Очередь двигалась. Чуркин и Виктор подвигались боком, разговаривали.
- Если хорошие ребята будут так смотреть на комсомольскую работу... Что, вы нас чиновниками всех считаете? - Он говорил, будто обвинял Виктора, глядя на него в упор.
- Да ладно,- сказал Виктор.- Я съезжу, а потом уже решу окончательно, хорошо?
- Найди ребят,- сказал Чуркин,- найди того же Петренко, они на тракторах добирались, и обо всем договоритесь. А завтра в горкоме все уточним. Есть?
Виктор кивнул. Он почувствовал сразу же какую-то освобожденность. Всегда становится легко, когда решение принято. Какое бы оно ни было...
Глава вторая
Они познакомились там же, на конференции. Петренко тогда был слегка выпивши, но не пьян, очень корректный, немногословный.
Он сказал:
- Олег.
Виктор сказал:
- Виктор.
Разговорились они позже, на ЛЭПе, когда Виктор что-то сказал насчет бороды. Кажется, он сказал: "Битник?"
- Битниковский по форме, социалистический по содержанию,- ответил Петренко, усмехаясь, и дальше сопровождал Виктора по трассе, не скрывая своей неожиданной симпатии к нему.
От пятого Угла они прошли на лыжах. Как объяснил Петренко, угловые опоры здесь стоят на изгибах трассы, они массивнее обычных опор. Около угловых опор, на Углах, располагаются большие рубленые избы, или, как тут называют, зимовья, где живут строители. Петренко без градусника, "на ощупь" определял мороз, говорил:
- Товарищ начальник, температура выросла до минус тридцати пяти и продолжает опускаться.
Перед ними была тайга с чистой просекой для будущей линии электропередач. Вдали виднелись сопки, ближние - четко, дальние - в голубой дымке, похожие уже на облака. Иногда лыжню пересекал след зайца или полевой мыши, один раз они видели оленя.
У Петренко оказались голубые, очень наивные глаза. Он был года на три моложе Виктора. Что-то около двадцати.
О себе он говорил охотно, но коротко. Жил в Москве с бабушкой, бросил на втором курсе институт и поехал искать настоящей жизни.
- Скучно показалось учиться,- сказал он.- Да и себя я слегка презирал. Пока не умеешь ничего делать, всегда стыдно.
Доехал он только до Иркутска: денег не хватило. Загнал единственные модельные ботиночки, купил билет до Ярска.
В рюкзаке лежали книги Александра Грина и Паустовского.
На станции Ярск-грузовая его определили грузчиком. Дали робу.
Опытные рабочие тут же, на его глазах, поотрывали на ватнике пуговицы и велели закалывать петли гвоздиком. "От натуги пуговицы в первый день полетят, замерзнешь, простудишься. Гвозди держат насмерть".
Линию электропередач - ЛЭП - начинал он вместе с Юрочкой Николаевичем, который, как выразился Петренко, "у них бугрил", то есть был бригадиром, с Лешкой Жуховцом. Потом Жуховца забрали в "центр", в Ярск, на работу в "Корчеватель".
Сначала пилил лес, строил тепляки для фундамента опор, монтировал сами опоры, вешал провода. Его злили всякие несуразности по работе, по организации. Попадая в Ярск, скандалил, сердился, даже ожесточался. Но быстро отходил, когда наступала горячая пора и нужно было рисковать. Рисковать он любил.
- Полчемодана благодарностей!
Хвастал он со вкусом и сам же усмехался, щуря голубые глаза.
На восьмом Углу в зимовье, новом срубе из золотистых, ровно ошкуренных бревен, поселились моряки. Олега тут знали, кричали:
- Как жизнь?
- Как у пуговицы,- отвечал он, хмыкая.- Каждый день голову в петлю суешь!
Потом они опять шли по трассе, используя вместо лыжни жесткий тракторный след. Олег сказал:
- Тут мошка жрала, как нанятая. Как из голодного края все равно. Ты не нюхал мошки, не обкусанный еще?
Виктор ответил:
- Нет.
Он думал об Олеге, что вот этот парень воспитал в себе этакого сверхчеловека. Плевал он на мороз, на опасности. Он знает, чего он хочет и чего не хочет, и, может быть, по-своему прав.
У Виктора жизнь складывалась по-другому. Все приходило к нему естественным путем. Он жил в детдоме и пошел в ремеслуху, потому что было заведено: детдомовцы по окончании семилетки шли в ремеслуху. Работал на заводе слесарем и поступил в строительный техникум на вечернее отделение. Большинство ребят училось, и это было правильно. Призвали в армию почти сразу после диплома, на память от завода завком преподнес ему бумажник, а друзья - бритвенный прибор. Бумажник был дорогой, кожаный, трехсоставной, но он не влезал ни в один карман, и вообще непонятно, затем он был нужен. Виктор потом подарил его лейтенанту Кузьменко. Все газеты писали о строительстве Ярской ГЭС, помещали фотографии. Солдатам, которые уходили в запас, давали бесплатные проездные билеты в любое место. Виктор решил поехать в Ярск. Говорили про электростанцию: "Первая в мире".
- Я подумал,- сказал он Петренко,- посмотрю, что за первая в мире...
- Первая в мире, вторая в Сибири,- сказал тот.
- Посмотрю,- повторил Виктор.- Не понравится - кто меня станет удерживать? Домой, в Брянск, я всегда успею.
- У тебя там дом? - спросил Олег.
- Ну, что такое дом? - отвечал Виктор.- Детдом, техникум, завод... Куда же я еще поеду!
Олег поправился:
- Я хотел спросить про родителей.
- Погибли в войну. Но я их не помню. Я был маленький,- просто ответил Виктор. Его не смутил этот вопрос, не расстроил.
- У тебя диплом строителя?
- Да,- сказал Виктор.- Только практика у меня небольшая. В армии я строил казарму. Я в саперах служил.
- Я и говорю,- воскликнул Олег,- переходи к нам на линию! Хочешь, я с начальством поговорю?..
- Я и сам могу поговорить.
- Дело твое,- сказал Олег.- Гляди, сколько воздуха. А просека? Футбольное поле!
- Меня уже отсюда отфутболили,- ответил Виктор.
- Ты был в отделе найма?
- Ладно. Я к вам опять буду проситься,- сказал Виктор.- Не хочу я работать в горкоме. Меня всю жизнь куда-нибудь выбирают, в детдоме и в армии тоже. А я не умею отказываться, просят - значит, нужно. В детдоме я был комсоргом, в армии тоже... Но сейчас не хочу.
Они вышли на девятый Угол, к зимовью. Петренко сказал, что ему время возвращаться к себе, пора и за дело приниматься. А Виктор побудет с рабочими, тут они все бывшие солдаты, на обратном пути найдет Олега, и они обо всем договорятся.
- У тебя деньги-то есть? - спросил на прощание Олег.- Я их хоть не печатаю, но зарабатываю.
- Есть,- сказал Виктор.
- Ты скажи, не стесняйся.
- Да есть,- повторил Виктор.
Денег у него было немного. Виктора это мало беспокоило. Ведь говорили же: "В Ярске еще никто не умирал с голоду". Теперь он начнет работать,- значит, будут и деньги. Виктор подумал: "Нужно проситься на ЛЭП. И будет у меня друг Олег Петренко. С ним мы не пропадем".
...Что мы знаем о себе? У нас все начинается словом "война". Когда мы начинаем рассказывать о себе, мы узнаем, что у нас было детство, отрочество, юность... Только военное детство, военное отрочество, частью военной была и юность. Война прошибла нас насквозь, как бомба прошибает многоэтажный дом. Однажды мастер завода сказал, глядя на меня, то ли с гордостью, то ли с горечью, но я это запомнил, он сказал: "Эти ребята на картошке выросли".
Он был неточен: на картофельных очистках, на капустных корнях, на крапиве, на камышовых клубнях и еще на чем-то, что нынче уже позабыто, росли мы, сейчас уж и не верится, что все это так и было. Как будто я рассказываю про другого, не про себя, а ведь это было со мной.
Я, не кто-нибудь, при крике сирены сбрасывал с крыши немецкие зажигалки, куда-то ехал на медленных эвакуационных поездах, пытался бежать на фронт на случайном санитарном поезде, просил у рыночных бабок кусок жмыха, опять куда-то ехал, водворялся в колонии и детдома... Сейчас я думаю, что, наверное, мы были не совсем обыкновенными детьми в теперешнем нашем понимании. У меня растет сын, и я никогда не пожелал бы ему такого детства. Но в те военные времена все воспринималось по-иному, все имело иную цену, иной смысл. Меня спрашивают: "Как ты не погиб, не потерялся, не исчез навсегда в том странном, жестоком мире, где рушилось и погибало гораздо более сильное и выносливое?"
Этого я не могу объяснить. Конечно, мог пропасть. Почему же не мог? Ведь некоторые пропадали. Хотя мы не воспринимали тогдашнюю действительность столь драматичной, какой она нам представляется сейчас. В том-то и дело, что война вошла в наше детское сознание как нечто закономерное. Другого состояния мы тогда, не знали. Все было для нас естественным: солдаты, очереди, хлебные карточки, холод и недоедание, выставки трофейного оружия и салюты. Были и среди нас такие же, как мы, ребята, которые носили уже медали. Это были сыны полков, тем или другим путем попавшие на самый край войны, а уже потом - в детдома. И это тоже было для нас обычным. Больше того, мы мечтали о такой же участи и время от времени бежали на фронт. Одним это удавалось, другим нет.
В какой-то автобиографии я писал: "До войны мы мало себя помнили. Первое слово, которое мы узнали, было "война". А кончилась война - мы уже стали взрослыми, с трудом привыкали вернувшихся с фронта отцов называть отцами".
И все-таки, когда меня спрашивают, как нам удалось выжить, я вспоминаю разных людей. По отдельности это часто были задерганные, тоже измотанные войной люди. Но когда вставал вопрос о детях, о нашей судьбе и жизни, эти люди становились выше своих собственных несчастий, и они спасали нас. Вот в этом все и дело, что в каждом отдельном случае я могу назвать конкретно человека, который приходил ко мне на помощь. Господи, сколько их было на нашем пути. Мы читали и слышали о мужестве на фронте, это было закономерно. Но когда люди просто кормили, отогревали нас, сами нуждаясь во всем необходимом,- это, наверное, и было настоящее мужество, никем не взятое на учет, невознагражденное. Это главное, что мне запало в душу с того времени, и оно останется навсегда. Может, это и называется преемственностью поколений, я об этом как-то не задумывался. Когда мы встречаемся друг с другом, сверстники, мы в разговоре узнаем, как много в нас общего - в нас и в наших судьбах...
На девятом Углу жили молодые ребята, отслужившие свой срок и приехавшие, как и Виктор, на стройку. В зимовье хозяйничала женщина, кипел на плите чайник. Коечки, заправленные одинаково, продукты в ящиках, на стене ружье - шестнадцатый калибр.
Виктора пригласили за стол. Сказали, как бы оправдываясь:
- Сухари. Челюсти дрожат, когда зубами дробишь. Сотрясение мозга можно получить.
Ребята хохотали. Кто-то кричал:
- Как умру, положите этот сухарь мне на могилу! Он вечный, я сгнию, а он останется!..
Вся обстановка, даже шутки, была армейская. Виктору показалось, что он не уезжал из своей части.
- Тут есть полное собрание Щедрина, - объяснил кто-то. - Еще шесть томов военной истории. Я Щедрина полгода читал, все, даже письма. А потом примечания.
- А газеты? Кино?
- Какое кино... Газеты, правда, привозят раз в месяц, целую подшивку. Сразу узнаешь, что где было и чем кончилось.
Виктор запомнил и насчет сухарей, книг и газет.
Он остался ночевать на девятом Углу, а утром встал со всеми и пошел на работу. Снаружи - он теперь разглядел - висели всякие призывы и плакаты:
ЛЕС - ЭТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО ДАРИТ ПРИРОДА,
БЕРЕГИТЕ ЛЕС - БОГАТСТВО НАРОДА!
Весь день Виктор пилил деревья, помогал ребятам оформить стенгазету, рисовал (своими рисунками он прославился еще в детдоме) и сочинял стишки. Был он тут, как свой среди своих, и никто не напоминал ему, что он вовсе не рабочий, а представитель горкома комсомола. Ему нравилось делать то, что он умел делать, и ему было хорошо.
Утром поднимались рано и, пока ждали тракторов, рассказывали сны.
- Мне приснилось, что наряд нам закрыли по пять с полтиной в день. Вот, шут подери, приснится же такое!
- Во сне все может. Мне вон женщины снятся.
- Надо мяса меньше есть!
- А мне хоть совсем не будь их!
- Н-да! Когда сюда прислали девчат из ФЗУ, первый бегал смотреть на них.
- Дай мне тысячу рублей, не пойду смотреть. Нужно мне!
Вечерами Виктор сушил одежду и пел разные солдатские песни вместе с другими. А про свои обязанности, отмахиваясь, говорил: "Работа не Алитет, в горы не уйдет". Так прошла неделя.
Он не помнил, как это началось. Может быть, на просеке, когда, потный, он хватил горсть снега. Сперва был легкий кашель. Потом подскочила температура, его начало тошнить. Сутки он провалялся в зимовье, кашляя и замерзая. Врача поблизости не было. Его поили еловым отваром, жалели, но помочь не могли. Потом нашлась попутка на Ярск.
Ему кричали на прощание: "Переводитесь и приезжайте на наш Угол", - он кивал. Он действительно думал, что сможет это сделать. Все, чем нужно было помочь ребятам, записал. Ему жалко было уезжать отсюда. В машине Виктор сидел, прижавшись щекой к заледенелому стеклу. Его мучил жар. Мысли то прояснялись, то проваливались в бездонные ямы. Он с трудом понимал, что происходит.
У гостиницы он вышел, взял ключи (сторожиха объясняла что-то насчет солдат, что их перевели, кругом пусто, командированные разъехались, встречают Новый год), вошел в свою комнату. "Буду спать, - думал он, валясь на койку, потом приподнимаясь и сбрасывая валенки, снимая штаны, рубаху. - Просто я не... недоспал. Высплюсь. Отдохну, и все. Завтра к Чуркину".
Он просыпался и не мог понять, где он и почему лежит. Было сумеречно. Он валялся поперек кровати. Из носа шла кровь.
Временами он узнавал комнату гостиницы, но мешал ЛЭП, гудели тракторы, ребята орали песни и смеялись. Он попросил у них попить, но ребят не оказалось, а по столу запрыгал серый заяц. Заяц шевелил ушами и что-то рассказывал.
Потом Виктор проснулся оттого, что загремела дверь и на пороге встала сторожиха. Она стояла и смотрела на него, и он тоже смотрел, ему было смешно, что старуха ростом не больше мизинца и все-таки она настоящая старуха.
- Батюшки, не тиф ли? - спросила она, а ему показалось, что было сказано: "Тихо". "Тихо",- говорила она, шевеля руками, а потом спряталась за дверь и загремела ключом.
"Я тихо",- ответил он и опять проснулся. Его начало тошнить. Потом стало одинаковым все до той поры, пока в комнате не оказался человек.
Он сидел напротив неизвестно сколько времени и молчал.
Виктор не удивился, только спросил:
- Кто здесь?
- Молчи,- сказала ему женщина.
- Я знаю, ты из секты иеговистов,- говорил он.
Женщина засмеялась, сказала:
- Какой ты догадливый... Спи. Скоро врач придет.
Он сразу уснул.
Девчонки хватились Виктора за неделю до Нового года. Перед отъездом на ЛЭП он побывал у них дважды. Осмотрел и починил им электрический утюг, навел в комнате порядок, даже перемыл всю посуду. Потом он сходил в магазин, купил мяса и сварил суп. Этим-то супом он всех и поразил. Было что-то противоестественное в том, что мужчина варил в женском общежитии суп. Девчонки съели суп, сдержанно похвалили, но между собой они посмеивались над такой затеей. Ребята не скрывали ухмылок, они в открытую иронизировали, и только Нинка сказала вполне искренне:
- Витя, ты действительно золотой человек... Может, ты и стирать умеешь?
- Умею, а что? - сказал он.
- А у тебя есть недостатки? Ну, хоть один, маленький, завалящий какой. Смерть как люблю людей с червоточинкой...
Виктор равнодушно принял насмешки. Он был детдомовец и все умел. Это определило отношение к нему. Все вдруг поняли, что он ничего не делал специально, рассчитывая на эффект. Просто таким он был и поступал так всегда.
Теперь готовились к Новому году, и кто-то резонно заметил, что Виктор смог бы хорошо помочь по хозяйству. Сперва думали, что он на ЛЭПе. Но приехал с ЛЭПа Юрочка Николаевич и сказал, что Виктор там был и уехал. Позвонили в горком Чуркину, но тот ничего не знал.
В гостинице никто не подходил к телефону. Только с работы Женя смогла, наконец, дозвониться. Она долго пыталась узнать у сторожихи, живет ли кто-нибудь в комнате Виктора.
- Солдатов перевели, значит,- сказала заученно старуха,- а командированные небось не дураки, чтобы справлять праздник на казенной квартире.
- А еще кто-нибудь у вас живет? - кричала в трубку Женя, потому что рядом с прорабкой работал бульдозер и ничего нельзя было расслышать.
- Кто ешо? - спрашивала старуха.
- Ну, кто у вас еще есть?
- Никого нету,- сказала твердо старуха.
- А во второй комнате? - кричала Женя.
- Во второй лежит, так он тифозный, верно, я уж к нему не хожу. Запираю.
- Кого запираете? - спрашивала Женя, морщась и досадуя на треск за стеной.
- Его,- сказала сторожиха.- Откель я знаю, кто он. Вот, говорят, в Ярске тиф обнаружили. Так он по виду тифозный и есть.
- Ничего не понимаю,- сказала Женя и бросила трубку.
Она попробовала еще позвонить Кире Львовне, но той не было дома.
Пришлось дожидаться конца смены.
Прямо с работы, в ватных штанах и в меховой куртке, она пришла в гостиницу и нашла Виктора.
Он кричал на нее, что она иеговистка, что он выведет ее на чистую воду. Объяснял про ЛЭП, убеждал, что все эти трудности временные, он требует, чтобы ребятам завезли инструмент и газеты...
Потом он просил пить. Говорил, что во всем виноват грузовик в снежном поле, который он видел из окна вагона. Старший лейтенант Кузьменко всегда понимал его. Пусть только позовут Кузьменко.
В сумерках он проснулся и долго разглядывал Женю, задремавшую у его ног на стуле. Ее белую шею из-за расстегнутого ворота ковбойки, ее темные, чуть припеченные сном губы, теплый, едва пробивающийся румянец на скулах, пугливые ресницы, вздрагивающие сами собой.
Ему показалось, что она возникла откуда-то из его бреда и сейчас же исчезнет, если он закроет глаза.
Он почти замер, напрягая сознание, чтобы удержать пришедший к нему образ.
Но вдруг закашлялся, уходя лицом в подушку, вытирая о нее пришедшие выстраданные слезы. Потом резко повернулся на спину и увидел ее глаза.
Она не изменила еще позы, не повернула лица, она только открыла глаза навстречу его глазам.
В них было то, что она чувствовала до пробуждения, - гаснущие, ускользающие видения и образы, непостижимые и незапоминающиеся. Будто вдогонку им она прикрыла на мгновение веки, удивляясь и улыбаясь сама себе, и вздрогнула вдруг, поняв, что ее сейчас рассматривали.
Теперь она провела ладонью по лицу, скрывая смущение и растерянность, но уже немного и любопытство.
Она сказала:
- Кажется, я уснула, да?
Он кивнул, не отрывая от нее глаз. Она снова улыбнулась, и эта улыбка относилась уже и к нему.
Он тоже улыбнулся. Потому что вместе с ней пережил ее пробуждение, ее потревоженный сон и испуг.