Ему показалось, что сейчас он может спросить ее что угодно и она сразу все скажет. Потому что между ними был мост, как разводной,- из его и ее улыбки.
- Кто же вы такая? - спросил он.
Она стала сразу серьезной, и чувство близости пропало.
- Молчите,- сказала она.- Вы больной.
- Но я вас знаю,- сказал он уверенно.- Я все о вас знаю, честное слово. Вы были когда-нибудь в Брянске?
Она покачала головой. Сказала:
- Вы молчите. Вам нельзя разговаривать. А в Брянске я никогда не была. Я приехала из города Проно. Я жила на улице Графтио, там, где памятник Ленину. - И серьезно посмотрела на него.
Она всегда называла этот несуществующий город, а улицы выбирала по именам знаменитых гидростроителей (вот хотя бы Графтио). Она сердилась, когда ей не верили.
Он вспомнил стихи, прочитанные Жуховцом. Сказал вслух:
- Мы уходим туда, где тайга, мы уходим туда, где снега, оставляя родное жилье, управдомам сдавая ключи. Да, столица, во имя твое покидают тебя москвичи.
Женя посмотрела на него теперь почти равнодушно, негодуя, наверное, и на себя и на него за то, что тайное стало явным. Очень ровно сказала:
- У меня, кстати, бронь на московскую квартиру. Лежите, я пойду позвоню ребятам.
Его начало рвать. Она бегала за тазом, звонила в диспетчерскую знакомым ребятам, в больницу.
К обеду пришла машина. Юрочка Николаевич и какой-то другой, незнакомый парень помогли Виктору одеться и сойти вниз.
Его привезли в девятнадцатое общежитие.
- В больнице пока нет мест,- сказала Женя.- Полежите у нас, здесь будет лучше.
Она сунула в одеяло большого плюшевого медведя.
- Это вам компаньон... Не обижайте. Придет с работы Вера - все приготовит. Врача я вызвала. Я опаздываю, мне во вторую смену.
Девочки поселили Виктора в своей семнадцатой комнате на кровати Жени Голубевой.
Конечно, это было не лучшим вариантом, хотя бы потому, что нахождение мужчины в женском общежитии каралось очень строго. Иногда в двадцать четыре часа без всякого разбора дела изгоняли из города Ярска. Даже из комсомола.
Но выхода в общем-то не было. Виктор был совсем плох. Врач нашел у него воспаление легких, прописал постельный режим.
Девочки, помимо врача, лечили его каждая по-своему. Тихая худенькая Вера использовала всякие домашние средства, потому что ее бабушка в свое время была знахарка. Женя, наоборот, читала двухтомный справочник терапевта и лечила "по науке". Однажды она сказала:
- Прежде я думала, что самая страшная книга - это Эдгар По.
- Ну? - спросил Виктор.
- Ерунда. Самая страшная книга - это медицинский справочник. Читаешь и думаешь: все, что тут написано, есть и у меня... А вы молчите,- говорила она Виктору.- Грипп - это средство от болтовни.
"Болтовня" было ее ругательным словом. Виктор понимал, что она не забыла прочтенных им стихов из ее тетради. И долго не забудет этого.
Она никому не позволяла знать о ней больше, чем надо. Если кто-либо был настойчив, она отделывалась шуткой. Она любила говорить:
- Никто меня не знает. Мое сердце как обратная сторона Луны. Я и сама себя не знаю.
С Виктором Женя была внимательна и ровна, оба они понимали, что это пока он болен. Пока он плох.
Он ничего не мог есть, только пил горячее молоко. У него кружилась голова, носом шла кровь.
События, разговоры, приход и уход девочек - все проходило через него зыбко, неясно, как во сне.
Вдруг появлялся Юрочка Николаевич, молча издали смотрел на Виктора.
Странно-расплывчато доносились голоса:
- Что нужно достать?
- Курятину. Ему обязательно прописали бульон.
- Где ж ее... Может, слетать в Иркутск?
Откуда-то, словно из-под кровати, встал над ним Леша Жуховец, сказал быстро:
- Я тебе стихи прочту: "Ярские звезды зажглись от костров, с Новым годом, товарищ, будь здоров!"
- Ты этот... я знаю. Ты "Корчеватель",- сказал Виктор.
- А! - сказал Жуховец.- Что вспоминать! Ты послушай еще: "В этой кипучей и плановой буче пусть каждый встанет и тост отчубучит!"
Виктор тихо засмеялся. Ему понравилось слово "отчубучит". У белобрысого Жуховца были вытаращенные, безумные какие-то глаза.
- Читай,- сказал Виктор.
- Сколько угодно,- ответил Жуховец, еще приподнимаясь над его лицом.- Это хохмы к Новому году. Вот: "За освоенье родной стороны, а также Луны с другой стороны!"
"А Женя говорила так про свое сердце...- думал Виктор, глядя на Жуховца.- И Жуховец Леша тоже это знает. Он про нее писал или вообще?"
Потом опять все меняется, все нестройно чередуется. На кровать садится Нинка. Она берет руку Виктора и гладит ее.
- К Усольцеву семья приезжает,- говорит она.
Виктор кивает. Он понимает Нину, ей плохо.
- Шварц им выделил секцию, плохонькую. Две комнатки и кухню. Ты хороший,- шепчет она, а потом смотрит на очкастую Веру и говорит: - Сегодня меня уборщица спрашивает потихоньку: "Что, эти анжинерши мужа на двоих завели?"
- Так и спросила? - ахает Вера.
- Ага. Девчонки по общежитию еще слухов добавляют.
- Ну надо же,- говорит Вера и весело смотрит на Виктора.- Вот кретины!
Однажды появляется незнакомый щуплый парнишка, голубоглазый, в очках. Девчонки говорят: "Генка Мухин". Виктор откуда-то знает эту фамилию. Кажется, в "Комсомолке" читал. Ведущий инженер, что-то проектировал и вообще. Да и Чуркин называл мухинскую эстакаду.
Генка разговаривает с Женей, изредка взглядывая на Виктора.
- Нашли зимовье пустое, километрах в десяти. Прямо у входа - елка... Для Нового года сойдет. Нарисовал я медведя, говорят, морда у него терпимая, а вот туловище... Такое, как будто ему стыдно.
- Уже отнесли?
- Юрочка Николаевич нес, дул ветер, а ему как за стеной.
- Машка твоя будет?
- Не знаю, если няньку найдет...
- Неужели не с кем оставить ребенка?
- А ты как думаешь! Тут за нянек идет борьба. Один мой инженер нашел какую-то развалившуюся бабушку, на руках внесли на второй этаж. Уехал в отпуск, оплатили ей вперед, вернулись: ее уже на руках унесли в другой квартал! Прежде чем обзаводиться семьей, обзаведись нянькой,- говорит Генка и все смотрит в сторону Виктора.
Вера отвечает:
- Женьке это не грозит, ей производственные сны снятся. Вчера всю ночь бредила дренажной галереей.
- Это нарушение техники безопасности,- говорит, усмехаясь, Генка и уходит.
Виктор чувствует, что Генка в этой комнате занимает особое положение. Хотя девчонки о нем не говорят. Он ближе к ним, чем все, кто был до сих пор. У них какой-то свой, необъявленный мир, который не в словах, даже не в недосказанности. В глазах или просто в воздухе, что ли; Виктор и сам бы не объяснил, откуда он это понял.
Но среди всех, кто сюда ходит, кто говорит, интересуется его здоровьем, он всегда чувствует Женю.
Он уже с закрытыми глазами может представить каждую минуту, где, в каком месте комнаты она находится, что делает. Он уже знает, когда ей приходить с работы, и слушает, как застучат в коридоре ее валенки.
Вот она входит боком в комнату и стоит у порога, вся заиндевелая, неподвижная. Она смотрит издалека на Виктора и улыбается ему. Но лицо у нее темное, замерзшее, вместо улыбки получается гримаса.
Она горстями вынимает из карманов скомканные деньги, говорит:
- Ой, есть хочу.
- Вам зарплату давали? - спрашивает Вера.
- Ага. Только почему-то много вычли.
Она садится около Виктора и прикладывает руки к его одеялу, как к печке.
- Нельзя быть таким индивидуалистом,- говорит, морщась, она.- Я сейчас иду, а возле нашего дома собака кашляет. Понял?
- Положи лимон и иди умойся,- говорит Вера.
- Ребята были? - спрашивает Женя и сосет какой-то старый лимон. -А врач? Что он сказал?
- Был врач, а потом приходила сестра,- отвечает Вера.- Укол делали.
- Холодно там? - спрашивает Виктор только затем, чтобы Женя опять подошла к нему.
Он хотел спросить "трудно", но спросил "холодно".
- Где? В котловане? - говорит она.- На целых пять градусов холоднее, чем в Ярске. При сорока должны актировать день. Только они не хотят актировать, говорят: "Тридцать девять и девять десятых". А собаки кашляют. И козы тоже.
Женя уходит умываться, забрав мыло и губку. Возвращается она посветлевшая, мажет губы, нос и щеки какой-то мазью. Встретив в зеркале глаза Виктора, говорит, усмехаясь:
- Средство после бритья, но помогает после мороза.
Она просит Виктора отвернуться, раздевается и, шлепая по полу босиком, сонно шепчет:
- Устаю, никакого удовольствия от сна. Закроешь глаза - и утро.
Утром она поднимается за пятнадцать минут до выхода, и Виктор, не открывая глаз, слышит, как она одевается.
Она причесывается, бормочет:
- Ой, мамочки, сейчас стоя усну... Везет же людям - спят до восьми, и прораб на них не злится, и нарядов им не закрывать...
Последнее, что будет, Виктор знает. Она посадит на свою подушку медведя, и тот зарычит утробно: "Ухг хге. Ухг хге..."
"Сиди,- скажет она ему.- Не дрыгайся. Чего тебе не сидится в тепле?"
Виктор открывает глаза и садится. Потом встает на колени и смотрит в окно. Сейчас от подъезда Женя побежит к дороге, там проходят будки - машины с деревянным крытым коробом.
Будок много, они идут тихо, но не останавливаются.
Женя приспосабливается к ходу одной из них, вскакивает на ступеньку, чьи-то руки втягивают ее внутрь.
Больше ничего нет.
Виктор стоит на коленях, прижимаясь лбом к замерзшему стеклу, думает: "Сколько нужно ждать часов, пока она придет?" Она говорила: "Не люблю ездить в шестьдесят четвертой будке, там всегда, ну всегда отборные матерщинники собираются. Я от этой будки натвердо отказалась".
Сегодня машина была тридцать седьмая. Вчера тоже.
Может, и руки, которые ей помогали садиться, те же самые?
Ночью Виктора разбудили голоса. Вера спрашивала!
- Почему ты не спишь?
- Не могу,- отвечала Женя.
- Почему? Ты можешь объяснить?
- Понимаешь,- сказала Женя,- прораб у нас - ну фашист настоящий. Орет и орет.
- На тебя орет?
- На всех. И на меня... Вчера точковщица у меня сбежала. Не выдержала работы. Я осталась без сведений. А он сегодня кричит: "Почему нет сведений в кубах? Вы тут работаете или гуляете? За экскурсии у нас деньги не платят!" Это при всех. При рабочих, при мастерах. Я ему говорю: "Не смейте грубить! Не смейте! Не смейте!" - "А что, у нас пансион благородных девиц? - спрашивает.- Так вы ошиблись и не туда приехали!>-
- Ну? - спросила Вера.
Женя молчала, и Вера еще сказала:
- Ну?
- Что "ну"? Я ему ответила: "Если скажете хоть одно грубое слово, переведусь на другой участок".- "И валяйте,- кричит,- баба, знаете, с воза..."
Вера сказала спокойно:
- Подумаешь, у нас все кричат.
- А я не все. Я так никогда не привыкну. Ты знаешь, какая у меня кожа? К ней едва прикоснешься, синие следы остаются. А внутри у меня, знаешь, после таких прикосновений? У меня все отмирает, если хочешь знать. Я вдруг закричала на него: "Замолчите! Или я вас ударю!" Ты знаешь, он испугался и замолчал. Наверное, на него никто не повышал голоса.
Женя, видимо, сидела на кровати, и Вера сказала:
- Ладно, теперь ложись.
Женя сидела и молчала.
Потом заговорила негромко, отчаянно как-то:
- Я знаю, что я не в то время родилась. В войну я бы просто ушла на фронт. А под этого прораба первую бы мину подложила. А революция! Они были счастливыми потому что они делали самое главное. Понимаешь, это так важно знать, что ты делаешь самое главное в жизни.
Виктор слушал Женю, открыв глаза и глядя точно туда, откуда шел ее голос. "Какая она сейчас?" - спрашивал он себя, напрягаясь изо всех сил, чтобы понять вдруг случившееся. Ему казалось, что глаза ее широко открыты, а лицо откинуто вверх. Она не может опустить голову, даже шевельнуться, иначе слезы выплеснутся и потекут, и тогда она будет по-настоящему плакать.
- Я сегодня ушла,- говорила Женя, и голос ее был почти что незнаком сейчас Виктору, какой-то грудной, вторичный. - Я ушла в снег и говорю себе: "Зачем жить?" Я пошла, пошла по Ангаре вниз, мимо пристани, торосов, скал... Оглянулась - кругом только белое, даже эстакаду не видать. И ни одного звука, прямо белая пустота, и все. Мне тогда страшно стало. Я подумала, что вот такая, наверное, и есть смерть: никакая. И так я побежала, словно за мной медведи гнались. И вдруг под носом бульдозер: "Стрек, стрек, стрек". Я села на снег и думаю: "Родненький мой, бульдик, бульдичка... Как же ты приятно тарахтишь!.. Маслом пахнешь, человеком, стройкой. Ну как я без всего этого буду?"
Вера молчала.
Женя, подождав, сказала:
- Холодно. Я форточку закрою.
Она полезла босиком на стол и замерла так, не шевелясь, глядя в распахнутую форточку.
- Вера! - зашептала она. - Вера! Какое сегодня небо, столько звезд!.. Знаешь, Вера, что я иногда думаю? Ведь мы все вечные, и я как вещество существовала всегда. И я точно знаю, что в меня залетело несколько молекул из другой галактики. Знаешь, немножечко совсем, но они так чувствуются!
Виктор знал, что смотреть нельзя.
Но он смотрел.
Он видел откинутую голову, едва подсвеченное уличным светом лицо.
За тонкой матовой шеей шло просто белое, длинное, которое продолжалось до самых ног, оно как бы само собой складывалось в крылья.
Такую, замершую, белую, ночную, очень тревожную, он запомнил.
Наверное, он шевельнулся или сильно вздохнул. Женя с грохотом скатилась со стола, забралась под одеяло и пискнула оттуда:
- Ой, кто-то смотрел.
- Я смотрела,- сказала Вера.
- Нет. Это он,- ответила Женя.- Спроси, он спит?
- Да спит,- сказала Вера, отворачиваясь и зевая.- Ты одна такая баламутка нервная.
Между тем подходил новогодний праздник. Девчонки суетились, закупали продукты, обзванивали народ. Убирались.
Обычно Вера говорила по субботам:
- Сейчас придет санкомиссия. Вытрите скорее пыль на приемнике и на окне.
Действительно, тотчас же появлялась санкомиссия. Они смотрели, есть ли пыль на приемнике, на окне, сообщали: "Здесь чисто. Поставьте им четыре".
На этот раз помыли полы, протерли влажной тряпочкой книжную полку, шкаф. Выколотили пыль из медведя.
Медведь недовольно урчал, а в помещении ясно запахло свежим деревом и мандаринами.
Виктор, может быть, впервые понял, что наступает Новый год, тот самый, когда нужно привыкать писать новую цифру (в детстве это его изумляло и пугало), когда нужно немного радоваться и немного грустить.
Теперь Виктор не бегал, не волновался, даже не почувствовал до конца святости приходящего, он просто затосковал.
Девчонки занимались сборами в то самое одинокое зимовье в тайге, которое разыскали Гена Мухин и Юрочка Николаевич.
Они жалели Виктора, но не могли не идти, ребят насчитывалось гораздо больше. Они подвинули к его кровати праздничный стол с яблоками, вином, всякими вкусными вещами. Женя с Жуховцом сходили в тайгу и принесли елку. Смеясь, рассказывали, как загребали валенками снег, искали и нашли елку, которая валялась около дороги, кем-то уже срубленная.
Девчонки долго прикидывали, где бы ее поставить, но места не было, и кто-то предложил прибить елку к потолку вверх ногами.
Никто бы не мог сказать, что это некрасиво. Женя уже фантазировала. Что, если бы в больших залах на Новый год вместо люстр вешать такие елки-люстры, было бы очень красиво!
Стеклянных игрушек не нашлось, повесили все самое натуральное: яблоки, конфеты, печенье. Кто-то резонно заметил, Мухин, что ли: "Если она свалится, жертв никаких не будет".
На верхушку, которая теперь оказалась внизу, прицепили плитку шоколада, которую предложили выдать в премию тому, кто на Новом году придумает лучшую шутку. Но тот же Генка Мухин заметил, что Виктор (он без улыбки издали смотрел на него) идет вне конкурса: большей шутки, чем заболеть на Новый год, все равно никто не придумает!
На улице гремели МАЗы и тракторы, все они ехали из тайги и везли елочки.
Потом в окошке просинело. Прозрачные голубые сумерки сошли на землю. Из труб вертикально пальнули в небо темные дымы: в Ярске затопили печи, и, между тем как совсем темнело, дымы становились белей и белей.
Комната наполнялась народом, все суетились, упаковывали яблоки ("С нездоровым румянцем",- как сказал Мухин), примеряли лыжные крепления.
Виктор лежал, отвернувшись к стене, стараясь не слышать сборов.
- Кто умеет сочинять шуточные телеграммы? - спрашивала Вера.- Витя, хоть бы ты помог мне,- попросила она, садясь на кровать.
- Смотри,- сказал он,- этот рисунок на стене похож на море, правда?
- Правда,- сказала Вера.- Тебе надоело лежать, да? Но мы будем думать о тебе. Когда будут бить куранты, мы назовем твое имя. Кто взял чернила для авторучек? - закричала Вера.- Женька, ты чернила не брала?
- Я ими синила белье,- сказала Женя.
Виктор взял одну телеграмму и написал:
"Голубка, желаю тебе счастья. В.".
В комнате кричали:
- Все взяли? Свечи не забыли?
- Лыж не ломать, Юрочка Николаевич комсомольский билет отдал в залог...
- А что же паспорт?
- Паспорт, военный билет, профсоюзный, пропуск, бюллетень и книжку ДОСААФ...- перечислял Генка Мухин,- он заложил еще в прошлом году.
- Рахмаша, почему ты ничего не закладываешь?
- Он ждет своей очереди, пойдем, ребята!
- Слушайте,- кричал Жуховец и читал стихи, которых никто не слушал: - "Пью вино, вот этот звездный сок, за вольфрама светлый волосок и скажу под градусами даже, жизнь моя вся..."
- Шампанское не взорвется от мороза?
- "Жизнь моя вся - в электромонтаже!"
- Вино и транзистор завернули в одеяло. Генка, может, твою гитару тоже завернуть?
- Хочешь, я тебе прочту отрывок из поэмы "Веселые висельники"? - спрашивал Жуховец Виктора.
Все смеялись, гремели лыжами, вынося их в коридор.
Вернулась в комнату Женя, уже в лыжном костюме, в теплой шерстяной шапочке, в ботинках.
Она встала над Виктором и молча смотрела на него. Она все понимала: и про его состояние, и про его тоску.
- Ну, чего ты? - спросила она будто с вызовом, скрывая свою жалость и смятение за улыбкой. И такая она сразу стала для него близкой и понятной!
- Вот, на Новый год прочтешь, ладно?
Он отдал сложенную, нагретую под одеялом бумажку.
- Будет исполнено, товарищ больной,- сказала она почти бодро и засунула телеграмму в карман лыжных брюк.
У дверей она обернулась и помахала рукой.
Без десяти двенадцать в комнате почему-то оказался Юрочка Николаевич.
Он подмигнул Виктору, снял пальто и красными пальцами, негибкими с холода, стал разворачивать фольгу на шампанском.
- Разве ты не уехал? - спросил Виктор, не очень удивляясь. Но оживился, с любопытством разглядывая Юрочку Николаевича.
- Да оно так вышло, я к экзаменам готовлюсь,- сказал очень странно тот.- Но по московскому времени я буду встречать у них, понимаешь?