Гарри Пиль, спокойно улыбаясь, держа папиросу в углу рта, вдруг размахнулся, и я почувствовал во рту теплый, сладкий запах крови. Я завизжал и, не помня себя, со всей силой, как по футбольному мячу, ударил его ногой в живот. Он охнул, и я выскочил из пещеры. Я бежал, весь горя от возбуждения, и страха, и радости. Я был готов теперь выдирать колья, рвать колючую проволоку, пройти через все. Издали раздался свист, но никто не бежал за мной.
Солнце ослепило меня, и трава казалась огненной, как во сне.
А я бежал и бежал, задыхаясь и глотая воздух, пока не добежал до первых домов.
Узкими гористыми улочками, где дома, казалось, стояли на плечах друг у друга, мимо крашеных заборчиков, закрывавших маленькие дворики, я спустился в шумные, захлестнутые густой толпой улицы, а потом вышел на Крещатик.
Зажигались ранние осенние огни.
8. Лотерея
- Кто не играет, тот проходит мимо своего счастья! - кричал на углу усатый дядька с распухшим свекольным носом. - Коньяк можно выиграть! Какао "Стелла" можно выиграть! Амура-купидона!
Усатый дядька из "Охраны материнства и младенчества" протягивал прохожим большую картонную карту, наглухо заклеенную голубыми бумажными лепестками. Надо было сорвать лепесток и, открыв печатную цифру, заплатить эту цифру копейками. А когда все лепестки в ряду были сорваны, лотерейщик обнажил красный контрольный номер выигрыша. И все ахали. Выигрывала обычно копейка.
Я скоро открыл секрет красного номера.
Мы ведь были мальчиками толкучек, каруселей, азартных, непонятных игр, мы еще в раннем детстве часами простаивали у ярмарочных самодельных рулеток, очарованно наблюдая за гусиным пером, указывающим выигрышный номер, начертанный чернильным карандашом на куске фанеры; мы стояли, без конца слушая болтовню попки-дурака, вытаскивающего загнутым своим клювом конверты с судьбой; мы слушали витиеватый монолог цыганки, привычно раскидывавшей карты с замасленными королями и дамами.
Наблюдая, я быстро понял, что их только несколько серий, этих карт. Я стал запоминать серии наизусть, со всеми их секретами и вариациями. Скоро первый же сорванный лепесток раскрывал мне серию, и карта, для всех глухая как стена, виделась мне будто в волшебном зеркале, насквозь.
И тогда я решился играть.
В первый раз дядька-лотерейщик спросил меня:
- Мальчик, ты чего тут вынюхиваешь?
- Я не вынюхиваю, я играю.
- А деньги?
Я разжал кулак.
- Где ты украл? - Он оглядел меня с головы до ног.
- Я не украл.
- Скажешь, они тебе с неба упали?
- Я заработал.
- Ну, тащи, только не плачь, если проиграешь.
Я сорвал лепесток, обнажил цифру "1" и заплатил копейку.
Когда весь ряд был сорван и лотерейщик открыл красный номер, там тоже стояла цифра "1".
- Смотри какой счастливчик: сразу бац - и выиграл! - удивился дядька.
Я получил бутылку шампанского.
- За одну копейку "абрау-дюрсо", - заговорили вокруг.
- А вы что думали? - кричал дядька. - Я же вам говорил, кто не играет, тот проходит мимо своего счастья! Гражданин, не думайте - тащите! Мадам, чего вы смотрите? Девочка, тебе тут нечего зевать!
- А что ты будешь делать с шампанским? - спрашивали меня.
- Как что он будет делать с шампанским? Выпьет! - хохотал дядька. - За свое здоровье и за мое здоровье, правда, молокосос?
Но я и не думал пить. Эта бутылка была как граната в руках. Я постарался ее поскорее сбыть.
Шумел евбаз. Крики, гам, свистки. Из балагана "Роскошь" с лебедями на занавесях доносился фальцет: "Урки, люблю вас всей душой…"
В рядах продавали крахмальные манжеты, страусовые перья, веера, подусники, бильярдные шары, бумажные гирлянды для венков.
Толкались барыги, примеряли краденое, уговаривали: "Ты спал, я с тебя мерку снял"; звучно били по рукам: "Я тебя не видел, ты меня не видел".
- Где сцапал "абрау-дюрсо"? - спросили меня.
- Выиграл.
- А что там - на самом деле шампань? - спросил барыга и внезапно стал открывать бутылку.
- Я ее выиграл! Я ее выиграл!
- Я тебе выиграю, я тебе вот сейчас зубы выиграю.
Я пошел на другой угол, где стоял уже не молодой усатый, а старый бородатый лотерейщик и бубнил:
- Табак "Жемчужина юга" можно выиграть… американскую косметику "Имша" можно выиграть…
Игра была в разгаре.
Я протянул руку:
- Дайте-ка я!
С ходу выиграл румяного фарфорового амура, а лотерейщик сказал:
- Купидона схватил! К счастью!
Я выиграл второй раз, и опять амура.
- Смотри факир какой!
Лотерейщик уставился на меня: он поглядывал на мои руки, точно искал в них разгадку мучившей его тайны. А когда я выиграл в третий раз, и опять же амура, он испугался, а вокруг зароптали и заговорили, что мы заодно, что он мне дядя, а я ему племянник, может быть даже родной сын, наверное сын, - смотрите, даже уши похожие! Все они амуры.
Лотерейщик закричал:
- А ну, иди, хватит тут фокусы делать!
- Какие фокусы?
- Знаем какие, меня не обманешь. Топай!
- А что это у тебя за куклы? - спросил из голубого ларька продавец сельтерской воды.
- Это не куклы, это амуры.
- И зачем они?
- На комод поставить.
- Смотри, все знает.
- Купите, дядя! - попросил я.
- И сколько стоит?
- Сколько дадите?
- Смотри, и торговать умеет.
Он повертел амуров в руках.
- Гривенник дам.
- Что вы, дядя, я их выиграл за гривенник.
- Ну, ты выиграл, а я куплю. И не за деньги, а за воду.
Фарфоровые амуры жгли мне руки, что мне было делать с ними?
- Возьмите, дядька.
Он нацедил мне стакан воды с зеленоватым сенным сиропом, а другой стакан ярко-малиновый.
Теперь я все время боялся выиграть амура. "Только не амура, только не амура!" - шептал я, когда вскрывали красный выигрышный номер. Я стал ненавидеть этого толстопузого, толстощекого, довольного своей судьбой младенца.
Летели с деревьев листья, падали каштаны со стуком, шурша резиновыми шинами, проезжали фаэтоны, проходили нищие старики в огромных дырявых соломенных брилях.
А я играл. Я стоял у лотерейных столиков и, сжимая в потном кулаке медяки, дрожа говорил:
- Ну-ка, дайте я…
И судорожно, каждый раз боясь неизвестного и неожиданного, я срывал лепесток, в глаза бросалась крупная, живая, словно шевелящаяся цифра. И всегда это была она, единственная, волшебная.
Я выигрывал и выигрывал. Чудная, праздничная, колдовская карусель. Мелькали пузатые бутылки, пестрые, разноцветные шоколадные коробки, карамель от кашля "Кетти боте", лучший крем для обуви "Бон-тон", "Элем" - порошок для уничтожения волос, где того требуют красота и гигиена.
Я стал богат. И для угощения держал в кармане папиросы "Смычка", и ел блины в столовой "Красный инвалид", и пил шоколад у Семадени.
Я ходил из кино в кино и смотрел трюковой боевик "Чертово колесо", и комедию "Долина дураков", и грандиозную постановку "Да или нет?". Я смотрел нашумевшую американскую драму "Глетчер смерти", и мировой шедевр "Дитя рынка", и "Кровавую месть" в двух сериях и десяти частях. И после каждого сеанса угощал себя шипучкой "Какао-шуа".
Я не пропускал ни одного дня международного чемпионата французской борьбы, где победителем был сильнейший и несокрушимейший чемпион чемпионов, лидер всех чемпионов от Золотоноши до острова Ява - дядя Пуд, он же Оракул.
Пахло лошадьми, опилками, львиным рыком и медными трубами. Я сидел на галерке и вместе со всеми кричал: "Чего держишь его, как невесту, клади его, как жену!" А после тоном знатока рассказывал: "Красная маска" на шестой минуте приемом тур-де-бра уложила на лопатки маску "Динамо".
Я ходил в театр "Кривой Джимми". Я любил комедии и трагедии, где римляне курили папиросы "Укртабактреста", а греки щеголяли в ботинках "Скороход". Я выходил как после сказочного сна.
Крещатик был похож на реку с разноцветными барками трамваев, с черной, плывущей по ней толпой.
У "Континенталя" большие молочные фонари светились, как маленькие кипящие солнца. И в их свете дефилировали красавицы.
Лица их светились. Или это были такие румяна и такая пудра? Прически их колыхались, как башенки, как маленькие прелестные башенки, аккуратно уложенные на голове.
Я стоял раскрыв рот. Листья каштанов отсвечивали фосфорическим блеском, тени каштанов качались на тротуарах. Извозчики в маленьких цилиндрах сидели в лакированных экипажах, держа вытянутые поводья.
Красавицы садились в экипажи. Извозчики чмокали губами и без грубых криков "Нно! Вье! Пшел!", а улыбаясь, проносились на своих высоких козлах под фосфоресцирующими каштанами. И уезжали вверх к Липкам, к той старой, цветущей улице, которая была спрятана где-то в глубине города, как в кармане.
Все были влюблены. И я тоже влюбился.
9. Мима
На Ботанической улице, в одном из тихих старых живописных переулков, в доме со стеклянной верандой жила девочка по имени Мима. У нее были белые локоны и спокойные васильковые глаза, как у куклы.
Весной прилетали под крыши этого дома ласточки и вили тут свои гнезда. Они летали и работали весь день, неся в клювах соломки, глину, кизяк или воду, и от зари до зари все время кричали. Смеялись ли они, или плакали, или что-то сообщали друг другу на лету, никто этого не знал. А может, это была песня труда.
Мима в окошке пела вместе с ласточками. Она стояла на подоконнике, протирала окна, в которых отражались далекие облака, и уплывала куда-то вместе с облаками.
А у зеленой калитки стояли юнцы, молчаливо глядели на Миму, и лишь изредка кто-то говорил, скорее для самого себя:
- Ух ты!
А Мима ни на кого не обращала внимания, будто она не из мира земли, а из мира ласточек и облаков. И еще никто не мог сказать, что она остановила на нем свои большие, холодные, будто нарисованные глаза и улыбнулась, хотя улыбалась она весь день, но ее улыбки видели только ласточки, листья высокого ясеня, солнечные зайчики, прыгающие по комнате.
- Мима, пойдем гулять, - отваживался кто-то.
- Вот еще выдумал! С тобой не пойду!
- А почему не со мной?
- Потому что у тебя ухи большие.
- А со мной?
- А у тебя нос лопатой.
- А я?
- Пыхтишь, как паровоз!
Для всех она находила словечки, и они радовались, будто она их хвалила. Именно потому, что она была такая, и никто ей не нравился, и на всех она фыркала, и ни с кем ей не было интересно, и лучше всего ей было одной, со своими локонами и нарисованными глазами, - именно из-за этой недостижимости и из-за того, что у нее каждый раз менялось настроение, десять раз в день менялось настроение, она сама часто не могла определить, какое у нее настроение, - за ней ходили всей улицей, всех забросили, а за ней ходили, как в темную ночь за светляком.
Вечером, когда она вся в пышных локонах, в красных туфельках на высоких каблучках, с красной сумочкой выходила на улицу, ее уже поджидали у каждого фонарного столба, за ней следили глазами из каждой подворотни. Парнишечки шли за ней цепочкой, как гуси на водопой. В кепи, в каскетках, в жокейках, - они шли молча, не говоря ни слова друг другу, они шли как лунатики, видя только ее одну, свою луну.
А она шла так, как будто никого не было, как будто вокруг только фонари и тумбы.
И надо же было, чтобы именно на эту улицу я попал и меня выбрала Мима; чтобы именно я попал в ее орбиту и во всю эту историю!
Из-за нее тут была уже масса историй, говорили, ее кукольные глаза приносят одно несчастье.
- Господи, ты уже со свеженьким? - спросила соседка, увидев ее со мной.
- А почему нет?
- А где твой вчерашний кавалер?
- Балбес, - обиженно сказала Мима.
А парнишечки все уже были тут. Одни шли позади, другие совсем близко, сбоку, как конвой, а третьи забегали вперед, оборачивались и поглядывали на нее и на меня.
- Кто это такие? - спросил я.
- А я знаю? - Она пожала плечиками.
- А чего они хотят?
- Спроси их.
- Каждый день это так?
- Ужас! - сказала Мима.
Только мы вышли на Караваевскую, на углу уже стоял фендрик и, увидев ее, стал подмигивать.
- Ты его знаешь?
- В первый раз вижу.
- Зачем же он тебе строит глазки?
- Что ты!
- Вот смотри, что делает! Он свихнет себе глаз.
Тот стоял и, будто они были одни, мигал и мигал одним глазом.
Она показала ему язык.
- Что он от тебя хочет?
- Психопат. - Она снова показала ему язык.
Я подошел к нему.
- Ты зачем так делаешь?
- А что я делаю?
- Мигаешь.
- А что, уж и мигать нельзя?
- Иди и мигай сколько влезет. Зачем ты ей мигаешь?
- Кто тебе сказал, что я ей мигаю? Я вообще мигаю. Это у меня такая привычка. - И он усиленно замигал.
Я взял ее под руку. Я первый раз вел девушку под руку, и было как-то неудобно, и неловко, и скованно, словно тебя приклеили к кому-то. И уже не размахиваешь свободно руками, не кричишь на всю улицу "Ух!", а чувствуешь себя ужасно глупым, молчаливым и несчастным.
На каблучках она была выше меня и выступала легко и плавно, а я никак не мог попасть в ногу и семенил за нею, тяжело оттягивая ей руку, и скоро совсем потерял веру в себя. Наконец она сказала:
- Смотри не вывихни мне руку.
Я обиделся, но сразу стало свободно и весело.
В это время подошел к нам парень в немецкой фуражке с витым золотым шнуром и, не глядя на нее, а глядя на меня, сказал:
- Отойдем на минутку.
У него были красивые твердые глаза цвета зеленой сливы.
- А в чем дело? - спросил я.
- А ты не знаешь, в чем дело?
- Нет, не знаю, - сказал я.
- Она тебе ничего не сказала?
Только теперь он взглянул на нее своими красивыми, твердыми, наглыми глазами.
А она смотрела на него васильково и бесстрашно.
- Сказать ему? - отрывисто спросил он.
- Мне какое дело! - Мима фыркнула.
- Раньше я ее провожал, - сказал он, - а теперь она мне изменила.
- Ну а что, я виноват? - сказал я.
- Отойдем на минуту, - снова сказал он.
- Я уже и так отошел.
- Да брось ты с ним разговаривать! Комик какой!.. Надоел.
- Это я комик, я надоел! - закричал он. - Ты то же самое сказала и Стасику.
- А тебе тогда это нравилось, теперь не нравится. Да, не нравится?
- Ты и ему так скажешь! - кивнул он на меня.
- Захочу - и скажу. Ну и что? - Глаза у нее были как голубой лед.
- Она и тебе скажет. - Он совсем раскис. - Вот увидишь, скажет. - И он захныкал.
А мне себя не было жаль ничуть.
С бесконечной верой в свою звезду, в бессмертие своего мотылькового счастья я взял ее за маленький, нежный локоток и повел под желтыми каштанами вниз по Караваевской.
И мне казалось, что я не касаюсь земли, а, как во сне, лечу по воздуху.
Теперь она повисла на моей руке. Я чувствовал каждую ее жилку. Каблучки ее шуршали: шах-шах-шах.
- Ловко ты его отчалила! - сказал я самодовольно.
- Кошмар какой комик!
Постепенно конвой наш таял. Надоело ли им плестись в хвосте, или они потеряли уверенность, но они исчезли. Только один остался. Он следил за нами. Он не отставал. Мы шли тихим переулком. И когда он прятался, его выдавала тень. Луна была яркая, и тень черная.
- Неужели он не понимает, что мы видим его? - спросил я.
- Понимает.
- А зачем он притворяется и прячется?
- Лилипут, - сказала Мима.
На углу стояла торговка сладостями.
- Хочешь карамель "Аида"? - спросил я.
- Об этом не спрашивают, - сказала она, встряхнув локонами.
Я вынул кошелек.
А тот выглядывал из-за угла и смотрел на этот раз в отдалении, не приближаясь. У него не было денег.
- И что это я нравлюсь всем дурачкам! - засмеялась Мима.
- И я дурачок?
- Такой же, как все. Но ты приятный дурачок и не пристаешь. Ужас не люблю, когда пристают.
- Я гордый, - сказал я.
- Ужас как люблю гордых, чтобы не приставали, не обращали внимания.
- Я не буду обращать внимания.
Мы пошли. Тень опять заскользила за нами.
Наконец мы вышли на яркий, шумный Крещатик.
- Ну, адью, малыш! - сказала Мима.
- Куда же ты уходишь?
- Надо, - грустно сказала она.
- Зачем же ты со мной пошла? - Я чуть не заплакал от обиды.
- Ах, как же иначе могла я уйти? - Кукольные глаза ее удивленно раскрылись.
- Так что я тебе - декорация?
- Не плачь, мальчик. Ой, какой ты занозистый!
- А когда мы с тобой еще встретимся?
- Никогда.
И она ушла на высоких каблучках. Шах-шах-шах…
Мне стало очень жаль себя. "Все это не для меня! Все это не для меня!" - повторял я, думая о ее локонах и глазах. И я дал себе слово больше не ходить на свидания и по вечерам читать книги, с завтрашнего дня только читать книги. Пусть все ходят на свидания, гуляют, веселятся, пусть танцуют на вечеринках, пускают фейерверки - пусть! А я буду один, я буду гордый, один, отвергнутый всеми!
Я шел лунными улицами один. Зачем они такие ветреные, такие глупые, такие слепые, зачем бросаются на блестящее, фальшивое, никогда не видят настоящего, искреннего? А я, как и другие, считал, что именно я настоящий, я искренний.
Но меня тянуло снова на ту тенистую, на ту особенную от запахов резеды и табака тихую улицу, к тому дому, к тому окну, - еще раз, только еще один раз на нее взглянуть, просто так. И я был не одинок. Все явились сюда тоже просто так, просто ни для чего, стояли на углу и, не обращая внимания друг на друга, свистели в стручки.
Я не ушел. И никто не ушел. Все будто прилипли к своим теням и ждали. И она пришла. Они молча провожали ее до зеленой калитки. И поздно ночью они стояли напротив дома, на другой стороне улицы, и молча смотрели на ее окошко, в котором горел свет и мелькала тень. И от их вздохов летели листья и, желтые, падали на дорогу. И когда погас свет, они все еще стояли и ждали, глядя на темное окно, а потом разошлись в разные стороны, не сказав друг другу ни слова.