Трифон захохотал.
- Мое изобретение. Патент хочу получить.
Я тоже выпил.
- Да, не прошла, а с трудом проползла, царапаясь когтями...
Мы не разошлись, пока не выпили обе бутылки страшной трифоновской смеси. Говор не смолкал - задушевный, семейный.
Женя прошептала мне на ухо:
- Когда были у Анки на свадьбе, помнишь? Я и не подозревала, что сама скоро сяду за стол невестой...
- Ты не жалеешь, что у нас нет обычного свадебного шума, пышного стола, нарядных гостей, музыки, поцелуев, родительских наставлений?..
- Нет. Пускай тебя это не тревожит... Я знаю, на что иду. Я решилась всерьез. И, если хочешь знать, эта пирушка мне дороже любого пышного торжества. Ты рядом, со мной. Мне больше ничего не надо. Жалею только о том, что нет белого платья. Мне хотелось быть очень красивой сегодня.
- Красивей, чем ты сейчас, быть уже невозможно, - шепнул я.
Женя наклонилась ко мне, сказала в ухо;
- Ты меня любишь?
Да...
- Я хочу, чтобы ты меня очень-очень любил! Всегда... Знаешь, мне ужасно нравятся эти люди, твои друзья. И Трифон с Анной. Они так друг к другу подходят. И Петр. Ему нравится Елена Белая?
- По-моему, да. Только он скрытный.
- Тетя Даша - чудесная женщина. Просто прелесть!..
Петр Гордиенко обратился к комендантше:
- Придет время, тетя Даша, когда таких вот влюбленных новобрачных прямо из-под родительской кровли будут провожать под своды нового приюта, где будет приготовлено все необходимое для совместной жизни.
Тетя Даша засмеялась:
- Этак, с твоей щедростью. Петр, квартир, пожалуй, не напасешься. Все захотят жениться, кому надо и кому не надо. Поженятся, жилплощадь получат и разведутся - судись тогда с ними, выселяй...
- А честность - воскликнул Гордиенко. - Вы забыли о честности. Честность будет возведена в культ. Эх, товарищи!.. Большое счастье - жить на земле честным человеком! Не по священным заповедям - "не укради, не убий", но честным по великой человеческой гордости... - Сокрушенно усмехаясь, он замотал головой. - Один мой знакомый купил себе автомобиль. И прежде, чем сесть в машину, оснастил ее замочными устройствами: на руле замок величиной вот с эту сковороду, на дверцах замки, под багажником болтается замок, колеса привинчены гайками особой конструкции. олень на радиаторе укреплен стержнями. Большой урон несет общество от отсутствия честности. Коммунизм, тетя Даша, - это прежде всего человеческая честность!..
- Хорошо ты говоришь, Петр. - Трифон с сожалением вздохнул. - Ни над тобой контролеров, ни ревизоров, ни чиновников, которых надо кормить, обувать, одевать. - ты сам себе и контролер и начальник. И следить за тобой не надо. Красота!..
- Ты гляди, как он рассуждает - удивилась Анка. - Откуда только понятия такие заимел...
Трифон встал, расстроенный.
- А пока, в ожидании лучших времен, начнем перебираться под своды комнаты тети Даши...
Не прошло и десяти минут, как имущество Анки и Трифона было перенесено на новое место жительства. Петр уходил к Сереге с Ильей. Он бросил в чемоданчик зубную пасту со щеткой, полотенце, пижаму. Вырубленное лицо его выглядело суровым и печальным.
- Женя, если встретишь Елену, скажи, что я о ней все время думаю... Нет, ты ей вот что передай... - Он заволновался и побледнел. - Передай, что я люблю ее. Я это понял, как только увидел ее. Мы должны быть вместе. Я сказал бы ей это сам, но, возможно, не увижу ее так скоро, как ты. А сказать ей нужно немедленно. Такие встречи в жизни могут быть лишь один раз...
Подняв руку к горлу. Женя смотрела на него завороженно, испуганными глазами.
- Я ей передам, - прошептала она.
Он обнял нас обоих.
- Все будет хорошо, ребята... - Он поцеловал сперва меня, потом Женю и ушел.
Женя сказала со страхом:
- Елене будет плохо. Я это чувствую. Я за нее боюсь...
Глубокая ночь стояла за стенами барака. Тишина в комнате казалась гнетущей, точно поблизости кто-то притаился и прислушивается к нам. Оставшись наедине, мы испугались того, что должно между нами произойти. Не смели взглянуть друг другу в глаза. Женя отодвинулась к окну.
- Алеша, подойди ко мне. Только сперва свет выключи. Давай постоим немножко. Обними меня...
С наступлением темноты в окошке задрожало бледное сияние истлевающей луны. Зарождался рассвет, дымчатый, робкий и тихий. Женя повела плечами то ли от свежести, то ли от чувства неловкости, от застенчивости.
- Давай жить мирно, весело, без ссор, без скандалов... - прошептала она. - А?
- По-другому я и не мыслю, - сказал я. - Ты не жалеешь, что так поступила?
- Нет. Если идти у мамы на поводу, то, пожалуй, счастья никогда не увидишь. Я, наверно, очень плохо сделала... по отношению к ней. Но ведь и она плохо поступила со мной. Она сама толкнула меня на такой шаг... - Женя положила руки мне на плечи. - Знаешь, о чем я мечтаю?.. Об Италии. Давай накопим денег и поедем с тобой в Италию. Ужасно хочется побывать в Италии!
- Почему именно в Италии?
- Не знаю. Мне кажется, это самая красивая страна - море, горы, каналы, памятники старины... Ты читал сказки Горького об Италии?
- Читал.
- Мы обязательно поедем в Италию.
- Мы вообще будем путешествовать, пока молоды, пока ничем не связаны.
- А чем мы можем быть связаны, Алеша?
- Мало ли чем?..
Женя опять вздрогнула, чуть поведя плечами.
- Тебе холодно? - спросил я.
- Нет, мне не холодно. Мне даже жарко. Смотри, светает...
Лунный свет поблек, замутился серыми и вязкими тенями. Они, точно живые, все время двигались, перемещались - то взлетят ввысь и приоткроют далекую лесную кромку, то опять приникнут, повиснув на проводах, как тряпки.
Молчать ей, видимо, было страшновато, и она заговорила торопливо;
- Ты моего медведя видел? Правда, смешной и добрый? А ты слышал, как он рычит? Ужасно не любит, когда его опрокидывают. Я с ним делилась всеми новостями, радостями, обидами, плакала вместе с ним. В детстве обедали за одним столиком, вареньем его кормила - медведи ведь сладкоежки... - Она покосилась на ширму, оставленную нам Анной, и опять вздрогнула. - Ты ведь меня пожалеешь, Алеша? - прошептала она мне на ухо. Я не понял, о чем она просит. Женя упрямо мотнула головой. - Не надо меня жалеть. Я ведь решилась. Как у тебя бьется сердце, Алеша, громко-громко! Словно кто-то сидит там, внутри, и стучит молоточком. - Некоторое время она молчала. Потом опять покосилась на ширму, за которой стояла кровать. - Стой тут, не двигайся и не оглядывайся.
Она как-то мягко выскользнула из-под моих рун, точно уплыла. За ширмой зашуршала платьем, раздеваясь.
Я остался у окна. Я смотрел на занимающийся рассвет и с удивлением думал о происходящем. Как стремительно неслись события! Давно ли я защищал ее от "кавалера" Трифона Будорагина - незнакомую, чужую девушку! И вот теперь она здесь, в моей комнате. Только сейчас до меня дошел ее вопрос, "Ты ведь меня пожалеешь?" Она боялась взять на себя ответственность. Я боялся не меньше ее. Меня пугало не то, что должно произойти сейчас, а то, что будет потом. Будущее представлялось каким-то зыбким и неспокойным. Но тут же все прояснилось; я увидел дорогу, а на ней себя. Нет, не на резиновых шинах суждено мне мчаться к своему счастью. Нужно двигаться тяжким трудовым шагом, уверенно и прямо. Я увидел рядом с собой Женю, тоненькую, бесстрашную - она облегчала мой путь. А рядом, шагая со мной плечом к плечу, шумели и смеялись мои друзья. Их много, их не перечесть!..
- Алеша, иди ко мне, - услышал я шепот Жени.
Зайдя за ширму, в полусумраке я увидел на подушке черные ее волосы и две нестерпимо светившиеся точки - ее глаза. Склоняясь, я наткнулся на протянутые ко мне руки.
- Зову, зову тебя, а ты не идешь... - прошептала она.
Это был не сон, а мучительное забытье, потеря сознания. Очнувшись, я повернул голову и увидел Женины глаза, немигающие и строгие.
- Ты не спишь? - спросил я, поворачиваясь на бок. Горячей полосой прошла вдоль спины боль - впился острый край узенькой железной койки.
- Я немножко вздремнула и проснулась, - сказала Женя. - Я наблюдала за тобой, когда ты спал. Твои губы что-то шептали, я прислушивалась, но так и не разобрала ничего, а твоя рука под моей головой вздрагивала, дергалась. - Она ткнулась носом мне в шею. - Алеша, взгляни на меня получше. Я изменилась? Я стала другая?
Я приподнялся на локоть. Лицо ее как будто тихо остывало, излучая тепло и розовея. Губы лениво, сонно полураскрыты, между ними поблескивали кончики зубов.
- Почему ты должна быть другая? Ты такая же, только намного красивее.
Она опять уткнулась мне в шею.
Ты собираешься вставать? Петр сказал, что ты можешь сегодня не выходить на работу.
- Пойду, Женя, - сказал я. - Кое-что надо выяснить.
- Тогда давай полежим немножко и встанем. Я в институт не пойду. Теперь, Алеша, мы с тобой связаны крепко-крепко, навек...
Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, не двигаясь. Мы находились как бы у истоков новой жизни. В какую сторону направит она свое течение, где пророет берега, глубокое будет у нее русло или мелкое, прямое или извилистое? И зависит ли наше счастье только от нас, от нашей любви? Не существуют ли законы, которые сильнее нас, и не продиктуют ли они нам свою волю?..
- Ты беги умываться, а я согрею чай.
Застегивая халат. Женя вышла из-за ширмы.
- Теперь я хозяйка, мне есть о ком заботиться. Посмотри, похожа я на хозяйку?
Я засмеялся, оглядывая ее: на тоненькой и высокой шее голова ее с завязанными платком волосами казалась по-детски крошечной, нос задорно вздернут.
- Нет, не очень. Куда уж тебе хозяйство вести! Так и быть, я стану о тебе заботиться...
- Если ты так говоришь, я назло тебе сделаюсь настоящей хозяйкой, стану пилить тебя каждый день, - пригрозила Женя, направляясь на кухню. Но в двери столкнулась с тетей Дашей. Она несла нам завтрак.
- Вот вам, ребятишки, котлеты с картошкой разогрела. И оладьи. Горяченькие. Только-только напекла. А в термосе кофей. - Она отобрала у Жени чайник. - Тебе, Женечка, с непривычки тяжеленько придется. Но ты не робей. На первых порах подсоблю.
Тете Даше доставляло удовольствие опекать нас. Должно быть, мы выглядели в ее глазах беспомощными. Платок соскользнул на плечи, обнажил жидкие, в тонкой паутине седины волосы. Чуть выпирающие скулы порозовели от огня плиты. Вокруг синих глаз собрались добрые складки. Меня всегда изумляла в простых пожилых женщинах душевная доброта. Годы как бы загасили чувства и страсти, а доброта осталась. И люди, как путники у очага, находят у нее, у доброй души, приют, тепло и утешение от обид, от невзгод.
- Научите Женю готовить завтраки, - попросил я шутливо. - Обедать будем в столовой. А ужинать - у знакомых, у родственников...
Женя поспешно возразила:
- Пожалуйста, не набивайся к тете Даше в нахлебники.
- Не обращай на него внимания. - Комендантша прошептала Жене на ухо: - Поваренную книгу имею. Читается, что тебе роман - слюнки текут...
Громко, постучав, вошел Скворцов, и в комнате сразу стало как-то громоздко, тесно. Он положил свой тяжелый портфель на табуретку, обвел нас медленным взглядом мрачных и крупных глаз. Тучная и сизая прядь волос свисала на бровь.
- От ребят узнал о таком важном событии и вот зашел, - сказал он и улыбнулся, потеплел весь. - Поздравляю. - Коснулся пальцами подбородка Жени, приподнял лицо. - Ну, отважная, не пугаешься пускаться в такое длительное плавание по бурному океану жизни?
Женя взглянула на меня и ответила.
- Нет.
- Оттолкнулась от берега и - в путь! Ты видала таких, Даша?
- Видала, - ответила тетя Даша почти равнодушно. - Я всяких, Гриша, видала... Хочешь, кофеем напою, садись.
- Спасибо, только что из-за стола. - Скворцов обратился ко мне: - Ну, Токарев, переходи на самостоятельную работу. Пора. А к Новому году или чуть позже поставлю тебя бригадиром. У такой молодой и хорошенькой женщины муж должен быть с положением. Правду я говорю, Женя?
- Мне он нравится и такой, какой есть, - ответила Женя. - Я не за положение выходила, а за человека.
- Молодец, девочка! - Скворцов громко засмеялся. - Будем издеваться над сытыми и самодовольными. Так?
Женя задорно подтвердила:
- Так, Григорий Антонович.
Скворцов протянул ей огромную свою ладонь.
- Желаю удачи в этом направлении. До свиданья!
Проводив Скворцова, тетя Даша сокрушенно и с любовью покачала головой.
- Сколько лет я его знаю, ребятишки, - страшно подумать. Пришел сюда совсем молоденьким, волосы как вороново крыло были. Теперь чернобурые стали, хоть на воротник пускай вместо лисы. Отсюда на фронт вместе с мужем моим ушел. И сюда же вернулся. Тяжелая у него выдалась жизнь, думала, погибнет совсем. Нет, вывернулся, человеком стал... Столько всего перетерпел, а душа осталась такой же доброй - живет для людей...
Бригада возводила пятый этаж. Отсюда был отчетливо виден весь строящийся жилой район. Дома уходили вдоль шоссе, массивные, пустые, уродливые - без стекол и кровель. Краны, раскачивая стрелы, тонули в синеватой мгле. За кранами виднелся темный лес. Где-нибудь среди этих бесчисленных этажей зажжется теплым светом окошко. Оно будет нашим.
Ко мне подошел Петр Гордиенко. Из-под комбинезона, как всегда, сверкал воротничок рубашки, кепка в кармане.
- У тебя занятий сегодня нет? - спросил я.
- Нет. Я тебе нужен?
- Да. Мы должны пойти в загс.
- Конечно, Алеша, пойдем.
К вечеру на объект заехал мой брат Семен. Он взбежал на этаж, отвел меня в сторону. Он выглядел таким же растерянным и обеспокоенным, каким я видел его в субботу, не улыбался, не рассыпал шуточки.
- Что с Лизой? - спросил я.
Семен обессиленно опустился на кирпичи.
- Лизу увезли в больницу. Понимаешь, она не сопротивляется. Она не хочет жить. Когда у человека нет воли к жизни - это конец.
- Довел женщину, - сказал я жестко. - Теперь поражаешься: нет воли к жизни!..
Семен вспылил:
- Сам знаю! Поглядим, как ты заживёшь с генеральской дочкой! Поглядим, какой ты будешь образцовый муж! - Семен смолк, поняв, что говорит не то, улыбнулся жалко и просительно. - Извини. Не ссориться пришел - поговорить. Понимаешь, если она умрет, мне жизни нет. Я жил и не черта не знал, ни ее, ни себя. Оказывается, я ее люблю больше всего на свете. Я это понял только сейчас, когда она стала от меня уходить, навсегда... А ты молодец, Алеша, Женя красивая девушка! Держись за нее. Никогда не приходи домой пьяным, даже подвыпившим. Большего горя для жены нет. И не кричи на нее. Если жена боится мужа, трепещет от одного его взгляда, то считай, что женщины в доме нет, - значит, и жизни нет. А в семье главное действующее лицо - женщина. У меня было по-другому, и все шло кувырком. Вот Лиза и не хочет жить. - Семен опять улыбнулся. - А дочку ты мою не видел? Маленькая, на ладони уместится. Ей еще и имя не придумали. Хочешь, назовем ее Женей?
- Хочу, - сказал я.
- Ну, вот и придумали!.. - Он взглянул на часы и заторопился. - Поеду в больницу. Узнаю, как она там... - И побежал, огибая кучи мусора,к лестнице.
XIV
ЖЕНЯ: Раньше я любила одиночество. Я могла целый день просидеть в своей комнате одна, ни с кем не разговаривая, даже не подходя к телефону. Мама, взглянув на меня, замечала ворчливо:
- Опять нашло. Нюша, отнеси ей поесть...
Нюша приносила мне что-нибудь повкуснее.
Я быстро выпроваживала ее, чтобы не лезла с расспросами.
Я читала стихи Гумилева, Марины Цветаевой. Стихи я обнаружила в маминой библиотеке и потихоньку перенесла в свой шкаф. Приятно прочитать что-нибудь такое, чего другие не знают. Мягкой щеточкой сметая с книг пыль, я негромко, для себя, напевала песенки, которые мне нравились. В сумерки зажигала настольную лампу Зеленоватый свет ее сгущался в одном углу и как будто клубился. Музыка радиоприемника звучала приглушенно и томно, подчеркивая тишину. Покой одиночества был зыбким и мимолетным, как эти сумерки, а завтра опять шумные и озорные развлечения.
Теперь, оставшись одна, я растерялась. Только сейчас я разглядела неуютную обстановку комнатенки: стол, стулья, табуретка, железные кровати, жалкая занавесочка на окне. Издалека эта безрадостная конура казалась более привлекательной...
Мне все время чудилось: вот-вот откроется дверь и на пороге встанет мама, сердитая и непреклонная.
"Что ты тут делаешь? - спросит она. - Марш домой!"
Я села к столу и, облокотившись, положила подбородок на ладони. Вздохнула. Огляделась вокруг. Почему же "безрадостная", почему "чужая"? Все в мире относительно. Я приблизилась к зеркальцу, висевшему на оконном шпингалете - его позабыла Анка.
"Женя! - Я подмигнула своему отражению. - Ну-ка, выше голову!"
Я стянула волосы косынкой и засучила рукава халатика. Воля и бесстрашие женщин, веками создававших семейные гнезда, вливались в сердце.
Я распахнула окошко, сдвинула всю "мебель" к стене и принесла из кухни ведро с водой и таз. Окно было пыльное, засиженное мухами, солнце пробивалось сквозь него, как сквозь дымку, - Анка не в силах была за всем углядеть. Я обливала стекла теплой водой, до звонкого скрипа протирала бумагой. После мыльной пены на косяках и подоконнике проступила белизна. Я усердно скоблила ножом половицы, удивляясь и посмеиваясь над собой: никогда не держала в руках половую тряпку - и гляди ж ты!.. Странно, но мне нравилось то, что я затеяла. Алеша вернется с работы - и ахнет: окошко сверкает радостной чистотой, от пола исходит свежесть. Он, конечно, уверен, что я белоручка. Ошибается!..
К полудню я почувствовала усталость. Я поразилась тому, что мне стало вдруг хорошо здесь: очевидно, то, что создается своими рунами, становится намного дороже и роднее сердцу. Карточку Сильваны Помпанини, любимой итальянской артистки Трифона, я приколола на прежнее место. На голой стене она выглядела грустной и одинокой...
Потом я прилегла на койку отдохнуть и уснула, совсем забыв про еду.
Сквозь дрему почудилось, растворилась дверь, кто-то вошел, остановился у кровати и пристально разглядывает меня. Очнуться не было сил. Вошедший сел у меня в ногах и осторожно коснулся моего колена. Я разлепила глаза и увидела Вадима. Он поспешно пересел с койки на табуретку и, придвинувшись, склонился над моим лицом.
- Зачем ты приехал? - спросила я.
- За тобой. Мама приказала мне привезти тебя домой живую или мертвую.
Я увидела посреди комнаты два чемодана, я их сразу узнала.
- Что это?
- Мама прислала тебе вещи.
- Зачем же ты врешь, что она приказала привезти меня, если прислала вещи? Ты, наверно, сам себе приказал.
Вадим сокрушенно качал головой.
- Женя, Женя, что ты натворила!.. У меня ноги отнялись, когда я узнал об этом.
Я поднялась.
- Что ты скулишь! "Я" да "у меня"... Ты маму видел?
- Да. Ей очень больно. Женя. Хотя она, как всегда, безукоризненно держится. Только под глазами и на висках появилась желтизна.
- А папу видел?