- А вот о чем… Мы стараемся, ежели принять во внимание другие артели, но все-таки Бережнов недоволен: позавчера Коробову Семену обидное замечание сделал, как нашему старшому. Дыма без огня не бывает. Вот некоторые и сомневаются. Вдруг нам скажут: "Сгибайся ниже, пили расторопнее, с утра до темна ликвидируй прорыв, а насчет расценок не заикайся, прибавки не спрашивай…" Я так полагаю: если заставят помогать общему делу даром - рабочие обидятся.
Вершинин сделал резкое, нетерпеливое движение рукой и даже поморщился:
- Сплетни это. Пустые, вредные разговоры. Болтают много, да мало работают. Торчат в делянке целый день, а проверишь выработку - пять-шесть кубометров. Стыд ведь, в самом деле!.. Рыхлый у нас рабочий день, - сжимать надо. Бережнов прав.
- Это правильно, - соглашался Пронька, - только… начнут день сжимать, как бы самого-то человека не прижали по забывчивости или по ошибке. А от этой жесткости может получиться среди рабочих раскол, ослабление дисциплины, упадок выработки и прочее… Так как - деляночку-то? - собираясь уходить, спросил он. - Дадите или откажете?
- А почему до сих пор ваша артель на бригадное положение не переходит? Чего ждете?
- Да как вам сказать… Все думаем да советуемся, как лучше, как поспособнее… С такими, как Платон, повозишься…
Вершинин дал обещание перевести артель Коробова в делянку хорошего товарного леса, как только закончат прежнюю, а выпроводив парня, подумал не без осуждения: "Вот она, хваленая артель".
…Платон Сажин спешил обратно. У лесного склада он почти налетел на Проньку, шедшего по улице поселка.
- Кончили уж? Запоздал я? Опять неудача… Тьфу!
- Да ты что нынче разбегался? - нешибко толкнул его Пронька в грудь, не ответив на вопрос. - Очумел совсем.
Тот огрызнулся сердито:
- Побегаешь тут, коли…
- Коли что? - насмешливо спросил Пронька, угадывая, что пропажа нашлась.
- Ничего. Кровную денежку жаль ведь.
- Ты нашел же?
- Понимаешь, в кармане застряла… Узкий он у меня, глубокий… Ну, и того… Я так и знал… - Сажин передохнул и еще раз ощупал карман. - Как Вершинин-то, не согласился?
- Насилу уломал я его. Заартачился было, интеллигентная кость, а потом согнулся.
- Ну слава богу, теперь отдышимся. - И Платон взглянул на Проньку благодарными глазами: - Кабы не ты, Прокофий, не видать бы нам хорошей делянки.
Глава VI
Чужие и свои раны
Боковая комната конторы, отгороженная дощатыми переборками, глядела итальянским окном на восток. Тускло пестрели на стенах плакаты, диаграммы, графики; в углах еще было темно - ночь уходила неторопливо. Круглые стенные часы пробили восемь, а лесовод Ефрем Герасимович Сотин уже был в конторе.
В окно виднелась кривая широкая улица Вьяса, кое-где высились на ней, между изб в проулках, одинокие старые, заиндевелые сосны. Над темными лесами дрожал на востоке ярко-розовый полог небес. Проснувшийся поселок дымил, дымилась неподалеку деревня Вариха, белые пушистые столбики дыма из труб прямо тянулись вверх.
Мимо конторы шла небольшая ватажка школьников с сумками, поталкивая друг друга с дороги. Заметив их в окно, Сотин провожал взглядом, пока не повернули в проулок, и опять склонился над бумагами. Документов на подотчетные израсходованные суммы скопилось к этому дню много, и следовало перед отъездом сдать их бухгалтеру. Потом разыскал рабочий чертеж Ольховской эстакады, сделанный Вершининым.
Погрузочную эстакаду намечали построить еще летом, врыли там и столбы, но пришлось отложить до зимы. Сотин мог теперь воспользоваться готовым чертежом, чтобы не тратить бесполезно времени. Желтую маслянистую кальку он рассматривал долго, проверял размеры, - и тут обнаружилась небольшая, очевидно случайная, ошибка в расчетах: высота эстакады оказывалась больше высоты колеса телеги на десять сантиметров, - стало быть, при навалке бревен неминуем сильный удар, отчего оси телег могут ломаться.
"Не внести ли поправку? - раздумывал Сотин. - Впрочем, запас нужен для того, чтобы бревном не задевали обод колеса. Там, на месте, прикину, как лучше". - И кальку положил в портфель.
Стали собираться сотрудники, Петр Николаевич Вершинин появился ровно в девять; был он сегодня вымыт и свеж, словно только из бани и парикмахерской.
- Ты - уже, Ефрем Герасимыч? - спросил он, по-приятельски пожимая руку Сотину.
- Да, завтра выезжаю на ставеж.
- Ну что ж, добрый путь. Там, в папке, чертеж мой, - возьми, если нужен. Заодно уж обе Ольховки обследуешь?
- Придется… Дней на десяток делов. - Рябое лицо его с родинкой над левой бровью было озабоченным, усталым; почти больным казался нынче этот, обычно энергичный Сотин.
- Как твой Игорь? - помолчав, спросил Вершинин.
- Плохо: не спит, не ест. Глотать нельзя, - похоже, дифтерит. Нужно везти в Кудёму. И еще беда: дома остаться некому. Попросить Параню? Может, не откажется?
- Конечно, - согласился Вершинин. - Да ведь в Ольховке и на ставеже не горит, можно тебе съездить туда и после. - Он, однако, умолчал о том, что сам посоветовал Бережнову послать туда именно Сотина. - Я мог бы с удовольствием выручить тебя, но мне Авдей Степаныч надавал много срочных дел…
Разговор был прерван: в комнату входили посетители, а вскоре заявился и Самоквасов, не забывший "должок" за Сотиным: позавчера, в разговоре, Сотин обмолвился при нем, что на днях надо кого-то из коневозчиков посылать в Омутную за керосином. И вдруг Самоквасову пришло в голову, что именно его, а не кого-либо другого, должны послать в Омутную. Стоило Сотину больших трудов доказать мужику, что речь шла вовсе не о нем и что человек - другой возчик - уже послан…
Невидимый в потемках, мельтешил сухой острый снежок, когда Вершинин возвращался из конторы. Кольцо темных лесов вокруг Вьяса придвинулось ближе. В синеющем тумане грудились лесные заторы вдоль железной дороги. Только что ушел со станции товарный поезд, и частый, гулкий перестук колес замирал вдали. И вот, минутой позже, опять наступила чуткая лесная тишина.
Обычно он уходил из конторы вскоре после шести, но сегодня Бережнов задержал его, - и было почему-то немного жаль, что запаздывает… Дорогой, навстречу ему, шла женщина. Он узнал ее, вернее, угадал издали… Да, это была она, - неторопливой плавной походкой, в длинной дохе, Ариша шла от Парани, держа в руке белый меховой малахайчик. В улице было безлюдно, в домах лишь кое-где зажигались огни.
- Вы были у меня? - начал он шуткой, пожав ей руку.
- О нет, не у вас. Я ходила вот за этим… Видите?…
- Да, хорошая, теплая шапочка. - И, нагнувшись, посмотрел Арише в глаза, стараясь прочитать ответную улыбку. - А ко мне когда?
- Зачем? - В ее мягком и оробелом голосе сквозило недоумение. - Это - совсем не нужно ни мне, ни вам, - запомните. И было бы странно, безрассудно, если бы вы… ждали меня…
- Да, я ждал, - сказал он прямо. - И очень жаль, что дела задержали меня сегодня… Вот не застал вас у себя дома.
С недоверием и боязнью она покачала головой. Ей хотелось сказать, что Петр Николаевич позволяет себе лишнее, что он, если осмелился говорить так, стало быть, не уважает ее. И уж совсем не думает о последствиях, какие могут непременно произойти. Ведь она никакого повода не давала ему, чтобы так думать и поступать. Ничего не сказала Ариша, но и не торопилась уйти от опасности, которую сама сознавала. Это двойственное чувство не трудно было понять Вершинину.
- Алексей Иванович уезжает… почти на две недели? - не то спрашивал, не то сообщал Вершинин.
- Не знаю. Может быть. У всех у вас такая работа: постоянные разъезды. - И она неожиданно рассмеялась: - Вам, и мужу, и директору, и Сотину следовало бы совсем перейти в обоз - и ездить ежедневно… У вас вся жизнь - в дороге… Не надоело?
- Конечно, иногда надоедает, - признался он. - А теперь мне никуда не хочется ехать.
Поняв его намек, Ариша все же спросила:
- Почему?.. Много читаете, не можете оторваться от книг?
- Не могу оторваться… от вас.
Она оглянулась испуганно, затихла, невдалеке от них появилась чья-то подвода. Впряженная в легкие санки, лошадь бежала рысцой прямо на них, - оба отступили с дороги в сугроб… Высокий воротник тулупа, перевязанный белым платком, помешал Вершинину опознать возницу. Ариша опять ступила на дорогу и не без тревоги молвила:
- Кто это?
- Не знаю… Скорее всего, не из наших: таких лошадей здесь нет.
- Алеша вернется, заходите к нам, Петр Николаевич, - сказала она, будто не произошло ничего особенного.
После ужина Вершинин сидел за столом и, перелистывая дневник, восстанавливал в памяти только что минувшие события. Параня не мешала ему: молча приткнувшись в свой уголок у печки, щипала льняную мочку и пряла нитки при свете слабой коптилки.
Осмыслив заново нынешний разговор с Сотиным, он остановился на том, что в старое понятие "мой друг" вошло иное содержание. Там, где кончилась прежняя запись, он поставил новую дату и стал писать:
"…Запорошило, замело кругом. Леса - темны, поляны - пусты и белоснежны, - на них видны местами звериные следы… Не пора ль мне выйти на охоту?.. Хорошо зимой бродить одному по лесу, с ружьем, с собакой, и в этой тишине думать о своем…
Сотин едет на ставеж завтра. Он - честный, искренний сосед по службе. Ему, наверно, было больно слышать от меня такое? В горе люди чувствительны, их сильно ранит даже неосторожное слово. Мне дружбой надо дорожить, тем более что он - один, кто так чуток, близок и благожелателен ко мне. И, пожалуй, напрасно я не поехал в Ольховку: не явится ли это потом моей ошибкой?
Бережнов требует, чтобы мы все работали засучив рукава, Горбатов - тоже. Да и нельзя иначе: чтобы не отставать на этих главных перегонах жизни, нужны усилия, энергия и вера…
А углежогов все-таки проверю: наперед знаю, что их вызов на соревнование - не что иное, как дело Горбатова, - он уговорил их начать и сам составил обращение…
Встречи с ней меня будоражат, волнуют настолько, что трудно становится заставить себя не думать о ней… Что это?.. Как определить это чувство?.. Если бы мы встретились с нею шестью годами раньше, - именно она, а не другая была бы моей женой… И в жизни, наверно, было бы все ясней, осмысленней и проще, - не плутал бы я среди чужих семей, не шел бы этой ложной и, в конце концов, несчастливой дорогой… Тогда бы не могло произойти того, что случилось в Крыму… Мне снится по ночам Сузанна, скопление людей на берегу под вечер… Почему, почему она решилась на это?.. А Юлька до сих пор молчит, - хотя бы один намек!
От Феодосии вплоть до Москвы Юлька была угрюмой, упорное молчание, почти отчужденный взгляд, - значит, она винит меня во многом… А в чем моя вина?.. Я не делал ничего злого, предумышленного. Неужели я повинен в том, что мне - одинокому человеку - понравилась эта милая, на редкость красивая, но избалованная женщина, покинувшая мужа?.. Что было это - иль просто увлеченье? Желание уйти без оглядки от своей тоски, от непривычного тягостного одиночества? Стремленье к перемене жизни во что бы то ни стало? Или все вместе взятое? Не знаю… А может, это была самая глубокая, истинная любовь, чего я не сумел понять?.. Я бездумно пошел к Сузанне навстречу, совсем не предвидя тех последствий, какие наступили так скоро и так трагично…"
Фразы, нанизанные мелким неровным почерком, на этом оборвались. В каких-то густеющих душевных сумерках он мысленно поднялся опять по той же знакомой каменистой тропе на гору Аю-Даг, - но, странно, вместо необозримых просторов Черного, на всю жизнь запомнившегося моря увидел только темные безмолвные леса, подступившие почти к самым окнам его убогой квартиры.
Он встал, прошелся по избе, потом, наклонившись, обнял голову Бурана, а взглянув в его умные, говорящие глаза, понял, что хочет ласки и этот четвероногий давний друг…
Вспомнив о Сотине, Вершинин сказал Паране, что жена Ефрема Герасимыча едет с больным ребенком в Кудёму, что дома у них никого не остается и что надо бы помочь людям.
- Они заплатят тебе за это, - прибавил он. С минуту помолчав, старуха молвила:
- Ин что, схожу, подомовничаю. - И глубоко вздохнула: - Как уж быть беде, никто ее не минует. А людям, правда, надо помочь: на том свет стоит, на том земля наша грешная держится. Только не каждый человек понять это способен. А я что, я не прочь. А коли заплатят, так на что лучше…
Глава VII
В семье лесовода Сотина
В проулке, под старой корявой сосной с повалившейся набок кроной, стоит на просторе двухэтажный каменный дом, принадлежавший когда-то лесному купцу Тихону Суркову, а за ним вдоль усадьбы теснятся полузасохшие березы - воронье пристанище. Каменный амбар, тоже сохранившийся доселе, обращенный глухою стеной к улице, похож на кованый сундук с добром.
Бережнов постоял перед освещенными окнами дома, подошел ближе к старой сосне и, подняв голову, прислушался к тихому шепоту ветвей, спросил, будто человека:
- Живешь, старина, шепчешь?.. Небось не узнала меня? А я тебя хорошо помню…
В сенях послышались шаги, кто-то вышел запереть на ночь дверь.
- Подожди, не запирай! - крикнул Бережнов, идя к калитке. Сотин поджидал его в дверях. - Спать собираетесь?.. А я к тебе надумал.
- Милости просим, всегда рады, - ответил лесовод, пропуская его мимо себя. - Не оступись, Авдей Степанович: тут три ступеньки вниз.
- Э, брат. Я тут все знаю. Я ведь у Тихона-то Суркова коров пас, не раз обедал в этих хоромах, за жалованьем хаживал, пороги обивал по осени. Сейчас вот стоял под окнами и старое вспоминал. - Директор говорил так, словно прошлое было безоблачно и кормило его сладкой сдобой. Между тем впотьмах раздался его легкий короткий вздох: - Да-а… старая быль… просмоленный кнут… дожди… да пироги с полынной начинкой.
Оба вошли в избу.
Жена Сотина - молодая, в сереньком ситцевом переднике, убирала после ужина посуду. При свете лампы Бережнов разглядел на ее узеньком, почти девичьем лице проступавшую сетку тонких морщинок. Она была задумчива, грустна и пришедшему гостю не оказала никакого внимания. Кончив с посудой, она подошла к зыбке, где спала ее девочка, открыла полог, пошептала что-то и тихо отошла к маленькой кроватке, где лежал трехлетний больной Игорь. Ясно слышалось его затрудненное дыхание. Она присела у его ног на краешек кровати и печально склонилась над сыном.
- Давно? - вполголоса спросил Бережнов.
- Седьмой день нынче, - ответила она. - Завтра в больницу собираюсь.
- Ты что же, Ефрем Герасимыч? - сурово посмотрел Бережнов. - В таких делах разве так поступают?.. В больницу бы ехал сам, а в Ольховку я мог послать Вершинина. И мешкать тут не полагалось бы… Ну ладно, раз обдумано, так я менять не буду. Подводу заказал?
Сотин, оказывается, не хотел брать казенную лошадь для поездки в больницу и порядил частного возчика. Бережнов насупился:
- А это уж совсем зря. Лошадей-то у нас сто двадцать… Неужели для срочной большой надобности не нашлось бы ни одной?.. Утром я пришлю подводу, а деньги побереги - пригодятся на другое.
Он сидел, облокотившись на край стола и оглядывая каменные, знакомые с давних пор стены, был полон воспоминаний…
Авдей думал о человеке, которого опрокинул социальный шквал и чей корень вырвали новые ветры… Когда-то гнездовал здесь Тихон Сурков, гильдейский купец, владелец лесных угодий. Внизу, в полуподвале, помещалась бакалейная лавка. Железная дверь, железные ставни, огромная вывеска - золотые слова по черному фону. Перед окнами тянулась бревенная коновязь; дорога к дому была утоптана и уезжена. У коновязи и у ворот с массивным кольцом в столбе редкий день не стояли подводы проезжих. Шли и ехали к нему отовсюду: с докукой, с поклоном, за советом; прибывали деляги-купчики, чтобы сделать ряду, оформить торг. Год за годом воздвигалось величие и набухала жирная слава Тихона Суркова.
Хитрый, ловкий мужик из деревни Варихи, он сперва арендовал землицу, потом соху поменял на плуг, лапти - на лаковые сапожки, зипун - на поддевку суконную. Украдкой от людей бил, со свету сживая, чахлую жену-неродиху, а после смерти ее сосватался с богатым купцом Щепетильниковым.
Получив двести десятин лесу в приданое, Тихон Сурков отолстосумел, отрастил брюшко, пышную бороду, построил вот этот двухэтажный шатровый дом. После брал на подряд мосты, починял дороги от земства, однажды раздобрился - пожертвовал на церковь четыре "катеньки". Через этот щедрый дар поступил он в услужение к самому богу, в чине церковного старосты.
Видно, с этих пор и приобрел он гордую, покровительственную осанку, благопристойную речь, обходительно разговаривал с мужиками-лесорубами, обнищавшими за то же время, в какое разбогател сам. Авдейку Бережнова - пастуха деревенского - перестал пускать в дом, а платил ему за двух племенных коров трешницу да пуд муки в лето.
Расторопно редил леса, подчищал дачи, и что ни весна, то все больше и больше плотов угонял он в низовье. А потом поговаривать стали, что шагнул он за грани русские: действительно, пароходы увозили товар его в далекий Гамбург, в туманный Лондон.
Перед Октябрьской бурей, когда к лесам подходил новый хозяин, овладела Тихоном безудержная стихийная жадность: делянки товарного леса гнал подчистую, не оставляя даже семенников, совсем оголял землю, бросаясь от одной делянки к другой, хапая деньги ненасытно… Потом канул куда-то, исчез.
Думали, что Тихону Суркову пришел законный конец, но как-то по весне слушок приполз, что купец жив, по земле невредимо ходит и будто бы имеет намерение возвратиться. В легкие годы нэпа слух подтвердился: Тихон Сурков вынырнул снова. Попытался было опять завладеть домом и амбаром, ходил на поклон к Авдею Степанычу Бережнову, демобилизованному из Красной Армии, который, как на грех, стал в ту пору в волисполкоме одним из "начальников".
На этот раз обманула купца былая удача - прогнали и, горше всего, напомнили ему кстати о прошлом: о бакалейной лавке, откуда приходилось лесным рабочим забирать нередко порченые продукты в счет жалованья, о племенных коровах, которых берег пастушонок, о побоях за годовалого бычка, которого задрали волки. (Пастуха теперь было не задобрить, не упросить.) А за то, что Тихон надумал вернуть нажитое, Авдей назвал его глупцом и сумасшедшим… У дальних родственников в Вятке недолго пожил Тихон Сурков и умер, не оплаканный никем, года за три до сплошной коллективизации.
Теперь в сурковской хоромине живут другие люди: вверху - уполномоченный поселка, в другой комнате - семья шпалотеса, внизу - Сотин, а рядом с ним - трое холуницких плотников. Рабочий люд заселил гнездовье купца, а пастух (которому не раз говаривал Тихон: "Да ведь ты кто? Никто, голь перекатная… сколь тебе дам за пастьбу, столь и возьмешь, и некуда тебе идти с жалобой") стал хозяином прежних сурковских владений…
Авдей приземист, плотен в плечах, коротко остриженные волосы торчат ежиком, на висках - густая седина, хотя ему всего сорок лет. Смуглое лицо, немного выдающиеся скулы, с маленькой горбинкой нос и карие, с искринкой глаза - обнаруживают в нем человека простого и даже благодушного, но способного понять и чужое горе, и радость, и, когда надо, быть решительным и твердым.