомашин.
- Здравствуйте! - говорил Евсеев деревьям, цветам, небу и солнцу. - Здравствуйте, все. Я живу. Я еще живу.
Плохая видимость
На Востоке говорят, что человека невезучего собака укусит, если даже он взберется на верблюда. Василий Романович Гусин не считал себя неудачником, но, когда подошел срок исполнения им обязанностей главного инженера предприятия, скис. И в неудачники сам себя записал. Не то чтобы он испугался или растерялся, нет. Работу свою он знал, люди на самых дальних и близких подстанциях ему были знакомы, да и оставляли его за главного не первый раз. Впрочем, именно поэтому, наверное, и скис.
Первый раз он оставался командовать с гордостью за оказанное доверие, с затаенной жаждой власти, мечтал многое изменить, сделать по-своему. А теперь думал лишь о тяготах бесконечных переездов и перелетов, о необычно сухом и жарком лете, о том, что работать не с кем. Жена, заметив его угнетенное состояние, спросила вечером, накануне его вступления в должность главного инженера:
- Может, откажешься?
- Поздно, Верочка. Директор сегодня улетает.
Семилетний Лешка играл на диване солдатиками и будто не слышал разговора родителей, но уже в постели, когда Василий Романович наклонился, чтобы поцеловать щеку, пахнущую свежестью и чистотой, сонно спросил:
- Ты опять будешь директором?
- Нет, сынок, главным инженером.
- А можно, я приду к тебе в кабинет и мы с тобой будем звонить друг другу? - вспомнив о, забаве, которую придумал ему однажды отец, он оживился, взбудоражился.
- Хорошо, Леха, как-нибудь в воскресенье.
- А когда воскресенье?
- Через три дня. Спи, котька.
- Я Леха.
- Спи, котька Леха.
Вера готовила обед, с кухни несло жареным. На двух электрических плитках булькало и шкварчало в кастрюле и на сковороде варево-жарево. Гусин сзади обнял жену, прижался щекой к щеке, попытался поцеловать в уголок губ, по Вора отстранилась, сказала: "Колючий ты!" И снова принялась резать на узкие полоски венгерское лечо, пару банок которого Гусин случайно достал в одной из поездок по дальним приискам.
Гора грязной посуды в раковине росла на глазах. Гусин вздохнул и стал к раковине, будто не услышав притворного протеста жены:
- Я сама, пойди почитай газеты.
Зазвенел телефон. На ходу вытирая руки о передник, Гусин рванулся в комнату - дверь в детскую была открыта, и Лешка, только-только засыпающий, конечно, услышал звонок.
- Слушаю вас, - тихо, но внятно сказал в трубку Гусин.
- Добрый вечер. Извини, что поздно, - голос, был искаженный, но Гусин узнал.
- Слушаю, Юрий Иваныч. Может, зайдете?
Звонил главный инженер Цветалов, обязанности которого с завтрашнего дня предстояло Гусину исполнять. Они жили в одном доме. Цветалов - этажом выше. Даже немножко дружили, хотя настоящей духовной близости между ними не было. Цветалов любил веселую компанию, хорошее застолье, покладистых, не возражающих собеседников. Гусин слыл на предприятии нелюдимым, в разговоре был резок и строг. В спорах он больше всего уважал компетентность, доскональное знание предмета и мало придавал значения внешним атрибутам - форме, обращениям, месту.
С Цветаловым они были знакомы более десяти лет, и жены их бегали одна к другой то по хозяйству, то просто перекинуться словом и покурить без мужиков и были на "ты". Гусин говорил своему шефу "вы", хотя был старше Цветалова, но привычка обращаться по имени-отчеству и на "вы" ко всем на работе была сильней права давнего знакомого. А Цветалов говорил ему "ты" и "ВээР" - для сокращения, и звучало это у него естественно и по-доброму, словно так и должно быть.
- Спасибо за приглашение, но я это… лучше не надо. Заболел я.
Выглядел главный инженер еще днем неважно, - Гусин, наверное, оттого и сник. Цветалов был серым и усталым. Глаза глядели затравленно, будто жена опять пилила его часа три. У жены был пунктик: ей казалось, что ее муж изменяет ей налево и направо, хотя Цветалов если и засиживался где-то и с кем-то после рабочего дня, то связано это было только с работой.
- Что вам сказали? - Гусин вспомнил, что главному предстоял разговор с врачом.
- Все то же. Хроническая пневмония, обострение, затемнение. - Цветалов нехорошо закашлял, булькая и хрипя. - В общем, дела мои, ВээР, такие, что кладут меня на коечку. Что делать?
- Лежать, конечно. А что тут еще придумаешь? - Гусин вдруг успокоился. Все стало на свои места, прояснилось и определилось.
- Может, я дома полечусь? Ты же с первого дня останешься один.
Гусин подумал о массе дел, которые захлестнут его завтра, но сказал очень уверенно:
- Вы же знаете, Юрий Иваныч, что домашнее лечение при пневмонии не помогает. Нужно идти в больницу.
- Я буду звонить, Василий Романович, - согласился Цветалов. - Понимаю, что оставляю тебя на растерзание, но через недельку вырвусь, верь.
Гусин знал, что раньше чем через десять дней Цветалов на работе не появится, пневмония - штука серьезная, если она хроническая, почти туберкулез. Модная болезнь северян - подлая, тлеющая, готовая вспыхнуть от незначительной простуды, от выпитой кружки холодного молока или пива, от сквозняка и переутомления, а порой и вообще без причины.
- Что случилось? - Вера вышла из кухни, вынося за собой запах жареного лука.
Гусин поглядел через окно на солнце, повисшее над вершиной сопки Любви, прозванной так жителями поселка за близость и гостеприимство сухих ее склонов, поросших стлаником и редкими лиственницами, посеревшими сейчас от непривычной жары, и сказал:
- Что у нас есть выпить, Вера? Дербалызнем по маленькой?
Она склонила голову набок по-птичьи, иронически рассматривая своего супруга и нетерпеливо постукивая носком туфли об пол. Руки, испачканные мукой, ей было девать некуда, и она подбоченилась, словно собиралась пуститься в пляс. Маленькая, взъерошенная, в коротком домашнем халате, высоко поддернутом завязкой передника, с голыми ногами, обсыпанными черной порослью волосинок, Вера была похожа на Одарку, жену беспутного запорожского казака.
- Ты заболел? Вызвать "Скорую"?
- Вызывай. Даст бог, приедет нормальная женщина, которую можно будет обнять. Которая не станет меня пилить по пустякам и по ночам не будет варить суп.
Вера не успела ответить, послышался сердитый Алешкин голос:
- Вы дадите мне спать? Не кричите.
- Кто звонил? - прошипела Вера, наклонившись к Гусину.
- Цветалов, - прошипел он ей в тон.
- Зачем?
Гусин уже обнял ее:
- В больницу его кладут, пневмонит.
- Пусти, сам пневмонит, - вырвалась Вера, - пусти, бегемот! Ну, больно же, кто так целуется!
Гусин отпустил жену и блаженно улыбнулся.
- Надолго его положили? - Вера облизнула розовым копчиком языка пухлые губы.
- На недельку, говорит.
- А Бушуевы сегодня улетели! Что, за всех будешь один?
Тут из детской прозвучало:
- Дадут сегодня спать ребенку?
Вера приткнулась к груди мужа, подняла глаза и прошептала:
- Я же тебя совсем не буду видеть…
Солнце медленно шло от сопки к сопке, цепляясь за вершины, прячась на время и снова выползая - и так всю короткую прозрачную ночь. Часов в пять, выкатившись из-за очередной вершины, светило подалось вверх, и, когда в шесть тридцать Гусин проснулся от тихого шороха своих наручных часов-будильника, за окном, зашторенным от света и закупоренным от комаров, был уже настоящий день. Но по времени это было еще раннее утро, и Василий Романович, стараясь не разбудить жену, которая уснула неизвестно когда, наготовив еды дня на три, перелез через нее на край дивана. Вера мурлыкнула что-то, наверное: "Разбуди…" - и сладко выгнулась, располагаясь на освободившемся пространстве. Гусин зашел в детскую, укрыл скрючившегося Алешку. На кухне включил чайник, стал готовить соль, кружку, заварной чайник.
Утро у Василия Романовича начиналось ритуалом туалета и гимнастики. В любую погоду, в самой бешеной обстановке, дома и в гостинице, среди знакомых и незнакомых людей, ритуал исполнялся неуклонно, и все, кто знал Гусина, относились к этому чудачеству снисходительно, как к безобидному заскоку. Гусин никого не агитировал, не доказывал полезность упражнений, не демонстрировал их специально, не давал читать материалы, типографские и машинописные, которые собирал уже много лет.
Но сам ежедневно, утром и вечером, уделял минут по двадцать своему телу, изгибаясь в немыслимых позах-асанах, скрючиваясь и выпрямляясь, шумно вдыхая-выдыхая или, напротив, задерживая дыхание. Вера, завидуя упорству мужа, сначала издевалась, подшучивала над неуклюжими попытками Гусина выполнять ту или иную асану, а затем, через год-второй, когда Василий Романович постепенно и настойчиво освоил все, что считал нужным и возможным осваивать без учителя-"гуру", когда избавился от некоторых застарелых болячек, Вера перестала иронизировать. Только вздыхала: "Конечно, у тебя времени много…"
Рабочий день на предприятии электрических сетей начинался с девяти. Гусин, быстренько перекусив, разбудил жену, перенес к ней спящего Алешку и ушел на работу в семь тридцать.
Электросетевое предприятие в поселке сокращенно называли ДЭС. "Где работаешь?" - "На ДЭС". Предприятие когда-то действительно было дизельной электростанцией, В то время в дикой, необжитой лесотундре, на берегу прозрачной речки, геологи нашли перспективное месторождение.
И буквально за несколько лет вырос на вечной мерзлоте среди приземистых сопок многотысячный поселок Знаменитово. Стали садиться почти в самом поселке, рядом с сопкой Любви, самолеты, пришел к поселку "зимник" - дорога, оживающая с наступлением морозов и соединяющая Знаменитово с арктическим портом. И сразу же возникла проблема электроэнергии.
Заполярье - край земли, протянуть к нему линии электропередачи от обжитых зон Сибири и Дальнего Востока немыслимо - это многие тысячи километров бездорожья и тайги. Ставить древние локомобили, пожирающие лес, невыгодно не только из-за небольшого запаса древесины, но и из-за малой мощности таких электростанций. Добыча золота стала энергоемким занятием: машины, двигатели, электробульдозеры, давай-давай. И встала на берегу помутневшего ручья ДЭС, наполняя дни и ночи поселка грохотом дизелей и смрадом выхлопных газов. Поползли зигзагами от ДЭС щупальца линий электропередачи, цепляясь за мерзлую землю стойками опор. Хлынула на золотые полигоны долгожданная электроэнергия.