Майор расхохотался, вышел из-за стола, сделал несколько шагов, чуть прихрамывая.
- Ай да Полторанин! Ты все такой же занозистый! А ну-ка, иди к окну, к свету, разгляжу тебя как следует. Не узнаешь меня? А помнишь, как ты в Черемше на стрельбище мишень мне испортил? Помнишь следователя по особо важным делам Матюхина? Ну в тридцать шестом году по диверсии с экскаватором?..
Полторанин изумленно таращил глаза: ну конечно, он узнавал этот седоватый стриженый ежик и этот бугристый нос, похожий на картофелину!..
- Вспомнил! Так у вас же тогда еще усы были? Ну такие… Как, извините, у Адольфа…
- Были, - кивнул майор. - Да сбрил. Дискредитировали, черт бы их побрал. Ну ладно, земляк, садись. Клади свой сидор, снимай фуражку - да к столу поближе. Чай будем пить.
Сели. Майор налил из термоса крепкого чая, достал из тумбочки сахар, ложечки, сухари.
- Угощайся! Давай-ка погоняем чаи да заодно наш родной Алтай вспомним, былое житье-бытье, земляков-приятелей. Не возражаешь?
- С нашим удовольствием!
- Вот и хорошо. Тогда начнем с черемшанского немца-инженера. Он на строительстве плотины работал. Помнишь такого?
- Это Крюгель, что ли?
- Он самый, Ганс Крюгель.
- Да уж я его помню… Он у меня девку отбил, паразит. Женился вроде, а потом бросил, драпанул в свою Германию. Мы с ним на свадьбе сшиблись: я его в ухо саданул, а он меня боксом причесал. Апперкот называется.
- Уж не он ли зубы выбил? Передние-то, гляжу, у тебя все металлические.
- Нет… Зубы выбили недавно, в прошлом году, Тоже немцы и тоже боксом. Ну и ногами били, они ведь не разбирают. Эх-ма, влип я тогда крепенько… Под Харьковом дело было, недалеко от Золочева…
- Можешь не рассказывать, я об этом знаю! Кстати, оберста немецкого ты не забыл, ну, который ночью во время налета партизан, раненный, передал тебе копию плана минирования города? Ты его хорошо помнишь?
Полторанин вздрогнул, нахмурился, сразу ясно представив освещенную комнату, рослого офицера-эсэсовца, внезапно сраженного автоматной очередью из окна… Увидел и другого немца - армейского оберста, который тоже упал, схватившись рукой за плечо. И себя увидел: избитого, полуголого, пристегнутого к стене стальной цепочкой - пули из окна секли штукатурку над головой… Наверно, раненый оберст испугался его: ведь у Полторанина оказался в руках парабеллум убитого эсэсовца. Впрочем, страха у немца не было, и Полторанин не принуждал его, не угрожал. Оберст сам достал из кармана схему минирования, сам указал на ключ от потайной двери. И сказал по-русски: "Беги, солдат!"
- Меня несколько раз пытали, допрашивали… Я потом плохо соображал… Не знаю, но мне почему-то показалось… Мне почудилось…
- Что тебе показалось?
- Что этот оберст, отдавший мне бумагу и ключ, чем-то похож на черемшанского Хрюкина. Так его у нас называли.
- Правильно, - сказал майор. - Это он и был - Ганс Крюгель.
- Да ну?! - Полторанин изумленно вскочил. - Вот это пироги-коврижки, мать честная! А ведь он меня не узнал, это точно. Иначе несдобровать бы мне: он бы сразу вспомнил, как я ему морду бил.
- Может, и он тебя узнал… - В раздумье майор Матюхин побарабанил пальцами по столу. - Война, брат, дело очень большой политики, она выше мелочных обид и самолюбия. Тут речь идет об интересах целых народов, государств. Вот он и мог, узнав, все-таки не узнать тебя. Если это мешало чему-то другому, более важному. Но я думаю, что теперь-то, после вашей встречи в Харькове, он тебя обязательно узнает.
- Как?! - Полторанин поперхнулся чаем, закашлялся. - Он что… разве живой?
- В полном здравии, - хмыкнул майор. - Ну а чтобы убедиться в этом, не мешало бы проведать его. Как ты на это смотришь?
- Я?!
- Конечно ты. Ведь вы с ним, получается, давние знакомые. Ну а не поладили когда-то, так это простительно: бывает по молодости, по глупости.
- Шутите, товарищ майор?
- Нет, я серьезно. Настолько серьезно, что по поводу этого визита мы сейчас с тобой пойдем к самому замкомандующего фронтом. Если, конечно, ты дашь согласие.
- Надо подумать… И потом, я же не знаю, где искать этого треклятого Крюгеля, о чем с ним говорить?
- Это не проблема. Сейчас я тебе растолкую… Ты, Полторанин, когда-нибудь прыгал с парашютом? Не приходилось… Ну это дело поправимое, можно быстро освоить: два-три пробных прыжка, и порядок. И еще, пожалуй, пару ночных прыжков - тоже тренировочных. Почему ночных? Потому что прыгать придется ночью, на территорию Польши… - Пусть он не пугается, это не так уж далеко - Прикарпатье. К тому же там уже действуют несколько наших и польских партизанских отрядов - связи, явки, пароли он получит. А потом? Потом нужно будет выйти на Ганса Крюгеля, и вот тут начинается самое главное.
Дело в том, что оберст Крюгель - один из старших офицеров немецкого секретного полигона "Хайделагер", на котором испытываются ракеты дальнего действия. Есть вероятность, что эти ракеты оберкомандовермахт собирается скоро пустить в дело, применить на фронтах. Поэтому, разумеется, нам надо кое-что знать о них. Вот эти данные о ракетах и должен сообщить полковник Крюгель, И второе: в ближайшее время наши войска в очередном наступлении выйдут в район ракетного полигона. Крюгель должен сделать все возможное, чтобы предупредить разрушение фашистами наиболее важных объектов. А он, надо полагать, кое-что может.
- Интересная кадриль! - недоверчиво усмехнулся Полторанин. - Стало быть, я должен передать ему все эти указания? Так я понимаю?
- Верно.
- Да он пошлет меня к чертовой матери! И правильно сделает. Кто я ему: сват или брат? Или он в вашем штате числится? Я же помню, как он мне в Харькове сказал: "Никакой я не ваш, и делаю это ради Германии". Вот как он сказал, между прочим.
- А ты ему растолкуй, что мы тоже действуем ради будущей Германии, ради немецкого народа. Так что ему с нами как раз по пути.
- Да не поймет он этого!
Матюхин помолчал, поглядывая на Полторанина, потом убрал пустые кружки, тщательно сгреб со стола сухарные крошки и с листа высыпал их на подоконник, надо полагать - для птиц.
- Поймет… А ежели не поймет, тогда скажи ему, что про его связь в Харькове с советским разведчиком станет немедленно известно в абвере - самому адмиралу Канарису. А это уж точно, без дураков.
- Думаете, испугается?
- А куда ему деваться? Кстати, Ганс Крюгель - мужик умный и, надо полагать, давно понял, что война Германией проиграна окончательно и никакое "вундерваффе", никакие ракеты от поражения не спасут. Это лишь бредни бесноватого фюрера.
- Да… Оно все вроде бы так… Только боюсь я, придется-таки хорошенько тряхнуть этого Хрюкина… - Полторанин, как и майор, свернул из газеты козью ножку, затянулся горькой махрой, мечтательно произнес: - Эх, дали бы мне мою разведроту, уж мы бы там пошуровали на всю катушку, на ихнем полигоне! Да ведь не дадут, уж я знаю… Сколько народу в моем отряде будет?
- С тобой - пять человек.
Полторанин возмущенно вскочил со стула и мигом сдернул фуражку с вешалки:
- Вы что, смеетесь?! На такое дело пять человек? Нет, товарищ майор, в таком разе вызывали вы меня напрасно!
Майор наблюдал за Полтораниным спокойно, даже с интересом, Конечно, он мог заявить прямо: приказ командующего, и баста, никаких разговоров. Но он понимал и другое: для разведчика самоуважение - фактор решающий. Истинный разведчик есть артист своего дела. Всякое принуждение, грубый нажим выбивают его из роли, из естественной игры. А в предстоящей опасной операции Полторанин нужен именно такой, какой есть по своей натуре: мальчишески дерзкий, самоуверенный, знающий себе цену.
- Уж не стал ли ты после Харькова побаиваться немцев? - ехидно спросил Матюхин.
- Может, и стал! - загорячился старший лейтенант. - А что вы думаете, в тыл идти - это не чаи гонять, не сухари хрумать. Немцы, они мастера кости ломать, им только попадись в руки. А мне это ни к чему, я люблю ловить сам.
- Значит, осторожничаешь?
- Да уж научен, слава богу.
- И правильно! - рассмеялся Матюхин. Встал, взял за плечо и властно усадил разведчика на место. - Поучиться хорошему никогда не грех. Только тут ты страхуешься зря: не в количестве дело! Конечно, мы могли бы дать тебе и пятьдесят десантников, только что ты с ними будешь делать? Вот вопрос. Ни укрыться как следует, ни сманеврировать оперативно - базар. А пятерка боевых ребят - вот она, вся в кулаке! Бей, гвозди, просачивайся, уходи моментально - все можно. Да что мне объяснять эту азбуку тебе, бывалому разведчику! Верно?
- Оно-то верно… - нехотя вздохнул Полторанин. - Так ведь на территории иностранного государства… Это тебе не дома…
- Там братья вокруг, Полторанин, пойми ты это! Братья славяне, стонущие под игом оккупации. А ты на помощь пришел, уясняешь свою роль? К тому же у тебя определенное задание: только Крюгель! И никаких налетов или диверсий - это железно! Ну а в случае потребуется сила, дай знать - немедленно получишь. Лады?
- Договорились…
Матюхин с удовольствием попыхтел цигаркой, потом вытащил из стола стопку разноцветных папок:
- Вот личные дела твоих гвардейцев-десантников. Желаешь познакомиться?
- Нет, - отказался Полторанин, - Я привык знакомиться в деле. На подготовку сколько даете?
- Неделю.
- Вот за эту неделю я их в поле проштудирую. По алфавиту и каждого.
- Как хочешь, - пожал плечами майор. - Тогда садись поближе, поколдуем над картой, уясним твою тактику и стратегию. А уж потом пойдем на доклад к начальству.
…Старший лейтенант Полторанин уезжал на разведбазу, расположенную где-то в пригороде, - майор Матюхин выделил ему американский "додж-три четверти". По дороге Полторанин велел завернуть к разрушенному давней бомбежкой зданию, походил по кирпичным развалинам, потом попросил озадаченного шофера-солдата помочь ему погрузить крупный обломок облицовочного гранита от фундамента.
На выезде из города, миновав мост и КПП, "додж" остановился у прибрежного дуба. Полторанин с шофером выгрузили камень и чуть поодаль положили его полированной стороной вверх.
Подошедший сержант-контролер узнал Полторанина, понимающе оглядел плиту, предложил:
- Надо бы надпись сделать. А то унесут.
- Некогда, - вздохнул Полторанин.
- А вы оставьте фамилию. Я ребятам задание дам, сделают в бодрствующую смену.
- Нет, браток, фамилии, вот какое дело… Да что там! Напишите: "Солдат 1941-го" - и все будет ясно.
7
Старшина Савушкин долго потом вспоминал Тарнополь - самое горькое в его фронтовой судьбе… Тарнополь начинал новую полосу в жизни Егора Савушкина, если только, еще можно было это назвать жизнью.
…Пришел в себя от боли: кто-то грубо тянул его за ноги. Закричал и увидел смеющихся удивленных немцев, - оказывается, они волокли его в общую яму, вырытую бульдозером для трупов.
Потом он стоял в строю пленных, пошатываясь, тараща глаза, похмельно-угорелый, как после долгой праздничной попойки. Слева, сбоку, его поддерживал Ванюшка Зыков и все пытался надеть ему на голову чью-то шапку - малого размера и почему-то мокрую. Среди пленных он не узнавал своих, стало быть, из штурмовой группы они уцелели только двое: он и телефонист Зыков. Ничего себе отметили женский праздник, едрит твою налево…
Их долго пересчитывали, даже писали мелом номера на спинах, и уже собрались уводить, как вдруг перед строем появился тот самый длинноносый штрафник-доходяга, которого они утром обнаружили прикованным в подвале и за обрывок цепочки вывели во двор. (Уцелел-таки, гад!) Теперь немец был в погонах, правда не офицерских, а солдатских, и в новенькой, длинной до пят, серо-зеленой шипели. Выпучив глаза, он что-то бормотал несвязное и бегал по рядам, разглядывая пленных.
Увидав старшину Савушкина, немец заорал как укушенный: "Ершиссен! Ершиссен!", а потом кинулся целовать Ванюшку Зыкова, захлебываясь в истерических рыданиях. Кончилось тем, что грудастый фельдфебель из конвойных схватил за шиворот штрафника и бесцеремонно отбросил на обочину. А Савушкину сунул под нос увесистый кулак: дескать, еще побеседуем. Но обошлось.
Сначала их привезли во Львов, выгрузили из товарняка на окраине и разместили в каком-то складском бараке, пропахшем карболовой вонью. С неделю особо не беспокоили, правда строили по нескольку раз в день, делали переклички, пересчитывали - чувствовалось, насколько немцы-аккуратисты любят арифметику. Кормили плохо - одной свекольной бурдой, и тут уж солдатская выручалка "потуже ремень" помочь не могла - у них не то что ремни, даже брючные брезентухи поотбирали еще в первый день.
Самым тягостным из всего было ежедневное пробуждение. Это - как пытка. Ночью во сне Егор чувствовал себя прежним человеком, свободным, нахрапистым, предприимчивым, привыкшим идти по жизни без оглядки по сторонам, умеющим постоять за себя и не давать никому спуску. Во сне oн опять ходил в атаки, торговался-хитрил с тыловиками, выклянчивая лишний ящик гранат, степенно, по-свойски беседовал с комбатом Вахромеевым, подначивая его насчет очередного письма от зазнобы Ефросиньи. А то видел себя в надегтяренных сапогах-бутылах, идущим по таежной тропе к своим охотничьим ловушкам, которые он обычно настораживал в пихтачах, в урочище под горой Золотухой…
Просыпался и мгновенно деревенел, вдыхая барачную карболовую вонь: он был у немцев, в плену…
В очередное утро их построили по-особому: с интервалами по фронту и в глубину, в метре один от другого. Появилось немецкое начальство: несколько офицеров и два доктора в каких-то серых, похоже ветеринарных, халатах. Каждого пленного осматривали очень тщательно, как лошадей на ярмарке: глядели зубы, щупали живот, мускулы, заставляли приседать и даже подпрыгивать. Самых крепких отводили в сторону, в угол двора, и там регистрировали, выдавали белую тряпку с крупно написанным номером, которую тут же нашивали на спину.
Егору попала "тысяча с чертовой дюжиной" (1013), он плюнул, матюкнулся: "А, где наша не пропадала!" Следующим, четырнадцатым стал Ванюшка Зыков, а пятнадцатым оказался темнолицый скуластый солдатик-казах, довольно щуплый на вид. "А этого почему?! - удивился Савушкин. - Парень-то явно доходной". Ну наверно, выходит, жилистый, изнутри живучий - уж они-то знают, кого отбирать, эти нехристи-коновалы с докторскими трубками.
А через час всех отобранных (ровно сотня) повели на станцию под усиленным конвоем с несколькими овчарками. Посадили в товарные теплушки и повезли неведомо куда. Но явно на запад.
Нет, до Германии они не доехали. Уже на рассвете - заливистые свистки конвойных, с грохотом распахнутые двери: вылезай строиться! Потом несколько километров пешим порядком по грязной весенней дороге - и вот он концлагерь. Тройная колючая проволока, дозорные вышки для постовых, ровные ряды приземистых бараков, аппельплац в центре, веселые морды охранников-эсэсовцев и заковыристая надпись над аркой - хвостатыми готическими буквами. Все как положено…
- "Работа - твой долг", - перевел Ванюшка Зыков. - Дядя Егор, а почему они регочут, эти охранники?
- Однако весело им… - буркнул Савушкин. - Значица, к тому, что плакать нам тут придется. Да ты не дрейфь, Ванюха, авось выдюжим.
Савушкин хмуро оглядывался, все примечал с ходу наметанным своим охотничьим взглядом. Лагерь расположен в открытую - меж двух пологих холмов на этакой вершине: ну ясно, прятать его немцам незачем, военнопленных свои русские летчики бомбить не будут. Лес далековато, километрах в пяти, и это тоже понятно: в случае побега сразу в кусты не нырнешь, не упрячешься. Для хорошего обзора, стало быть… А там, к югу, начинаются горы, даже вдали снеговые вершины поблескивают. И много лесу - сплошной еловый ершатник. Вот где, должно быть, охотничье раздолье! Не те ли это Карпаты, которые он, Савушкин, собирался штурмовать, таежной своей выучкой бахвалился перед комдивом-полковником под Тарнополем? А ведь, похоже, те самые… Как это говорил Вахромеев: "Ерема хвалился, да в берлогу провалился"? Провалился. Только похуже, чем в берлогу. Здесь зверье не чета таежному мишке, на рогатину не возьмешь. Морды вон веселые, безжалостные, одеколоном брызганные, нажмет на спуск шмайсера - и чик-чик, ваши не пляшут, товарищ старшина…
Бежать надо отсюда, бежать… Покуда фронт еще не очень далеко, а то ведь перевезут, перебросят куда-нибудь на запад, в ихний распроклятый фатерланд. И горы близко - рукой подать.
На работу погнали в тот же день. Правда, не сразу, а сначала построили всех на квадратном утоптанном аппельплацу. Выкатили деревянный помост-трибуну на колесиках, на которую поднялось лагерное начальство. День был по-весеннему яркий и теплый, офицеры на трибуне благодушно покуривали, разглядывая разношерстные шеренги. Затем переводчик - молодой парень в линялой офицерской гимнастерке (очевидно, из здешних, из лагерных) - громко объявил:
- Внимание, военнопленные! Будет говорить комендант нашего объекта штурмбанфюрер господин Ларенц. Макс Ларенц!
Обмахнув лицо снятой фуражкой, комендант шагнул к перилам трибуны, и первое, с чего начал, - широко и довольно улыбнулся (точно так же, по-плакатному, недавно скалили зубы охранники-эсэсовцы у проходной). Говорил он тихо, зато переводчик орал на весь плац:
- …германское командование ценит многих храбрых русских солдат, которые здесь присутствуют… Но война есть война. Они должны понимать, что хлеб и пропитание зарабатывают только трудом. У русских есть хороший лозунг: кто не работает, тот не ест. Да будет так! Они должны хорошо работать, ибо работа полезна для здоровья. После окончания войны они должны возвратиться к своим женам… - Переводчик замешкался, подыскивая слово, обернулся к коменданту.
Тот со смехом ткнул его в бок черным стеком:
- Вольгенерте оксен!
- Да-да! Крепкими, как упитанные бычки!
По рядам военнопленных прошел несмелый смешок, и это, очевидно, взбесило коменданта, Оттолкнув переводчика, он принялся орать, немыслимо коверкая русские слова:
- Нужен орднунг! Дисциплин! Весь повиновайся! Саботаж - расстрелять на место! Кому убежаль - стреляйт! Ви айн хунд!
Выпалив все это, как автоматную обойму в воздух, комендант опять благодушно задымил сигаретой и даже игриво - двумя растопыренными пальцами - ткнул в грудь переводчика: дескать, продолжай переводить.
- Здесь существуют строгие меры наказания. Но вы не думайте, что немцы наказывают военнопленных - это все выдумки большевистской пропаганды. Наказывать виновных будете вы сами. Именно так! Потому что вы, военнопленные, прежде всего сами заинтересованы в образцовом порядке в лагере. Ибо порядок гарантирует вам спокойную жизнь и хорошее будущее. Как это делается? Сейчас вам продемонстрируют. Господин штурмбанфюрер Ларенц не хочет, чтобы у кого-то на этот счет остались сомнения или вредные иллюзии.
То, что произошло дальше, повергло строй военнопленных в гробовое молчание. Шеренги сникли, съежились, стали будто короче и ниже. Слышались лающие команды, непереводимые, но предельно понятные каждому, кто стоял на плацу.