- Нашла свою дорогу, - с издевкой говорили о ней в деревне. - Скряга… У ней, наверно, и деньги есть.
На удивление всем, она вдруг бросила скандальный свой промысел, стала жить тихо, остепенилась. Внезапную перемену эту поняли в Варихе так: Параня решила подыскать себе жениха.
Но женихи, гнушаясь, обходили ее стороной. С каждым годом, с каждой новой свадьбой копилась в ней зависть к счастливым невестам и бабам… Шли годы, подсыхала травой по осени Паранькина молодость, и сама деревня Вариха, казалось, старее стала… А тут - война!.. Завыли бабы, провожая мужей, сыновей и братьев, уходивших по приказу царя в неведомую сторону бить неведомого германца, турка, австрийца. Следом за молодыми двадцатками-новобранцами ушагали хмурые, бородатые ратники, покинув жен, детей, хилых стариков и породневшую с годами, просоленную потом лесную землю.
Глядя на них, и Параня, одинокая, плакала: или захватило чужое горе, или прощалась навек со своей мечтой.
Но скоро переболело сердце, и она уже равнодушно смотрела, как бабы, надрывая животы, пахали на лошадях сохой землю, сами сеяли, косили траву на лесных полянах, на берегах Сявы, вили стога, жали хлеба, ворочали мешки на мельнице; по зимам ездили за дровами в лес; сами рыли могилы покойникам. Кривились избы, проваливались повети, постепенно таяло крестьянское стадо, больше прежнего вырастало в полях травы, и привольно цвела она в яровом и ржаном клину на засеянных и незасеянных полосах.
Запоздалым цветком зацвела было в эту пору Паранина жизнь. Ехал как-то мимо кузнец из Вятки, Филипп, дорогой у него околела только что купленная лошадь, за которой и приезжал он в такую даль.
Покланялся одному, другому, - а кто мог из беды его выручить?.. Пометался туда, сюда - и надумал остаться здесь навовсе. В кузницу его компаньоном взяли. Так в деревне Варихе и обжился он.
Проведал о Параньке, стал в гости захаживать, а когда время пришло - она пустила Филиппа в избу и потом ни добра, ни ласки для него не жалела, думала - муж будет… По его уговору продала в Варихе избу и переселилась на лесной поселок Вьяс, куда он незадолго до этого поступил дворником к купцу Тихону Суркову.
Ошиблась: Филипп обманул. Однажды ночью пришел к ней пьяный, улегся на кровать и вроде в шутку назвал ее не Параней, а Краней, и холодно так, по-чужому:
- Я слышал, что ты крадешь. Воровка ты.
Параня подавилась со страху:
- Где это? Окстись, что ты, Филипп. - И, привстав с постели, тревожно заглянула ему в лицо.
- А помнишь, у тебя тряпишник напился? Ты его выволокла из избы на траву, а десять целковых да три аршина кружев прикарманила. Крадешь, вот и - Краня. Пойми, дура: ты ведь мне вроде так, для удовольствия. Ты не баба, а сплошной смех…
Этой же ночью, пока он спал, Параня спрятала сатиновую рубаху, два полотенца и пару портянок, которые когда-то срядила ему сама, а на утро сказала с обидой и ненавистью:
- Убирайсь… Чтобы провалиться тебе в преисподнюю, стервятник… Знай, что краду. От тебя стала такая…
Филипп ушел… Он был старше ее лет на шесть, но, видно, не накопил ума, и все, что было у него с Параней и чего не было, разболтал по поселку… С тех пор у нее стало два имени: Параня и Краня.
А вскоре Филипп женился на пожилой одинокой женщине, у которой посправнее была изба, да и сама она слыла в поселке благонравной, к себе строгой, а к людям очестливой.
Такое горе случилось в середине зимы, когда Паране стукнуло ровно сорок пять лет… До этого собиралась она весной стан поставить, наткать новых дерюг для двухспальной постели - одним словом, собиралась жить. А когда жданная зашумела вода в долинах и оврагах, Параня снова была одна и теперь впервые и как-то сразу почуяла себя одинокой бобылкой, старухой, у которой не за горами смерть. И не дерюги ткала она в эту весну, а серый, как пепел, холст…
Она стала глухой к слухам: прогнали царя!.. Скоро будет всеобщее замирение!.. Но без радости, без печали встречала она солдат, возвратившихся с поля брани.
Хилой старухой стояла деревня Вариха, слушая панихидный ольховский звон и оплакивая любимых, не вернувшихся в родные места…
Потом новая власть собирала людей на другую войну - с белыми; кое-кто из молодых записались идти добровольно, с ними вместе ушел и Авдей Бережнов. В эти дни опять метался по улицам бабий истошный вой, но Параня больше не плакала. Она поняла, что чужая беда - нипочем ей: своего горя напилась досыта… Горе и сласть у всякой бабы свои, мерка для них у каждой особая, с мелкой посудой вернее счет, - и Параня свои пережитые беды готова мерить наперстком.
С горбатой подругой Лукерьей она ходила глядеть, как с лесного поселка Вьяс увозили куда-то купца Тихона Суркова, лесопромышленника, миллионера; как садился частный пристав в вагон с решетками в окнах. Ей хотелось в ту пору одного только, чтобы с ними зараз увезли и Филиппа, - ведь недаром слух однажды прошел, что он убежал из Вятки от мобилизации.
С глубоко затаенной злобой на своего обидчика прожила она много лет и не забудет обиду до самой смерти.
После переворота пошли какие-то другие, новые люди, даже у старых стало меняться обличье. Бабы - не говоря уж о девках - принялись месить свою жизнь, как тесто: как знают и как хотят, а Параню съедала одна забота - о хлебе… Только для этого, видно, и жить осталось!..
По летам из своего огорода она продает огурцы пятками, парами, по одному. Она не стесняется ценой и просит втридорога. Она постоянно воюет с мальчишками, лазающими к ней в огород за всячиной, гоняется за ними, как собака за курами, ловит, а поймав, хлещет крапивой, задрав рубашонки, - Параня бьет без жалости. Они боятся ее, обходят стороной при встречах: не схватила бы за уши. К ней под окна ходят матери ругаться из-за детей; она кричит с ними на всю улицу, отбивается, словно от ос, провожает их от избы с победной воркотней и бранью, вспоминая родственников по женской и мужской линии вплоть до десятого колена…
Однако с прошлой весны наступили в душе Парани тихий мир и надежное успокоение: на квартире у ней поселился лесовод Вершинин… Новый жилец платит за все: за угол, за стирку белья, за баню, которую она топит для него, платит за молоко, за яички, за огурцы, за квас. Иногда по рассеянности он что-нибудь забудет, тогда Параня скромненько напоминает. Совсем недавно был у них по этому поводу такой разговор:
- За огурчики-то, Петр Николаич, полагается ай нет по нынешним временам? Десяточек я приносила.
- Как же, конечно, полагается. Отдам, не пропадет. - И отдал тотчас же. Изредка, пользуясь его забывчивостью, она получает с него второй раз.
Как-то по осени она вязала соломой малинник, готовя его к зиме. Шел дождь. Навстречу ей проулком бежала чья-то собака. С чужого двора воровка несла в зубах яйцо. Параня оглянулась - кругом было пусто. Размахнувшись по-мужичьи, она палкой подсекла ей ноги. Та выронила яйцо, из него вытекал желток: яйцо было прокушено собакой. Параня принесла яичко домой и, добавив еще парочку, сделала яичницу… Лесовод ел и хвалил, не подозревая, что в ней яйцо, отнятое у собаки…
Он - молод и богат, она - стара, бедна и одинока: бог не взыщет с нее, если от квартиранта и перепадет какая-нибудь малость - на то он и квартирант… Не желает она "умирать натощак", глядит в оба и живет только для одной себя. Никто из людей не осудит ее за это…
И, размышляя часто на досуге с Лукерьей или наедине с собою, она убежденно верит, что все люди поступают так же: "На том и свет стоит, на том земля наша грешная держится"…
Глава IX
Там, где шумят сосны…
Вершинин - с ружьем на плече - миновал Лисью гриву, квартал мшистой рамени и, обогнув Боровое озеро, заросшее густым тростником, вступил в сумерки свежего бора.
"Какое древнее божелесье", - подумал он.
В бору стояла глубокая, покойная тишина, только вверху шумел ветер да изредка слышался то тут, то там деревянный стук дятла. Чуть приметный ветер качался на соснах, голых и потемневших от непогоды. Вчера вьюжила сырая с дождем метелица, а нынче тихо, тепло, и немного пристывшие колеи дороги блестят желто-зеленым глянцем. Через несколько минут Вершинин увидал санный след, уводивший в низину, - где-то там и залегли углежоги Филипп и Кузьма. Потянуло горьковато-кислой гарью; она становилась все гуще, ядовитее.
- Дымок отечества не так уж сладок и приятен, - сказал он с игривой шуткой, вспомнив стих любимого поэта. Затем, поддавшись неопределенному безотчетному чувству, закричал во весь голос: - О-го-о!..
Гулкое эхо перекликнулось в чаще, и вслед за ним глухо аукнул тяжелый, нутряной бас Филиппа.
Лес расступился, на небольшой полянке показалась землянка углежогов, занесенная снегом и обставленная кругом знойками. По виду своему знойки похожи на крохотные домушки, вылезающие из-под земли только крышами. Одна дымилась, и кудрявый дымок шел из проделанного вверху отверстия. Углежоги сортировали груду неостывшего горячего угля, вяло передвигая граблями и выбирая уголь покрупнее отдельно. Уголь сухо хрустел.
Старики встретили редкого гостя приветливо, но дела своего не бросили.
- Обожди малость, мы с Кузьмой сейчас зашабашим. Торопимся, Петр Николаич, - сказал Филипп.
Стоя у знойки под старой сосною, лесовод ждал, докуривая папиросу. Дремучий старичок Кузьма, пропитанный углем, сутуло гнулся к земле, снегом гасил тлеющие головешки. Поминутно его схватывало удушье, тогда останавливались грабли в его руках, рваная варьга прижималась к губам, и долго бил старика жестокий кашель.
Филипп на десяток годков помоложе Кузьмы, покрепче здоровьем и выше ростом, у него густая и черная как смоль борода; уши бурого малахая, маленькие и острые, как у медведя, торчат вверх. Филипп - очень известная во Вьясе личность: выжигает уголь самого лучшего качества… Это он давно-давно приехал из Вятки и, потеряв лошадь, поселился во Вьясе на жительство. Это он нанес Паране смертельную обиду, это о нем вспоминает одинокая старуха с великой злобой и ненавистью. Но Филипп забыл, что когда-то случилось, и теперь, иногда встречая Параню, не вспоминает о старом… Обзавелся детьми, домом, пятнадцать годов искусно ковал железо, потрафлял мужикам соседней деревни Варихи и поселка Вьяса; приходилось когда-то работать и на Тихона Суркова, а после перешел в кузницу леспромхоза. Однажды молотобоец по нечаянности отшиб ему правую руку; работать в кузнице стало уже нельзя, и он ушел в лес зноить уголь.
С годами привык Филипп к лесному безмолвию, к запаху гари от зноек, полюбил ремесло, возникшее во мраке древности, сдружился с замшелым старичком Кузьмой и сам сделался ему подобен. Оба они молчаливы, несокрушимо-спокойны, движения их равнодушно медленны… Лесовод с интересом наблюдал за стариками.
Закончив сортировку угля, они взялись закладывать последнюю знойку. Натаскали сухостойных дров, уложили их грудой плотными рядами, забрали "стены" низким заборчиком, сверху укрыли соломой, патьей (трухой угольной), а наверх набросали толстый слой снега. Внизу этой знойки они оставили небольшое отверстие, туда заложили сухого, топором нарубленного смолья, бересты - и подожгли. Когда смолье загорелось и принялись дрова, отверстие внизу старики заложили наглухо, - дрова после этого начинают тлеть почти без доступа воздуха, только в маленькое отверстие, проделанное вверху знойки, тянет дымок. Это и называется - зноить уголь.
В лесу оседал вечер. Филипп подошел к Вершинину и, облегченно отдуваясь, промолвил:
- Ну вот, Петр Николаич, и все. Шабаш, значит… Идем в конуру.
В землянке - кромешная тьма, и пока Филипп шарит что-то в соломе, Вершинин ждет у двери. Вспыхнул огонек, сухая лучинка загорелась, потрескивая. Кузьма выбирал из заготовленных дров смолье и разжигал жарничок на тагане, сложенном из кирпичей в углу. Несколько минут спустя жарничок горел, освещая черный потолок, черные от дыма и копоти стены и две узкие нары, застланные соломой; на нарах лежали портянки, лапти, а на маленькой полочке - хлеб, картофельная шелуха, стоял чугун с картошкой да две железные кружки с чайником на самодельном столе.
В крохотное отверстие, прорубленное над дверью, дым не тянуло, поэтому приходилось часто открывать дверь. Когда Филипп, сутулясь, шел к двери, то плечом задевал лесовода - так тесно было в землянке. Вершинину это жилье показалось убогим, древним, стало как-то неловко перед стариками, что он живет лучше их.
- Напрасно вы запротестовали осенью, - сказал он. - Выстроили бы вам хорошую зименку, и жили бы припеваючи: ни дыма, ни тесноты.
- Ничего, - ответил на это Кузьма, - проживем зиму-то… Кхе… кхе… А летом стройте новую. Ведь я, Петр Николаич, в этой норке тридцать годов прожил. Сам ее своими руками оборудовал… еще при купце, при Тихоне Суркове. Ну и жаль расставаться с ней, свыкся.
- И я - дурак, послушал тебя в те поры, - огрызнулся на Кузьму Филипп сурово, но без злобы. - Вот и маемся. - Потом ухарски подмигнул гостю: - Ты знаешь, какой мы уголек зноим?
- Какой? - поинтересовался Вершинин.
- А вот погоди, я сейчас. - Филипп с непривычной для него торопливостью вышел из землянки и тут же вернулся с куском угля в руках. У него был такой вид, словно он нес Вершинину подарок. - Это не из дров, а из сучка. Дрова экономим… а сучок, чтоб, значит, даром не пропадал, пережигаем. Бережнову скажи… недавно мы… Втемяшилось нам с Кузьмой, что эдак лучше, - ну и давай… Об хороший уголь спичка зажигается. - Он чиркнул спичкой по блестящей поверхности угля, и огонек вспыхнул. - Вишь, как. Одну лишнюю знойку заложили нынче, а еще пяток - после. А вы нам с Кузьмой премию дадите… И гоже будет… и вам, и нам. Так ли? - простовато спросил он.
- Поговорю с директором. Он читал о вас… одобряет.
Счет дней углежоги вели по-старинному, приноровив к неделе свое нехитрое производство: ежедневно разбирали две готовые знойки, две закладывали вновь, а накануне воскресного дня уходили поочередно домой во Вьяс. Новые шесть зноек сломают старый порядок дней, время пойдет иным счетом, по-иному придется и работать и жить. Отдают ли они себе в этом отчет?…
Вершинину хотелось спросить их: во имя чего они закладывают новые знойки?.. Как ответят они ему? Наверное, так: "Побольше заработаем - побольше пропьем, послаще кусок съедим".
Наклонившись к огню, Филипп подкладывал в жарничок дровец. Его черная густая борода, облитая красным светом, казалась багряно-смолистой. Должно быть, поняв раздумье лесовода, он сказал:
- В нашем товаре везде нужда. Значит, дать надо. Не кому-нибудь, не Тихону Суркову, - заводу даем, государству. Так ли, Кузьма?.. Али спишь, проклятый? Спит, - пристыженно заметил Филипп, указав на Кузьму. - Ишь, сатана, насвистывает.
Седенький, с дремучей бородой "сатана" действительно спал, сидя рядом на корточках, а разбуженный - долго позевывал, кашлял, молчал.
- Я вам принес кое-что. - Вершинин вынул из кармана газету и начал читать письмо, чуть не после каждого слова взглядывая на бородатые лица.
"Мы, углежоги знойки № 1, живем в лесу, как медведи. По целым неделям не видим людей. Зноим уголь давно. У Кузьмы Белова стажу сорок годов. До нынешнего дня были не члены союза, манили нас, да мы не шли. Вроде не нужно нам было. Секретарь ячейки тов. Горбатов рассказывал нам, что рабочие на заводах свое задание выполняют с лишечком. А позадь всех оставаться и нам зазорно. По этому случаю нам мало двенадцати зноек, добавим еще шесть. А еще просим прораба сложить печь в нашей землянке и дать лампу.
Углежоги Филипп и Кузьма".
Они слушали с какой-то теплой радостью и удивлением: ведь это было для них целым событием; первый раз в жизни услышали они такое: о них газета говорит громко, на весь край, и это надолго, может быть до гроба, останется у них в памяти. Не находя слов выразить радость, старики молчали.
- Горбатов вас надоумил? - безразличным тоном знающего спросил Вершинин.
- Хе-хе-хе, - засмеялся Кузьма, покашливая. - Зачем Горбатов? Сами додумались. А писал-то Филипп. Кх… кх… О-тя, Петр Николаич, как мы на старости-то!..
Вершинин озадаченно молчал, присматриваясь к старикам недоверчивым, проверяющим взглядом.
- Кузьма, а тетерку-то мы забыли? - вдруг встрепенулся Филипп. - Общипал я ее давеча… жарить давай. Угостим Петра Николаича.
Вершинин поднял брови:
- Что у вас за тетерка?
Филипп принялся объяснять. Сегодня рано утром он вышел из землянки. Обходя знойки, заметил под сосной что-то черное, оно головешкой торчало в снегу. Филипп прошел мимо - головешка зашевелилась. Это была тетерка: одним крылом она застряла в ямке, другим бессильно трепыхалась. Так как ночью моросил дождь и в ямке оказалась вода, которая к утру пристыла, крыло примерзло. Завидев человека, птица порывалась лететь, оставила во льду несколько перьев, но подняться у ней не хватило сил. Она запрыгала по снегу, Филипп бегал за ней, растопырив руки… Он рад, что нынче выпал такой необычный день: тетерка, газета, гость. И погода какая, - конец ноября, а на воле весна. Редко бывают такие дни.
Филипп принялся резать ножом тетерку. Минут пять спустя мясо жарилось в железной плошке на огне, трещало, запах жареной дичины приятно щекотал ноздри.
Вершинин вышел из землянки, сказав:
- Угар у вас… даже голова заболела.
Как только за ним захлопнулась дверь, Филипп заторопился:
- Про купца-то лесного сказать, что ли?.. Кузьма, а Кузьма? - расталкивал он заснувшего старика. - Опять спишь, проклятый? Смотри, сатана, уснешь навовсе. - Кузьма кашлем известил о своем пробуждении. - Хочу сказать про купца-то… Как?
- Кхе-хе… вали… надо сказать. Пущай знают. Низко согнувшись в пояснице, лез в землянку Вершинин.
- Темень-то какая. Едва нашел дверь. Безлунье и звезды.
Филипп потрогал мясо - оно жарилось плохо; тогда он надел один кусок на лучину и стал печь на огне.
- Медведица-то кое место? - спросил Кузьма, желая, очевидно, определить время по звездам.
- Не обратил внимания. Кажись, вот там. - Вершинин показал рукой в сторону поселка.
- Часов восемь есть, - уверенно проговорил старик и обратился к гостю: - Попробуй мясца-то… ужарилось.
Вершинин мягко, чтобы не обидеть, отказался. Кузьма удушливо закашлял:
- Кхе-е… кха-а. А мы, Петр Николаич, недавно еще птицу пымали, страше-енную. Вот Филипп скажет, у меня одышка… Али боишься? Филипп?
- А вот и скажу. Пущай. - Движение убогой руки Филиппа было решительное и нетерпеливое, а широкий нутряной бас прозвучал густо. - Эка оказия дивная! Заявился к нам лесоруб один, выпил с нами вдоволь. А самогонка у меня с перцем настоена, зря шибко дерет… по кишкам прямо сошником пашет. Мы с Кузьмой любим такую: от кашля все лечится… "Гость" наш захмелел порядушком - в темя шибанул его перец-то, оглушил. А мы с Кузьмой возьми да и расскажи человеку тому про нашего лесного купца, про Тихона про Суркова: как он по копейкам с рабочего люда драл, утеснял всяко да свечи толстые богу ставил, всю жизнь хитрил, перед людьми выхвалялся, богател от чужого поту… Вот как тебе же рассказываю, только по имюшку не назвал его, а так: мол, жил здесь один купец знакомый.