Мы переходили от окна к окну. Жужжали трансмиссии, проплывали ремни, визжали фрезы, и фонтаном брызгала синяя горячая стружка. Не было, кажется, на свете счастливее этих людей в синих куртках, будто порохом присыпанных металлической пылью.
Когда гудел обеденный, они выходили из широких цеховых ворот, вытирая руки паклей, садились на бревна или на рельсы, отмыкали на сундучках большие висячие замки, степенно раскладывали на платках большие зеркальные "яблуковые" помидоры, полдюжины крупных, черепашьего цвета яиц, открывали складной нож и, прижимая к груди буханку, отрезали большие ломти пеклеванного хлеба; когда они вот так сидели и ели, запивая из литровой бутылки густым, кремовым, с пенкой молоком, - как я завидовал этой рабочей трапезе!
В это время открывали биржу труда подростков, и мы выстраивались в длинную очередь у массивных дверей, окованных, как в банке, железом.
Тут были расклейщики афиш с кистями, белыми от клейстера, папиросники со своими фанерными лотками, бывшие ученики жестянщиков в черных рубашках и просто парнишки в кепочках, только что кончившие единую трудовую школу, эту школу обществоведения, плана Дальтона, пионерских форпостов, товарищеских судов, и теперь, с обрывками случайных, неуверенных и часто перемешавшихся в кашу знаний о катете и гипотенузе, пестиках и тычинках, феодализме и капитализме, они входили в жизнь.
Открылись железные двери. Все потоком, толкая друг друга, хлынули в заплеванную, прокуренную, пыльную, с массивными, как памятники, чугунными урнами залу, и выстроились, и зазмеились очередями у маленьких закрытых окошечек. Масса окошечек, из которых раздают счастье.
Вот одно окошко открылось. Все зашумели и затихли, прислушиваясь.
Из окошка вызвали:
- Ученик котельщика, один.
- Котельщик, котельщик, - пошло по очереди.
Но я ничего не умел, ничего не знал. Я мог предложить только свою жажду труда, и, может, даже не труда, я еще не знал, что такое труд, а жажду и потребность быть в жизни, быть вместе со всеми и идти в ногу, быть на учете. О, как все мы тогда хотели быть на учете!
"Я стою на учете на бирже труда", "Я иду на отметку на биржу труда", "Сегодня на рынке труда требуются…" И не было более желанного разговора.
Союз металлистов. Союз водников. Союз совторгслужащих. Кто теперь знает, как звучали эти слова!
Открылось еще одно окошко:
- На выезд ученик по обжигу кирпича в гофманских печах.
Вот как: в гофманских печах! Это было для меня как "80 000 километров под водой".
Очередь не двигалась. Я угорел от махорочного дыма, от ожидания и волнения. Кружилась голова.
Подошли двое, обвязанные цветными шарфами: один - толстяк с надутыми, будто резиновыми щеками, а другой - серенький сморчок, но оба в одинаковых кургузых, обтянутых в талии пиджачках и широчайших брюках "чарльстон".
Толстяк снял кепочку и сказал:
- Почтение!
Никто ему не ответил.
У него был детский ротик, детский подбородок - этакая свинья с детским ротиком.
Оба остановились, разглядывая очередь, как бы выискивая знакомых.
- Загораете? - спросил толстяк.
- А у тебя что, голова болит? - ответили из очереди.
- Есть работенка, - шепелявя, сказал сморчок, у которого была отвислая губа.
- Знаем вашу работенку! - откликнулись из очереди.
- Что ты знаешь, что ты знаешь, пискун? - зашепелявил сморчок.
- А что делать? - вдруг спросил один парнишка, который только что приехал из местечка.
- Кушать пончики с кленовым джемом, - ответил толстяк.
- Нет, серьезно, - сказал парнишка.
- Им на цыпку надо, - пояснили из очереди.
- А что такое "цыпка"? - спросил парнишка, который только что приехал из местечка.
- Влезай в форточку, открывай им двери, - сказал тот же голос.
- Слышишь, объяснил, что такое "цыпка", - сказал сморчок.
- Профессор! - сказал толстяк.
- Мотайте отсюда, мотайте! - посоветовали из очереди.
- А ты чего лаешь? - огрызнулся толстяк.
- Ну! Не малина, брысь отсюда!
Это крикнул паренек в замасленной кепке и такой же рубахе.
- Он химик, он получает спецмолоко, - зашептали вокруг.
Господи, я смотрел на него во все глаза, - я впервые видел человека, получающего спецмолоко. Я протиснулся к химику. Он взглянул на меня мельком, сердитыми колкими глазками, и я был уже рад, что он обратил на меня внимание.
В кепке на затылке, в расстегнутой косоворотке, химик был весь движение.
- Товарищи подростки! - сказал он звонким голосом уверенного в себе рабочего человека. - Я здесь для того, чтобы набрать пикет.
Это был призыв к борьбе, и сердце мое встрепенулось. Я будто присутствовал на революционном спектакле.
- Кто в пикет, ко мне!
- Я, я! - раздалось в очереди.
- Аскольд, Аскольд, запиши меня!
Его тут все знали. Говорили, что "Обществоведение" Вольфсона он знает назубок, и имя его было Аскольд, такое же твердое, алмазное, как и его характер.
Этот остроглазый паренек с рабочей закалкой не давал мне покоя и был для меня удивительнее, чем Робинзон Крузо. Я никому еще не завидовал так глубоко и проникновенно. Казалось, даже кепочка сидит на нем как-то по-особому запальчиво и умно.
Парнишка, который только что приехал из местечка, спросил:
- А что такое пикет?
- Классовая борьба, - ответил Аскольд.
- А к чему? - спросил парнишка.
- Как к чему? - закричал Аскольд. - Для борьбы с эксплуатацией, понимаешь?
- Да.
- Что "да"? Понимаешь, что такое эксплуатация?
- Нет.
- Что же ты говоришь "да"?
- Я боялся.
- Вот сразу видно - несознательный, политически несознательный! - огорчился Аскольд.
- Я хочу быть сознательным, - робко попросил парнишка.
Добровольцы подходили к Аскольду, а он говорил:
- Покажи руки!
И если были мозоли, он доверял, а если не было - не доверял.
Я тоже подошел к нему.
- Можно, я с вами пойду?
Он пронзительно взглянул мне в глаза, как бы проверяя мое социальное происхождение. Я уже знал этот стальной взгляд, и холодок прошел по спине.
- Не пролетарий, - сказал я виновато.
- Учи меня! - сказал Аскольд. Он подумал. - Трудовой стаж есть?
- Нет еще.
- У маменьки коврижки ел?
- Я учился, - сказал я.
- Что, "пифагоровы штаны"?
Я опустил глаза. Мне было стыдно, что я занимался такими пустяками, как "пифагоровы штаны", а не имел рабочей закалки.
- Ладно, становись, только смотри.
А что "смотри", он не сказал. Но по тому, как он взглянул на меня, видно было, что он беспокоится, как бы "пифагоровы штаны", изученные в отрыве от производства, не нарушили классовой солидарности.
- Внимание! Стройся! - скомандовал Аскольд, и подростки в замасленных цеховых рубашках разобрались по росту. Я услышал близко кислый запах жести, ржавчины, глубоко вдохнул воздух и почувствовал себя в классовых рядах. - Смирно!.. - Аскольд строго оглядел застывший строй, прошелся слева направо и назад, справа налево. - По два рассчитайся!
И в ответ звонкие, восторженные, к небу взывающие, взвинченные голоса:
- Первый-второй… первый-второй… первый-второй!..
А он строго-внимательно и даже как-то несколько печально слушал перекличку.
- Сдвойся!.. Шагом арш!
И мы пошли.
О! Это был твердый шаг. Мы печатали шаг с упоением, с бесконечной верой, что мы, только мы имеем право так твердо шагать по земле. Мы идем, и все принадлежит нам, и никому не уступим дороги.
- Запевай!..
И басовитый, ломающийся голос подростка воззвал: "По морям, по волнам…"
"Нынче здесь, завтра там…" - весело, обнадеживающе подхватил строй.
Извозчичьи кони шарахались в сторону. Прохожие останавливались и долго смотрели вслед. Автомобили гудели сиренами. Трамваи звонили так, будто летели в ад.
А мы печатали шаг. "По морям, по волнам…"
Несколько беспризорных, игравших под асфальтовым котлом в карты, услышав песню и топот, вылезли и, не поняв, в чем дело, пристроились и завопили: "Нынче здесь, завтра там…"
- Отчаливай, - сказал Аскольд, - люмпен!
Огольцы с недоверием посмотрели на него, отстали и тут же сели играть в "свои козыри".
Несколько ирисников с лотками тоже было пристроились к нам, но Аскольд закричал:
- Эй, частный сектор, отставить!
И мы запели: "Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой…"
5. "Сыч и сыновья"
Наконец мы пришли. И увидели дом с большой вывеской, будто выложенной толстыми золотыми кренделями, "Сыч и сыновья".
Как принято было в те годы, это было комбинированное предприятие. В подвальных, пыльных, зарешеченных окнах гудели машины, и оттуда тянуло собачьим смрадом, а в больших парадных витринах были развешаны веселые гирлянды бубликов.
Здесь же в доме работал и сын Сыча, Альберт Сыч, дантист, и на вывеске был изображен иноземный франт с новыми зубами; и дочь Сыча, Ариадна Сыч, - "Плиссе-пико", и у нее была вывеска - печальная дама с прической "Буби-Копф". Говорили, что еще есть брат Сыча, который печатает фальшивые червонцы, но у него не было никакой вывески, и этот Сыч открещивался от того, говоря, что тот и не христианин, а принял мусульманство, а бог его - аллах и Магомет - пророк.
У парадного хода стоял хлюпик в пиджачке с короткими рукавчиками.
- Эй ты, ублюдок! - позвал Аскольд.
- Это кто, я? - спросил хлюпик.
- А кто ты, если не ублюдок? - сказал Аскольд.
- Ты говори, да не заговаривайся.
- Тебя как зовут? - спросил Аскольд.
- Жан, - ответил хлюпик.
- Ну вот что, Жан-ублюдок, пойди и скажи папаше, что мы тут.
- И кто вы такие, чтобы беспокоить папашу?
- Я тебе говорю, Жан-ублюдок, иди и скажи. Не твоего ума дело рассуждать, - приказал Аскольд.
Тот посмотрел на него куриными глазками и покорно поплелся.
Было очень тихо. Мы стояли, и дом стоял молча. Никто из него не выходил. Скорее всего Жан пошел спать.
- Эй, "пифагоровы штаны", - сказал Аскольд мне, - давай зайди, возьми хозяина "на пушку"!
Я открыл дверь в подвал, и мне показалось, что я открыл дверь в ад, о котором столько рассказывал мне дед. В густом пару кипели огромные, подвешенные на крюках к потолку котлы, над ними стояли дюжие бородатые мужики и черными баграми мешали в котлах. Полуголые мальчишки со свистом носились от котла к котлу с рогожными мешками. А в углу пила с визгом резала длинные бруски мыла, выбрасывая их в корзины.
У меня закружилась голова.
- С пути! - закричал какой-то мальчишка и больно пихнул меня.
Другой тут же подставил ножку, я полетел в жижу, в туман и услышал свист и хохот.
- Ты что здесь путешествуешь? - пропищал румяный человечек.
Странно было даже видеть такого румяного человечка в аду. Толстые пальцы его были унизаны перстнями.
- Вы хозяин? - спросил я.
- Все ищут хозяина! - раскричался он.
Я снял кепку.
- Здравствуйте, - сказал я, - если вы хозяин.
Он даже не пошевелился.
- Здравствуйте, - сказал я снова, уверенный, что меня не услышали.
- Чего тебе надо, мальчик с пальчик? Чего ты тут разздравствовался?
- Мне сказали, что вам нужны подростки.
- Конечно! - закричал он. - Мне нужен миллион мальчиков. И еще один миллион!
- Я хочу поступить на работу, - сказал я.
- Лучшей новости ты мне не мог принести?
- Так у вас нет работы?
Он внимательно посмотрел на меня.
- Тебя прими, ты тут же побежишь жаловаться в профсоюз.
- Зачем же мне жаловаться?
- А это я уже тебя должен спросить.
Я пожал плечами.
- Вот видишь, ты пожимаешь плечами, а потом я буду пожимать плечами. Тебе сколько лет?
- Скоро пятнадцать.
- Когда это скоро? Через три года?
- Это у меня такой маленький рост.
- Тогда подрасти, потом придешь. Я не хочу, чтобы на меня собак вешали.
- Я не буду вешать.
- Ну, приходи в следующий раз, я подумаю.
- А, так вы все-таки принимаете без биржи труда? - сказал вдруг непонятно откуда появившийся Аскольд.
Человечек уставился на него.
- Ваша фамилия Сыч? - спросил Аскольд.
- Смотри - угадал, - сказал человечек.
- А вы что-нибудь слышали про охрану труда? - спросил Аскольд.
- Я только и слышу про охрану труда, - отвечал человечек.
- Объект эксплуатации вам ясен? - спросил Аскольд.
- Чего ты мне морочишь голову, какой объект?
- Подростки, ясно? - сказал Аскольд.
- Господи, какие подростки? - отвечал Сыч. - Они уже, как пожарники, ухаживают за барышнями.
- Так объект эксплуатации вам ясен? - снова строго спросил Аскольд.
- Слушай, у меня уже от тебя кружится голова. Скажи скорее, чего ты хочешь?
- Первое условие, - сказал Аскольд, - прием рабочей силы через биржу труда.
Сыч наклонил голову.
- Второе условие - вентиляция.
- Какая вентиляция? - закричал Сыч. - Что у меня, зимний сад?
- Третье условие, - не слушая его, говорил Аскольд, - по вредности производства - спецмолоко.
- А спецмармелад не надо? - сказал Сыч.
- Четвертое условие - гарантированный отпуск.
- В Ливадию? - спросил Сыч.
- Пикируем ваше заведение, - оборвал переговоры Аскольд.
И мы рассыпались цепью.
Подъехала подвода с большими круглыми корзинами. И от корзин, и от возницы, и даже от коня пахло мылом.
- Поворачивай! - сказал Аскольд, выходя на дорогу.
- Куда это мне поворачивать? Смотри какой фараон! - сказал возница, подымаясь во весь рост с кнутом в руке.
- К чертовой матери, вот куда поворачивай! - сказал Аскольд.
- А ну, граждане, будьте свидетелями! - плачуще закричал возница и хлестнул коня, пустив его на Аскольда. Но тот уцепился за поводья и повис на них. Конь захрапел и застучал копытами о булыжник.
- А ну вас всех к бису! - устало сказал возница. - Вечная канитель. Хозяин, а хозяин! - закричал он. - Сыч, туды твою растуды, трам-тара-рам!
Появился Сыч.
- Ну зачем, Трофим, ты волнуешься?
- Я не волнуюсь, я кричу, - отвечал Трофим.
- А зачем ты кричишь?
- Да что вы, не видите, всякая шушера баррикады ставит.
- Это им вентиляция нужна. Тебе не нужна вентиляция, Трофим, свежий воздух?
- А мне что, я приехал и уехал, - сердито сказал Трофим.
- Мы через их голову, - сказал Сыч.
- Не выйдет, хозяин, - устало сказал Трофим.
- Очень хорошо выйдет. Экстра!
- Вы там пацанят душите, а я помогай, - неожиданно сказал Трофим.
- И ты к этим ангелам? - спросил Сыч.
- Куда все, туда и я, - сказал возница.
Теперь, казалось, не только Трофим, но и конь осуждающе смотрит на Сыча: "Эх, Сыч, туды твою растуды, трам-тара-рам, говорили тебе, плохо это кончится".
6. Заблудившийся трамвай
Дни шли за днями. Я все жил у дяди Эмиля и все искал работу. С каждым днем все более косо поглядывал на меня дядя Эмиль, но ничего не говорил, только иногда спросит:
- Ищешь?
Я отвечал:
- Ищу.
- Ну, ищи, ищи.
Я выходил каждое утро в город. Вдоль грязных, измаранных, истертых кожухами, ватниками, некогда покрытых масляной краской стен биржи труда сидели прямо на полу в серых зипунах дымившие махоркой грабари и говорили о зяби, навозе, и пахло сырой землей, колодцами, погребами. А в окна были видны стоящие под дождем грабарки с серыми мужичьими лошадками, ждавшими своих хозяев.
И я был грабарем, хозяином этих лошадок. Руки мои тоже пахли сырой землей, и травой, и заступом.
Я любил рабочий люд, я любил толкаться на бирже.
У входа всегда стояли дровосеки с топорами за веревочным поясом, с обернутыми в тряпки пилами, засыпанные древесной пылью случайного заработка. И от них вкусно пахло березовыми поленницами.
И я был дровосек, я размахивал топором, я пилил визжащей пилой.
Особым кружком, не смешиваясь ни с кем, стояли маляры с разноцветными кистями и ведерками для красок, в забрызганных радугой, загрубелых, шуршащих от засохших красок блузах; они крутили цигарки тоже разноцветными, светящимися от красок пальцами и дымили, беседуя о чем-то своем, малярном, никому, кроме них, не доступном. И я был маляром, я был в радужной блузе, я понимал колер и купорос.
Если не надо было отмечаться на бирже труда, я бродил по улицам, по длинным, голубым, утренним улицам, когда так гулко и звонко по клинкеру отдаются шаги.
Я люблю этот ранний час, когда привозят к киоскам газеты; ломовик даже не останавливается, а сбрасывает пачки на ходу. Газета свежая, еще, кажется, росистая, клейкая, весело пахнет краской и новостями.
И я с жадностью читаю все объявления и извещения.
Сапожной "Красный коробейник" нужны сапожники. Столовой "Красный инвалид" нужен шеф-повар. Нужны агенты по хлебо-мясозаготовкам. Продавцы в мучные лабазы. Специалист в чернильную мастерскую.
И еще я очень люблю объявления о рабфаках, и техникумах, и вузах, и академиях.
Хотя ясно сказано - стаж не менее трех лет, и окончательный выбор кандидатов производит ОСПС, который далек, великолепен и недосягаем для меня, как Римский сенат, - я читаю, я все равно жадно читаю все объявления.
"От испытаний освобождаются только окончившие рабфак соответствующей вертикали". И я воображаю себя на вертикали, я на этой чудной соответствующей вертикали.
Я тут же решил всего добиться, один, самостоятельно, всего достичь сразу, в один присест. Я пошел в городскую читальню и набрал книг по высшей математике. Сам подготовлюсь, да, сам, немедленно, в тот же день.
Но только я увидел страницы, одни формулы сверху донизу, на сотнях страниц без перерыва, как с тоской понял, что ничего не получится, что никогда-никогда не пойму этого. Даже книга "Занимательная геометрия на вольном воздухе и дома" и та была мне чужда.
Тогда я набрал кучу радиожурналов и стал разбирать радиосхемы - регенеративные, суперрегенеративные, но контуры не оживали, ни разу цепь не замыкалась, не звучала волшебным звуком, и скоро я понял, что не выйдет из меня и радиолюбителя.
Я думал перехитрить, я думал понять это, как дождь, как ветер, как снег, как реку, как водоросли, но это было что-то другое, сотворенное человеком и одним чувством не понимаемое.
Я любил рыться в каталогах. Сколько на свете книг!
Я выбирал разные книги: "Сколько лет Земле?", "Зубочистка крокодила", "Из маленького переплетчика в великие ученые" (Михаил Фарадей). Я не замечал, как проходил день.
- Мальчик, читальня уже закрывается, приходи завтра.
А завтра я читал: "Тайны леса", "Гром, молния и электричество" и "Отчего мы умираем?".
А потом я читал книги по истории. Я отдавал предпочтение восстаниям, бунтам, революциям. Я читал о Спартаке, о Стеньке Разине и Пугачеве, о войне Северных штатов с Южными, о Кромвеле и Робеспьере. Меня потряс рассказ о братьях Гракхах, о Кае Гракхе, голова которого была отрублена и доставлена консулу, и он выдал за нее столько золота, сколько она весила, а негодяй, принесший голову, заранее влил в нее свинец, чтобы утяжелить.