VII
АЛЕША: Ощущение выбитой из-под ног твердой почвы обессиливало до тошноты. Меня как будто качало. Потрясенный случившимся, я не мог прийти в себя. Домашние относились ко мне с состраданием, как к, неизлечимо больному. Сочувствие и укор стояли в глазах отца. Мать почему-то подсовывала мне лучшие куски еды. Это было невыносимо. Я уходил утром и подолгу сидел в сквере вместе с пенсионерами перед кинотеатром "Таганский". Надо было что-то делать с собой. Работы не боялся. Но я ничего не умел, а начинать с азов было страшновато.
Жене звонить не смел, запретил себе думать о ней. Лишь один раз, сам не знаю как, очутился на Пионерских прудах, задержался возле "нашего" дерева, взглянул на ее окошко и скрылся, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Я для нее неудачник, и она, конечно, жалеет меня. Если бы я позвонил, она бы вышла ко мне, я был уверен в этом. Но только из жалости. А жалость я ненавижу: она умерщвляет любовь. И вообще человек, достойный жалости, по моим понятиям, неполноценный человек.
Однажды встретил на Таганке приятеля-одноклассника Толю Частухина. Он всегда отличался чисто женским любопытством и сейчас как бы лоснился от этого любопытства. И еще от самодовольства. Такие, как он, обожают вопрос: "Как живешь?" Не спросишь - сам похвастается успехами и благополучием. "Заканчиваю факультет журналистики, посылали от газеты на практику - "вторгаться в жизнь". Уже напечатал четыре заметки..." Он вьнул из кожаной папки вырезки, показал. Мне нечем было хвалиться. Расстались холодно - не люблю хвастливых и самодовольных. Подумаешь, четыре заметки!..
От Таганки я побрел в сторону Крестьянской заставы, к заводам. В тесном прокуренном помещении отдела найма и увольнений встал в очередь к одному из окошек. Подал заявление. Старомодные, стрелами, усы перегородили окошечко. На лице человека с отвислыми щеками лежала скука.
- Могу оформить табельщиком в кузовной цех. Ознакомишься, присмотришься, а там другое что-нибудь подыщут. Только общежития не будет...
Я взял заявление и сунул его в карман.
Домой вернулся поздно, тихо лег на свою раскладушку, но заснуть не мог. Расставаться с мыслью об институте и выступать перед людьми в роли табельщика или кладовщика было горько до слез. Табельщик... Ну, и высокое назначение, гордость человечества! Я даже рассмеялся: как он, тот усатый, мог предложить мне, здоровому парню, такую должность?!
Семен где-то шлялся и вернулся позже меня. Увидел, что не сплю, подсел.
- Страдаешь? - нетрезво ухмыляясь, заговорил он шепотом. - Проблемы строишь? Чепуха все это - проблемы!.. Утром вставай пораньше, я за тобой заеду. А лучше вместе пойдем. Я уже закинул камешек насчет тебя. И с начальником участка говорил, и с Петром Гордиенко, бригадиром. Не бригадир - стиляга, ну, куда там! Инженер позавидует. "Приводи, сказал. Одного в армию отчислили, другой из apмии на замену пришел..." Слышишь, солдат? - Семен толкнул меня в коленку.
- Зачем я пойду? - Я сел на койке. - Мешать людям? Я ничего не умею. Строительства даже вблизи не видел.
Семен опять ухмыльнулся,
- Ну, чудак! Ты же у нас способный. Научат. Я разбужу тебя...
И ушел, ощупью отыскивая в потемках дорогу. Сейчас начнет врать Лизе, что на собрании задержался или на сверхурочной работе. Послышатся упреки и всхлипывания Лизы... Скорее бы уснуть!.. Вот у него, Семена, все просто и естественно и никаких проблем: собираешься стать строителем - иди на строительство. Против такой логики бессмысленно возражать..,
Свирепая машина-бизон проползла по строительной площадке и, обогнув штабель железобетонных плит, внезапно оборвала свой рев. Семен открыл дверцу, встал на подножку и указал мне на возводимое здание:
- Тут найдешь Гордиенко. Иди. А мне пора, Алеша. Я и так провозился с тобой порядком...
Лестничные марши были завалены мусором. На площадке третьего этажа я увидел девушку.
Она стояла ко мне спиной и запрокинув голову, следила за краном. Крановщик опускал на тросе внутриквартирную перегородку - плоский серый квадрат с дверным проемом посредине. Перегородку относило ветром, и девушка взмахивала руками, показывая место разгрузки.
Я заглянул в бумажку.
- Где тут работает бригада Гордиенко?
- Мы бригада Гордиенко, - бойко ответила девушка и показала на рабочих. Их было на этаже человек пятнадцать, молодых парней и девчат. - И там - тоже наши... А вы к нам направлены? - Я молча кивнул. Девушка - курносое беспечное существо в брюках, заляпанных раствором, в майке-безрукавке, с ямочкой на подбородке - заулыбалась. Волосы ее были наглухо затянуты косынкой, отчего голова казалась крошечной. - Очень приятно познакомиться. - Она торопливо вытерла О майку ладошку и протянула мне. - Анка. А вас как звать?
- Алексей.
- Очень приятно, - повторила она с кокетливой непосредственностью. - А бригадира нет, пошел по начальству отстаивать наши интересы. А вообще у нас сейчас обед... Трифон! - крикнула Анка. - К нам новенького прислали!
Я повернулся направо и невольно отступил: на меня надвигался громадный рыжий парень, с которым мне пришлось драться в парке в тот памятный вечер. Я узнал его сразу.
Бывают лица - их не отнесешь ни к красивым, ни к уродливым, - они просто нелепы, как смешные и безобидные карикатуры: большая голова в тугих кольцах ржавого цвета; затасканная кепчонка на затылке, пухлые губы выдаются чуть дальше кончика носа, поставленного торчком: желтые глаза подобны каплям масла, плавающим на воде.
Я понимал, что здесь не парк и драки не произойдет. Но от беспощадной медлительности Трифона исходила неумолимая враждебность. Лучше быть ко всему готовым.
- Вот мы и встретились! - Трифон мрачно оглядел меня и свистнул: - Серега, Илья!
И тут же встали рядом с ним двое других. Этих я тоже запомнил: остроносый, с колкой улыбочкой, с мастерком в руке, и второй - толстощекий, с пудовыми плечами борца, в берете на круглой голове, крепко посаженной на плечи. След от его удара я долго скрывал под повязкой.
Трифон хмыкнул:
- Глядите, кто вылупился!
Остроносый Серега выхватил у меня бумажку. Прочитал. Передал Трифону.
Я оглянулся на Анку, точно искал у нее защиты.
- Съежился?.. Расплачиваться придется, - пропел Серега.
А толстощекий атлет Илья глухо проворчал:
- Не озирайся, здесь патрулей нет.
Анка ничего не понимала.
- Что это вы, ребята? Он к нам в бригаду прислан...
Трифона, видимо, означила моя военная форма: гимнастерка, сапоги, пилотка, строгая выправка.
Я не страшился их. В тот момент я их просто презирал. Я твердо знал, что помыслы и стремленья этих парней не поднимаются выше первого этажа, хотя на работе и забираются они на десятый. Мы по-разному понимали и постигали смысл жизненного назначения человека. Казалось, нас разделяла пропасть.
Крановщик сверху крикнул:
- Надо по-честному. Через суд!
- Да, придется так, - согласился Трифон не совсем охотно.
Он мотнул медной кудлатой головой. Повинуясь этому знаку, подступили, тая ухмылочки, еще трое рабочих.
- Судите его, - приказал Трифон. - Что вы решите, то и будет исполнено...
Рабочие сели на опрокинутый ящик. Посуровели. Я опять оглянулся на Анку: что за чертовщина тут происходит, - какие-то люди, какой-то суд? Они, кажется, не лишены юмора!..
"Судья" постучал мастерком по ящику, произнес с важностью:
- Подсудимый, встаньте.
- Стою, - сказал я и подумал: "Посмотрим, что будет дальше. Захватить себя врасплох не дам".
- Потерпевший Трифон Будорагин, ваше слово, - сказал "судья".
- Сейчас объясню... - Верзила с дикими желтыми глазами вдруг неподдельно заволновался, с детской наивностью веря в происходящее, озираясь на Илью и Серегу, заговорил сбивчиво. - Был прекрасный летний вечер.
- Короче, - предупредил "судья".
- Мы стояли возле танцверанды... Играла музыка... Я пригласил одну девчонку...
- Короче, - опять сказал "судья".
Трифон вспылил:
- Что ты заладил: короче, короче! Ударил меня по скуле - куда еще короче!
- И хорошо сделал, молодец! - вмешалась Анка. - Не приглашай чужих девчонок.
"Судья" пригрозил ей:
- Еще одно замечание, гражданка, и я вынужден буду удалить вас.
- Он и меня ударил, - пожаловался Серега.
Илья подхватил хмуро:
- И меня тоже.
"Судья" повернулся сперва налево, потом направо к "заседателям".
- Суду все ясно. Подсудимый признает себя виновным?
- Да, признаю, - сказал я сдержанно. - Я действительно ударил этого рыжего. И этого, и этого... Но это случилось после того, как один из них ударил меня. А в армии меня научили отвечать на удар тройным ударом...
Я в упор посмотрел на "судей".. Гм... Судьи... Сейчас я выскажу им все, что о них думаю, и маскарад кончится,
- Знаете, ребята, когда я встречал на улицах, в парках, в кинотеатрах таких вот парней, как вы, я всегда думал, что они - из шайки мелких и злых хулиганов. Честное слово! А вы, оказывается, рабочие... Выходит так: отработаете, уложите в стену положенную норму кирпичей, и на этом ваша сознательная деятельность заканчивается. Затем, нализавшись, отправляетесь гулять, оскорблять прохожих, приставать к незнакомым девушкам, затевать драки...
На мгновение настала тишина. "Судья" смотрел на меня, сощурив глаза, точно решал, какой построже изобрести приговор за мое непочтительное поведение, за оскорбительную речь.
Но вместо "судьи" заговорил другой. Этот голос я уже однажды слышал где-то.
- Похлопаем ему за поучительную лекцию!
Раздались нестройные хлопки.
Сбоку стоял человек в комбинезоне, перетянутом поясом: из кармана высовывался козырек кепки, расстегнутый ворот открывал сахарной белизны рубашку. Темные и жесткие волосы вздыблены дерзко и наступательно. Пытливый взгляд таил незлую насмешку. И вообще весь он, порывистый, врубался в память с первого взгляда.
Теперь я вспомнил: во время драки человек этот приказал мне бежать. Вскоре я узнал, что это и был бригадир Петр Гордиенко.
Аплодисменты утихли, и "судья" очнулся.
- Суду все ясно, - произнес он, затем приподнял руку и подмигнул. - Подсудимый приговаривается... - И в этот момент на голову мне опрокинулось что-то белое и удушливое. Шурша, потекло к ногам, затмевая свет. Перед глазами, подобно вязкому туману, клубилась цементная или алебастровая пыль. Затем раздался хохот, - подловили-таки, гады!
Пыль осела. Я стоял до нелепости смешной и недвижный, весь белый, как слепленное из гипса изваяние, и наблюдал за моими противниками. Они корчились от смеха... Я встряхнул плечом, и пыль опять взвилась. Конечно же, что смешно. Я сам невольно рассмеялся...
Непонятно отчего, но мне вдруг стало удивительно легко и просто. Как в ту ночь после первого прыжка с парашютом... А до этого были тяжкие минуты борьбы со своим почти паническим страхом. Мне казалось тогда, что я никогда не прыгну. Я мысленно обращался с мольбой к матери, чтобы она в последнюю секунду помогла мне переступить тот порог, перед которым от ужаса леденеет сердце... И вот поступила команда, четкая и беспощадная: "Пошел!" - и мои товарищи один за другим исчезали, вываливаясь в проем самолета. Тогда я испугался другого: как бы не отстать от них! И я нырнул в ревущую бездну. Последовал резкий рывок, словно меня навсегда выдернули из мохнатых и жестоких лап страха. Затем наступила головокружительная тишина и одиночество. Надо мной, чуть белея в сумраке, трепетал парашют, я парил в вечности, под яркими звездами и торжествовал победу над самим собой...
...Строители еще посмеивались надо мной. Подошла Анка и ладошкой осторожно стала обметать меня.,
- Не обижайся на них, Алеша. Они всех так встречают, даже нас, девчонок, не жалеют. - Анне помогали две другие девушки. - Такой уж они завели дурацкий обычай - посвящать в строители.
Девушки старались впустую - пыль въелась прочно, моя воинская форма превратилась в рабочую спецовку. В этом крылся некий смысл, знамение времени...
- Пошли обедать! - крикнул кто-то.
Рабочие столпились у лестницы. Петр Гордиенко задержал их:
- Не годится так, ребята. Солдат может совсем разобидеться, подумать о нас плохо.
- Он уже подумал, - сказал Трифон Будорагин пренебрежительно. - Шуток не понимает...
- Вот он сейчас схватит свою бумажку и - наутек! - крикнул Серега. - Такая работенка не для него.
Смешно: зачислили меня в белоручки, в неженки, чудаки!
- Не останешься у нас? - спросил Петр Гордиенко.
- Остаюсь, - бросил я сквозь зубы.
- Вот видите! - одобрительно воскликнул Петр, обращаясь к рабочим. - Я знал, что он выше обид. Вася, - позвал он "судью", - мы с интересом прослушали содержательную речь, - тут он заглянул в мою бумажку, - Алексея Токарева. Долг вежливости - ответить на нее. Пожалуйста, Вася...
Любой человеческий коллектив - собрание разных характеров, от трагических до веселых. Здесь в роли забавника, по всей видимости, выступал "судья" Вася. Он вскочил на ящик.
- Поглядите вокруг, дорогой товарищ! - Рука его плавно описала полукруг; я невольно следил за ней взглядом.
С трех сторон как бы надвигалась на меня сама жизнь: жилые массивы радостно, почти хвастливо, блестели на солнце свежей облицовкой и стеклами окон. Над крышами то близко, тo далеко вздрагивали в синеве неба, будто схваченные в полете, стрелы башенных кранов.
- Во многих этих зданиях, - продолжал Вася, - кирпичики обласканы нашими руками. Прислушайся, дорогой товарищ, и ты услышишь, что стены поют и смеются, потому что мы вместе с кирпичами вложили в них и нашу песню и наш смех! А раствор замешан на крутом рабочем слове, чтобы крепко стояли углы, не трескались. И во всем этом благословенном строительном царстве каша бригада занимает господствующую высоту. Чем мы завоевали такую участь? Старанием, прилежанием, соблюдением закона: "Один - за всех, все - за одного", - и чувством ответственности: свиваем для людей гнезда счастья!..
- А для себя вы что-нибудь свили? - спросил я веселого краснобая.
- Мы живем по правилу: людям побольше, себе поменьше.
- Железная койка в общежитии - вот наше гнездышко счастья, - подсказал Серега.
Я ухватился за это замечание.
- Для меня найдется такое счастье, ребята?
- За таким счастьем за тридевять земель или в Моссовет ходить не надо, - сказал Трифон Будорагин. - Комендантша железной койкой наградит - радуйся. Закрывай митинг, Вася, пообедать не успеем.
- Устроим, - сказал мне Петр. - Я поставлю тебя к Будорагину. Походишь пока в подсобных. Несколько дней. Потом посмотрим. Есть хочешь? Идем с нами. - Я заколебался, и Петр сразу догадался: - Я заплачу. Идем..,
До конца смены я помогал Трифону Будорагину. Совковой лопатой я поддевал из железного бункера цементный раствор и тонким слоем разливал его перед каменщиком, верстал для него кирпичи. Он укладывал их точно и ровно, как машина, работающая в одном и том же ритме. Без слов, без улыбки, без лишних движений. Тяжелые пряди медных волос затянуты косынкой. Руки, казалось, не знали усталости. Мне стало мерещиться, что Трифон - заведенный, и завод этот бесконечный. Выложив ряд, остановится, ляжет щекой на кладку и, прищурив желтый глаз, взглянет вдоль шнура.
- Подчаливай выше. Так. Натяни покрепче. Закрепляй.
Я втыкал гвоздь в сырой шов - шнур трепетал, как струна. И опять выверенные и спорые движения. Кирпичи шли и шли через мои руки, красные и возмутительно одинаковые... Единственные, пожалуй, предметы на свете, которые не могут доставить человеку радости, - жесткие, румяные, бездушные кирпичи!,. Но, должно быть, это от усталости: я все острее ощущал боль в пояснице и в плечах. Даже армейская закалка не помогала. Неприлично. И мне тогда подумалось: затаилась сейчас где-то в сторонке моя Судьба, наблюдает за мной, и ухмылка ее полна иронии... "Учился, читал умные книги, заучивал наизусть Байрона и Блока. Для чего? Для "культурного" обхождения с кирпичами? Все эти парни и девушки работают так же, даже лучше, не зная книжных премудростей, - у них меньше разочарований..." Я взглянул на Анку. Ей, безусловно, легче - пять или шесть лет школы - больше не нужно, чтобы подавать каменщику раствор.
Когда Трифон объявил перекур, я со сладкой ломотой разогнул спину.
- "А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?" - спросил я Анку.
- Чего-чего?.. - Анка засмеялась изумленно. - Ты, Алеша, с непривычки заговариваться стал.
Трифон окликнул меня.
- Эй, приятель! - Он лениво кивнул на Анну, выдыхая из широченной груди дым папиросы. - Ты ей на мозги не капай! Соображаешь, про что я говорю?..
Петр Гордиенко отвел меня в сторону.
- Можно дать тебе несколько полезных советов? Трифон и Анка любят друг друга, на днях они поженятся. Трифон ревнив не меньше мавра, учти это... А вообще хорошенько присматривайся к работе Трифона, замечай, как действует этот великий мастер, - я не шучу. Это будет лучше, чем щеголять перед Анной своей эрудицией. Она стихов этих не знает, и смущать ее ни к чему...
Трифон затоптал окурок и взял в руки мастерок. Я стал готовить для него кирпичи... Я представил на миг за спиной у себя Женю. С каким изумлением, с затаенным смешком следила бы она за моей работой. Строитель Города Солнца!.. Кирпич выпал у меня из рук, я смахнул со лба пот. Трифон сочувственно улыбался:
- Устал? Отдохни.
- Ничего. - Я подхватил и положил перед ним кирпичи. Потом сказал: - Слушай, Трифон. Ты действительно отличный мастер, позавидуешь. Но я должен скоро, очень скоро научиться, догнать тебя в твоем мастерстве, затем обогнать. И ты мне в этом деле поможешь. Мне это просто необходимо.
У Трифона отвалилась нижняя губа, как тогда, в парке, когда я заявил, что справлюсь с тремя такими, как он.
- Анка, - позвал он. - Послушай, что он говорит. Откуда, Токарев, у тебя столько нахальства? Ну, гусь!..
Я переселился в общежитие - в длинный приземистый барак с просевшей крышей. Мне все время казалось, что он долго полз по земле, как старый пес, и вот прилег на этом месте издыхать.
Каждое десятилетие оставляло во всех углах страны такие вот хлипкие, дощатые сооружения. И. думается, нет ничего живучее этих временных, сделанных на сезон, бараков! Особенно щедро посеяли их бурные тридцатые годы... Это я много раз слышал от старших. Сколько поколений прошло через темные и вместительные утробы бараков!.. Сколько юношеского энтузиазма видели они, сколько драм, как много хранят воспоминаний о чистой и пламенной любви! Сколько людей возмужало здесь, сколько их устремилось отсюда в высокий жизненный полет! У многих такой барак топором не вырубить из памяти.
Вот и моя очередь подошла. Возможно, люди моего поколения будут замыкающими в этой очереди. Наступит день, соберутся оркестры и грянут гимны всеобщего благоденствия: в этот день будет разломан и сметен с лица земли последний барак - символ нужды и нехваток...
Барак наш, как и многие другие, был поставлен на отшибе и считался загородным. Теперь на него охватывающим фронтом неумолимо наступали жилые кварталы. Барак долгое время был общим - на восемьдесят коек. Года три назад сами жильцы переоборудовали его, поставили дощатые перегородки и разбили на клетки-комнаты с длинным коридором посредине.
Петр Гордиевко и Трифон Будорагин взяли меня к себе.