Я зачитываюсь до головокружения. А потом я выхожу на улицу, на солнечную улицу, и меня удивляет легкость, прелесть жизни после труда. Я подымаюсь вверх по Владимирской, а потом я спускаюсь к фуникулеру и в удивительном, повисшем в воздухе вагончике - вниз, на Подол, на Контрактовую ярмарку, где карусель и где кривые зеркала, гадалки, силомеры.
И там тот человек, весь в черном, который вырезает из черной бумаги силуэты.
Мимолетный взгляд, несколько легких, крылатых взлетов длинных изящных ножниц - и готово! Силуэт наклеен на белую бумагу. Клиент вглядывается - он тут, живой, весь, со своим кривым носом, оттопыренными ушами, голым, лысым черепом.
Я без устали следил за удивительным черным человеком и никак не мог понять, как он это делает.
Но вот он сам остановил на мне темный взгляд колдуна.
- Подойди поближе.
Я подошел.
Он, прицелившись, щелкнул ножницами, как бы одним взмахом вырезая меня.
- Повернись в профиль!
- У меня нет денег, - сказал я.
- А раз нет денег, чего же ты стоишь?
- Я интересуюсь.
- Иди, иди, интересуйся в другом месте!
В другом месте за маленьким столиком сидел длинноволосый человек в бархатной кофте, с бантом и определял по почерку характер. Люди писали несколько бездумных, бездушных, глупых слов, писали одним взмахом, не прерывая, летя по бумаге или осторожно выписывая, вычерчивая каждую букву в отдельности, округляя ее, заканчивая до последней закорючки, ухаживая за нею и любуясь ею, точно продавали на сторону. Потом ждали, с трепетом ждали приговора, - что у них великий, твердый, трагический характер, невероятная, единственная в мире судьба.
Я протиснулся вперед.
- Алло, мальчик, пиши. - И он подставил мне белую глянцевую карточку. - Вы сейчас посмотрите и узнаете кошмарную судьбу мальчика.
- А можно бесплатно? - спросил я.
- Ты что, мальчик, смеешься?
- Нет.
- Ну, так, наверно, плакать хочешь?
И я шел дальше.
- Сбейте собачек, почтенные! - умолял хозяин тира, протягивая ружье.
Я остановился.
- А ты зачем тут трешься?
- Ни за чем.
- Я знаю, как ни за чем. Тут люди по мишеням стреляют, а ты по карманам стреляешь?
- Неправда.
- Правда или неправда, уходи, или я из тебя мишень сделаю.
В один из таких летних бродячих дней со мною случилась беда.
Было ярко, солнечно. На улице шумела демонстрация. Рабочие с кошелками, в которых лежали инструменты, студенты с книгами, строители в прозодежде, заляпанной известкой, и я вместе с ними шел под плакатами: "Пусть там, где пролилась кровь товарища Войкова, вырастут красные цветы революции!" Надо мной качался Чемберлен с большой челюстью и моноклем в глазу. Он дергался на нитке и все время терял монокль, этот веселый Чемберлен, смешная кукла нашего детства, смешная фигура мирового империализма, которому скоро-скоро конец, так скоро, что и неизвестно, успеем ли мы к тому времени взять в руки винтовку. Я сжимал кулак и вместе со всеми кричал:
- Трудовым полтинником по Чемберлену!
Я и не заметил, как наступили сумерки и зажглись огни. Отшумела демонстрация, а я все бродил по улицам, разглядывая витрины и читая вывески.
Пестрая, всегда какая-то особенно шумная, отчаянная, запальчивая толпа у цирка, и слышно, как музыка играет "На сопках Маньчжурии".
А вокруг на афишах летит на тачанке с пулеметом "Батько Кныш", глядит на нас "Аэлита" в марсианских очках, лукаво, с далеко идущими целями благословляет ксендз из картины "Крест и маузер".
- "Южанка"! "Южанка"!.. Шоколад "Песнь о вещем Олеге"!..
Это было бесовское племя уличных торговцев и разносчиков, с рассвета до глубокой ночи наполнявшее городские улицы звонкими протяжными криками.
Кучерявые, смуглые, черные от солнца и пыли, и светловолосые, и рыжие, в разноцветных тюбетейках, в сандалиях или босиком, с фанерными лотками на бронзовой груди, толпой носятся со свистом, гиком, зазывными криками.
Завидев покупателя или только похожего на покупателя, в шляпе, панамке, соломенном бриле или даже, бывало, в котелке, - тотчас же, как стая собачонок, окружает действительного или мнимого покупателя.
- Нюхайте, гражданин, лучшие, самые лучшие, от Мессаксуди!
А другие оттирают их и расхваливают ирис, тянучки, маковники; на глазах у покупателя берут в рот маковник, сосут, пробуют зубами и обкусанный показывают, какой он крепости, первый сорт! Высший класс! Экстра!
И когда тихо, когда никого нет и только свистит на углу далеко милиционер, они, поставив свои фанерные лотки на землю, играют в расшибаловку.
Когда я останавливался возле них, они с подозрением оглядывали меня.
- Ты тут что-нибудь уронил?
Они тут же предлагали сыграть в "очко", "железку", в "шестьдесят шесть", во что угодно, лишь бы на кону был гривенник. А когда я отказывался, вызывали на кулачки и обещали подсветить оба глаза.
…Как прекрасен был город в самоцветной игре огней, весь в громе движения, в праздничной карусели!
Ты идешь, влекомый толпою, и никто не видит тебя, никому ты не нужен, никому не интересен. А ты весь бурлишь, влюблен в эту улицу, в толпу, в шум, в сверкание.
И это каждый вечер. И это будет еще много, много раз…
Я вышел к Пролетарскому саду, где был "Вечер огней" - огненные портреты вождей революции, огненные карикатуры на Бриана и Кулиджа. Звуки оркестра сливались с гудками пароходов там, внизу, во тьме Днепра, за Цепным мостом. Я бродил и бродил среди бенгальских огней, среди шипящих, брызгающих искрами в траве "лягушек", среди огненных мельниц, машущих в небе оранжевыми крыльями. В этом сказочном мире не было места дяде Эмилю, и я забыл о нем.
Лишь поздней ночью, когда погасли огни, я очутился на трамвайной "колбасе", на первом попавшемся трамвае, на диком, пустом трамвае, который мчался, трезвоня, не по своему маршруту и все время куда-то поворачивал, вдруг останавливался, вагоновожатый выходил и переводил стрелку, и трамвай снова мчался изо всех сил темными длинными неизвестными улицами.
Стоп!
Посреди ночной улицы, меж темных домов, под шумящими каштанами, при дымном свете фонарей колдуют над рельсами, жужжит синее пламя и бьют молотом.
Но вот кто-то махнул фонарем: путь свободен.
Я снова на трамвайной "колбасе" и машу рукой, прощаясь, унося в душе запах железного дыма, видение рабочих фонарей посреди ночного города.
Когда я пришел домой, двери были открыты и квартира гудела. Никто не спал.
- Вот он, молокосос.
Сбежались из всех комнат.
Дядя Эмиль долго смотрел на меня, медленно закипал и начинал горячиться.
- Я тебе говорил? Что я тебе говорил? - Он ударил себя в грудь. - Что она тебе говорила? - Он сделал жест в сторону жены, похожей на кадку. - Что они тебе говорили? - Жест в сторону маленьких, черных, кучерявых, испуганно глядящих на меня мальчиков. - Что все тебе говорят? - Всеохватывающий жест, обнимающий весь земной шар.
Я молчал.
- Ну, а теперь скажи, где ты был?
- Ездил на трамвае.
- На каком трамвае?
Они все смотрели на меня как на сумасшедшего.
- На трамвае - в парк.
- А зачем тебе парк?
- Так, - сказал я, видя, что не могу им объяснить, зачем и почему я ездил ночью в парк, не могу рассказать обо всем, что видел и чувствовал: и эти ночные фонари на рельсах, и трамваи, стоящие железной чередой во всю длину улицы, и вспыхивающий свет, и грохот железа там, в трамвайных мастерских…
- Ты что, из ряда вон выходящий? - сказал дядя Эмиль. - Он из ряда вон выходящий? - спросил он у жены, похожей на кадку. - Он, наверно, из ряда вон выходящий! - обратился он к кучерявым маленьким Эмилям, глядевшим на меня круглыми, удивленными птичьими глазами. - А может, ты уже воруешь? - спросил дядя Эмиль подозрительно, и я увидел в руках его ремень.
- Не трогайте меня, - сказал я, отскочив в сторону.
- А что ты за принц такой, что тебя нельзя трогать? - говорил дядя Эмиль, приближаясь с ремнем.
- Лучше не трогайте меня! - кричал я.
- А что ты за барон такой? - говорил он, загоняя меня в угол и замахиваясь ремнем.
Я почувствовал одновременно боль и ожог. Он схватил меня сильными, жесткими, твердыми, с вздувшимися синими жилами руками, затолкал мою голову между коленями и зажал как в тисках.
- Ну, так что? Будешь воровать по ночам? - спросил откуда-то издалека медленно доходящий, затухающий голос, и ремень снова ожег меня.
- Воровать! Воровать!
И так мне стало больно, обидно, стыдно, душно, такая злоба и ненависть охватили меня, что я на мгновение почувствовал себя собакой и зубами ухватил его за ногу.
Он тотчас отпустил меня, и я выпал из его колен на пол. А он стал хлестать меня ремнем по плечам, по голове, по лицу.
- Я из тебя выбью характер!..
- Хватит! Хватит! - кричали вокруг.
Они стали оттаскивать его от меня, а он неистово хлестал по воздуху и кричал:
- Выбью!.. Выбью!..
Я убежал.
И не помню, как очутился там, наверху, в парке над Днепром.
Я лег на скамейку под липами, долго смотрел в небо, на звезды. Я видел, как они лучились, разгорались, я видел, как они двигались, менялись местами, играли в прятки. Звездный свод, отраженный в реке, куда-то двигался к краю ночи вместе с городом.
Я проснулся от яркого солнца, и свиста птиц, и дальнего, на Днепре, пароходного гудка.
7. Гарри Пиль и Бестер Китон
Кипит, звенит Днепр у Киева. Ходят по нему, глубоко оседая в воде, по-медвежьи переваливаясь, тяжелые, груженные камнем и песком баржи. Буксиры тянут длинные плоты, отливающие радугой в лучах восходящего солнца. Наперерез несутся моторные лодки, и волны бьют об осоку, где кишмя кишат рыбачьи лодки. Белыми лебедями проплывают яхты - вдали, у зеленых берегов.
- Пацан, хочешь полтинник заработать? - спросил франт в лакированном картузе.
Чемодан был тяжелый, будто в нем камни или гири.
- Ух, дядя! - сказал я.
- Ты что, взялся ухать или тащить?
Я волоком перетащил чемодан на пристань и аккуратно поставил у края, возле самой воды.
- Порядок, пацан, можешь идти, - сказал франт.
- А полтинник? Вы же сказали, что дадите полтинник.
- Кто, я сказал?
- А кто же?
- Я только спросил, хочешь ли ты заработать полтинник.
Он вытащил из кармана кожаный портсигар, спокойно взял оттуда тоненькую папироску и стал раскручивать ее в розовых пальцах.
- Я сказал, что дам полтинник, ты сказал, что дашь полтинник, он сказал, что даст полтинник, мы все сказали, что дадим полтинник. Ну и что из этого? - Он пускал кольца дыма - кольцо за кольцом.
Обман потряс меня.
- Но вы ведь сами сказали!
- От тебя можно сойти с ума.
- Вы сказали, что дадите полтинник!
- Еще раз скажешь, будешь в воде.
- Вы сказали, что дадите полтинник!
Он размахнулся, но в это время я ногой толкнул чемодан, и тот полетел в воду, а за ним чуть не полетел его хозяин, так как пытался схватить чемодан на лету.
- Мильтон! - закричал франт.
Но я был уже далеко, на верху лестницы.
- Держите его, держите, и я его тут же убью! - кричал он.
Крик его немного успокоил меня.
- Нотный парень! - сказал кто-то рядом.
Передо мной стоял, помахивая тросточкой, человечишка в канотье, с холодно напудренным лицом, с "бабочкой" на шее, точь-в-точь соскочивший с экрана Бестер Китон. И я улыбнулся.
- Ты чего хихикаешь?
- Да так, ничего, - сказал я.
Бестер Китон вынул из жилетного кармана серебряный полтинник и подкинул ловко, так, что полтинник, сверкая, завертелся в воздухе волчком, а потом равнодушно поймал и зажал его в кулаке.
- Хочешь?
- Ну?
- За мной!
- Это куда?
- А тебе все сразу и скажи.
Он пошел вперед, осторожно ставя вывороченные ноги. Я не мог сдержаться и засмеялся. Он полуобернулся на тросточке, как на оси, и округлил глаза.
- Опять за свое?
- Это я нечаянно.
Он снова пошел, подтанцовывая, будто его на каждом шагу дергали за ниточку. Бывает же такое на свете.
- Далеко идти? - спросил я.
- Не устанешь, - сказал он.
Мы пошли по улице вверх, а потом свернули в переулочек, в один из тех похожих на щели переулочков, где хибарки подслеповато и подозрительно смотрят на вас. А дальше уже и хибарок не было. Какие-то норы в склоне горы, на веревках висело белье, женщины купали в корытах детей; и женщины и дети глядели на нас, пока мы проходили.
Мы подымались все выше и выше, теперь уже не было и нор, а встречались одни большие камни. Я почувствовал что-то недоброе.
- Мне это не нравится, - сказал я.
- А кто тебя спрашивает, нравится тебе или не нравится.
Вокруг были одни валуны.
Мы стояли на горе, откуда видны были крыши города, и среди валунов был вход в пещеру. В пещере дымил костер, сверху капала вода и испарялась на угольях.
В тумане сидели черные, задымленные пацанята, и кто грыз кость, кто щелкал семечки, а кто камнем разбивал грецкие орехи.
В углу на соломе лежал верзила. И это был человек-картина. На широкой груди его в лиловых джунглях на лиане раскачивалась длиннохвостая мышь с человеческим лицом. Пацаны глазели и спрашивали:
- А это что за птица?
- Шимпанзе, - объяснял верзила.
- А зачем такое? - спрашивали пацаны.
Кроме шимпанзе толстый, удивительно живой удав-змея обвивал несколько раз его толстую руку и наконец спускался вниз к ладони, раскрывая пасть, очевидно готовый укусить каждого, кто поздоровается с ним за руку.
Пацаны разглядывали и змею:
- Уй-уй!
Я уже понимал, что попал куда не надо, но не хотел показаться трусом и продолжал стоять и оглядываться.
- Ты чего высматриваешь? - спросил Бестер Китон.
- Ничего я не высматриваю.
- А чего зыркаешь?
- Я не зыркаю.
- Да он, может, легавый, - сказал вдруг тонкий голосок.
В пещере было сыро и холодно. Костер догорал и наконец потух. Снаружи доносились глухо гудки паровозов и шум города, будто с того света. И так скучно, так невыносимо показалось мне в этой компании, среди этих бесстыжих, хвастливых, продувных рож. Я осторожно двинулся к выходу.
- Ты что задумал? - спросил Бестер Китон, ковыряя спичкой в зубах.
- А что случилось?
- А вот что случилось: тут не двигаются без разрешения. - Он кинул сломанную спичку и вынул из коробки новую.
- Да вы что, не видите, он легавый? - снова произнес тонкий голосок.
Поднялся гвалт. На пороге пещеры появилась тень.
- Кто скажет слово, тому секир-башка!
Если тот, в канотье, был похож на Бестера Китона, то пришелец, жгучий брюнет с полубаками, походил скорее на Гарри Пиля.
- Ну что, отнес? - спросил Гарри Пиль худенького мальчика, тихо сидевшего в углу.
- Приставучий какой, - буркнул мальчик.
- Тебя о чем спрашивают - отнес?
- Вот прилипало, - сказал мальчик.
- Еще раз вякнешь, юшкой умоешься.
- Прилипает как банный лист, - заскулил мальчик.
- Снова тявкаешь? - удивился Гарри Пиль.
- А что, молчок? Да, молчок? - закричал мальчик.
- Макаронная работа! - сказал Гарри Пиль и вдруг ударил его кулаком по голове. Мальчик, как мешок, опустился на землю. - А это еще что за скелет? - спросил Гарри Пиль, глядя на меня.
- Я его привел, - сказал Бестер Китон.
- Скинь чепчик! - сказал Гарри Пиль.
Я не знал, чего он хочет. Тогда он осторожно, двумя пальцами взялся за пуговку и снял с меня кепочку.
- Артист! - Он вынул папиросы "Сафо". - Куришь?
Хотелось сказать: нет. Но я протянул руку за папироской и сказал:
- Случается.
Он вынул толстую, в виде бочки, зажигалку, нажал на донышко, она вспыхнула, как бы облитая бензином.
Вокруг молча пыхтели папиросками, и в темноте только ярко разгорались огоньки. Все молчали. И я молчал, ожидая, что будет дальше, испытывая приобщение к чему-то тайному, отчаянному.
Я пыхтел папироской, затягиваясь дымом, чтобы так же, как они, выпускать дым одновременно изо рта, и носа, и ушей. Но меня мутило. Все дальнейшее было похоже на обложку журнала "Радиослушатель" - в глазах быстро кружились желтые, зеленые и оранжевые круги.
Гарри Пиль прищуренно взглянул на меня.
- "Бублики Шараф-заде" знаешь?
- Знаю, - сквозь туман сказал я.
- А "Кухмистерскую Лапидуса"?
Я кивнул головой.
- "Кондитерскую Семадени"?
Я опять кивнул.
- Все знает, - впервые за все время ухмыльнулся Бестер Китон.
- Справочник "Весь Киев и его окрестности", - сказал Гарри Пиль.
Он вытащил из-за пазухи и повертел перед носом замасленным конвертом с адресом "Бублики Шараф-заде".
- Вечером, - сказал Гарри Пиль, - сунешь письмо в щель под дверью, позвонишь и спрячешься и следи, пока не выйдут и не возьмут письма. Убежишь раньше - ноги оторву, а потеряешь - голову оторву.
Он вручил мне письмо. На конверте точками изображен был силуэт револьвера, а под ним череп и кости крест-накрест.
Я сразу протрезвел.
- А что это за письмо?
- Амурное, - подмигнул Бестер Китон.
- А зачем череп и кости?
- Слушай, есть еще вопросы? - сказал Гарри Пиль.
- Нет, вопросов нет, - сказал я.
- Ну, так делай вольт. Двигай! Одна нога здесь, другая там.
Письмо имело очень подозрительный вид. Я никогда не занимался такими делами, мне и не снились такие дела.
- Нет, я не понесу, - сказал я.
- Ты что, дефективный?
- Нет, не дефективный, только такие письма не ношу.
- А какие ты носишь?
- Никакие я письма не ношу.
- Ты кого мне привел? - накинулся Гарри Пиль на Бестера Китона.
Бестер Китон отскочил в сторону, но тот его поймал.
- Ты, кокаинист!
Он тряхнул Бестера Китона с такой силой, что с того посыпалась пудра, потом подошел ко мне и задышал самогоном, и впервые так близко увидел я нечеловеческие глаза.
- Ты как думаешь, что я могу с тобой сделать?
- Я не знаю.
- Ну вот, хорошенько подумай, пораскинь мозгами.
Он перекинул папиросу в другой угол рта.
- "Бюро похоронных процессий Приходько" знаешь?
- Да, - сказал я.
- Имеется большой выбор гробов, венков, катафалков. Для бедных большая уступка.
Он подставил свою бульдожью туфлю цвета "Танго".
- Стряхни пыль!
Я не шевелился.
- Часы идут, - сказал Гарри Пиль.
Я смотрел в его бешеные, спокойно улыбающиеся, красивые глаза. И не шевелился. Я не хотел ему поддакивать.
- Скоро ночь, - сказал Гарри Пиль.