- Ага, не любишь критику! Так знай, что ее никто не любит. А Крутов вдвойне. Все громкие фразы о критике, все эти призывы к ней существуют только для употребления в печати и с трибуны. А на деле каждый озабочен тем, как прожить тихо, мирно, не обостряя отношений с начальством и сослуживцами. Только дурачки вроде тебя, вместо того чтобы помалкивать, критикуют всех, лезут напролом и сворачивают себе шеи.
Алексей остановил на полпути вилку с куском мяса, перестал жевать, медленно отодвинул сковородку, не отрывая глаз от жены.
- Чего ты на меня уставился?
- Что ты говоришь, Зоя? Ты отдаешь себе отчет в своих словах? Какая дикость! Да я буду ничтожеством, ползучим приспособленцем, а не коммунистом, если стану молчать о безобразиях из опасения за свою драгоцен-
ную персону! Заткнуть себе рот, превратиться в молчальника? Ну уж, извини. Для этого нужно быть не человеком, а тряпкой!
- Вот-вот. Ты всегда думаешь только о себе, лишь бы все шло по-твоему. А о жене тебе и горюшка мало. Эгоист!
Алексей часто задышал. Упрек оскорбил его вдвойне: своей незаслуженностью - о Зое он всегда заботился больше, чем о себе,- и тем, что от него требовали насиловать свои убеждения.
- Подличать я не намерен. И запрещаю тебе говорить на эту тему.
- Подумаешь! "Запрещаю". Ужасно я испугалась твоего запрета. Нет, буду говорить, буду! Карась-идеалист!
- Замолчи! - Алексей вскочил, сжимая кулаки.- Или я тебя...
- Что? - вызывающе сощурилась Зоя.- Ударишь? Бить будешь? Ну, бей, бей! Ты же сильнее меня!
Зоя тоже вскочила, подбоченилась и стала посреди комнаты. Краска гнева покрыла ее поднятое красивое лицо, и вся она стала неузнаваемой, чужой, непохожей на ту Зою, которую всегда знал и любил Алексей.
Шатров бросился к вешалке, сорвал с нее свой полушубок, шапку и, не попадая в рукава, выскочил на крыльцо.
Идя скорыми шагами на участок, Алексей мысленно повторял все сказанное женой и поражался. Нет, это не слепая запальчивость, не беспричинная раздражительность бездетной женщины! Это система взглядов на жизнь! Впервые Зоя высказалась так откровенно, до конца. Но ведь о многом подобном она говорила и раньше! Только он старался не вдумываться в ее слова, отмахивался от ее выводов.
Споткнувшись о вмерзший камень, Шатров зашипел от боли, поджал в валенке ушибленные пальцы, пошел медленнее.
Ну, а сам он? Хорош, нечего сказать... За десять минут до того, как вскочить со сжатыми кулаками, он целовал и ласкал Зою. Положим, он никогда не ударил бы ее, слабую женщину. Это так же подло, как ударить ребенка. Но ведь он близок был к тому, чтобы наброситься на Зою, жену, самого родного и близкого человека! Выходит, в
нем самом сидит бешеный зверь? И он не владеет собой? Какое же тогда право он имеет судить Зою? И так ли еще она виновата? Ну сорвалась, ну наговорила глупостей, разожгла в запале и себя и его. Чего не наговорит человек в азарте? А теперь, может быть, уже сидит и плачет, раскаивается в своих словах...
Разобраться - что он ей дал в жизни? Никогда они не жили в большом городе; никогда Зоя не могла одеться, как ей хочется, вволю походить по театрам, танцевальным залам, в гости, наконец. А ведь она еще совсем молода! И теперь завез ее в глушь, на край света. Вдобавок у него хоть живое дело в руках, интересная работа, а ей чем заняться? Поневоле начнешь беситься, вымещать на муже досаду, хоть и чувствуешь - несправедливо, сама виновата во многом.
Шатров еще замедлил шаг. В памяти всплыло воспоминание из далекого прошлого. У калитки, устало опустив натруженные руки, стоит его мать. Она зовет сына, просит не уезжать сегодня, погостить у нее еще хоть неделю, хотя бы три дня! Неужто нельзя отложить отъезд?
Голос матери дрожит и прерывается. Рыдания теснят сердце и у Алексея. Но, сдерживая слезы, ничего не видя перед собой, он медленно уходит все дальше. Ему хочется бегом вернуться к матери, упасть перед ней в пыль, покрыть поцелуями ее родные руки... Но какое-то злое, мучительное упрямство толкает его все дальше. И вот уже не слышен слабый тоскующий голос матери, скрывается за поворотом ее бесконечно дорогая, согбенная горем фигурка...
Сколько лет прошло с тех пор! Давно закрылись навек добрые глаза матери, похолодели теплые ласковые руки. Но всегда с прежней силой Алексей чувствует нестерпимую боль, которую он причинил тогда сердцу матери. И ничем не исправить, не вернуть сделанного. Поздно! Что, если эту боль испытывает сейчас Зоя? Уж не вернуться ли, не помириться ли с ней?..
3
Дымный факел то разгорался, озаряя кровавым светом слоистые стенки забоя с вкрапленными в них окатанными голышами, то начинал гаснуть. Тьма подступала вплотную, обволакивала бурильщика.
Лаврухин сидел неподалеку, пригорюнясь, на большой глыбе мерзлой породы. Накануне он проиграл в карты больше двухсот рублей. Денег не хватило. Пришлось расплачиваться электрическими лампочками - ходовой валютой на прииске. Потом Лаврухин выпил свою "нормочку" - пятьсот граммов водки - и теперь чувствовал себя прескверно. Чертовски трещала голова. Болело все тело. Остро покалывало в боку. С завистью следил начальник шахты за бурильщиком: без всякого видимого усилия, словно играя, Неделя вскидывал пудовый перфоратор, и бур входил в мерзлоту, как в сливочное масло.
"Везет же людям,- горестно размышлял Лаврухин.- Бугаиное здоровье, сила - как у слона. Страви такому литр водки - его и не качнет. А тут и выпил всего ничего, а голову совсем разломило. Хоть обручи нагоняй. Нет, надо бросать пить. А то подохнешь так безо времени. Но как не выпить на дурничку, если подносят? Галган-то душа человек! Не успеешь хлопнуть стакан, бац - второй наливает. С ним дружбу водить есть расчет".
Внезапно толстый шланг, по которому шел сжатый воздух, затрепетал и вяло повис. Оборвался грохот перфоратора. Неделя обернул раздосадованное лицо к Лаврухину, обмахнулся пыльным рукавом.
- Воздуху нет, товарищ начальник. Компрессор остановили, не иначе. Надо вам подняться на-гора, посмотреть, в чем дело. Смеются они там, что ли? Через полчаса взрывник придет.
- Чудак ты, Неделя,- назидательно возразил Лаврухин, устраиваясь поудобнее на глыбе,- ну чего я пойду? Стоять над душой у человека? Компрессорщик и сам знает, что воздух нужен. А раз остановил, значит, какая-то поломка. Наладит машину и пустит. Надо иметь выдержку.
Железная логика начальника участка не произвела ожидаемого впечатления. Бурильщик поднялся, со вздохом стряхнул каменную пыль со складок брезентовой куртки.
- Разве вас дождешься... Придется самому топать.
- Но-но, не дерзи руководству!
- Ат, с таким руководством...
Неделя добавил несколько таких популярных слов, что у Лаврухина мгновенно прекратилось колотье в боку. Он выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы как следует отчитать дерзкого, но тот был уже далеко. С недовольным ворчанием Неделя протискивал свое большое тело в узком проходе между покрытой инеем стенкой штрека и недавно установленным конвейером. Аккумуляторная лампочка на меховой шапке бурильщика бросала вперед слабый кружок света. В этом прыгающем кружке из темноты выступали толстые стальные рычаги, желоба конвейера. Мигнул огонек в соседней лаве. Там тоже было тихо - перфоратор умолк.
Подниматься по деревянным лестницам Неделе приходилось осторожно. Тесный вертикальный ходок не был рассчитан на его плечи. Особенно доставалось Неделе на переходах с одной лестницы на другую. Он с облегчением перевел дух, когда увидел над собой квадратик пасмурного зимнего неба. Пахнуло свежим морозным воздухом.
Компрессор действительно стоял. Машинист безмятежно покуривал, обхватив колени.
- У тебя совесть есть? Ты ж всю цикличность гробишь!
Машинист неторопливо затянулся, бросил окурок, тщательно затоптал его и тогда только ответил:
- У меня-то есть, а вот у наших электриков на месте совести хвост вырос. Виляют им и туда и сюда, ничего толком не добьешься...
Выяснилось, что электростанция прииска отключила весь участок. Остановился один генератор. Когда дадут ток - неизвестно. "Ищем замыкание. Найдем - подключим вас".
Неделя недоверчиво выслушал машиниста и потянулся к трубке телефона, чтобы позвонить начальнику участка, но не успел. Низенькая дверь с визгом отворилась, и в клубах морозного тумана появился Шатров.
- Алексей Степаныч,- обрадовался Неделя,- вот кстати-то! Мы ведь стоим. Воздуху черт мае.
- Знаю,- озабоченно сказал Шатров и, обращаясь к машинисту, приказал: - Заводите аварийный движок. Быстро. Ждать у моря погоды нечего. На станции могут с генератором весь день провозиться, а мы смену сорвем. Идите в шахту, Тарас Прокофьевич, сейчас воздух будет. Надо людей предупредить, чтоб зря не поднимались на-гора. А где начальник шахты?
- Там сидит,- неопределенно показал себе под ноги Неделя.- Да что с него проку? Хиба это начальник? Ни рыба ни мясо. Пустое место. И что вы его держите, Алексей Степаныч?
- Не я держу, он сам держится,- невесело пошутил Шатров.
Алексей спустился вниз и остановился, неприятно пораженный.
- Почему темно, Тарас Прокофьевич? Что у вас со светом? - И тут же спохватился: - Тьфу ты, вот голова стала... Шахта-то отключена!
- Нет, Алексей Степаныч. Сейчас, правда, току нет. Но у нас и лампочек не осталось. Я в забое с факелом бурил.
- Быть не может! - вскрикнул Шатров.- Так в темноте и работаете? А куда же лампочки подевались? Я только вчера пять штук выписал Лаврухину. Ведь они у нас на вес золота. Каждую с кровью вырываешь.
Шатров включил свой сильный электрический фонарь и пошел впереди. Невесело было на душе у Алексея. Тяжелым камнем лежала ссора с Зоей. Не радовали дела на участке. Только Черепахин с его паровым экскаватором не нуждался в электроэнергии. Лотошники работали вручную, но без света стало темно в тепляке. Полностью остановились обе шахты. Прекратились бурение, выдача золотоносной породы на-гора. Обозначился срыв суточного графика. А вечером на планерке Крутов все равно обрушится на Шатрова. Это ясно. Опала начальника прииска давала себя чувствовать. Недаром, когда Алексей позвонил на электростанцию, электрик сказал ему, хотя Шатров ни о чем не спрашивал, кроме причины неполадки: "Два-то других участка работают, Алексей Степаныч. Только ваш отключен. Так Игнат Петрович распорядился". В голосе электрика прозвучало явное сочувствие. Он подождал, дыша в трубку, ожидая, что ответит Шатров. Но Алексей промолчал. Он понимал, что его участок стал пасынком. Теперь при нехватке на прииске электроэнергии, взрывчатки, крепежного леса Крутов будет сажать на голодный паек прежде всего участок Шатрова. И не придерешься: генератор остановился, надо какой-то участок отключить. Почему же второй, третий, а не его, первый?
Лаврухин сидя спал, привалившись к стенке забоя.
сладко всхрапывая. Шапка сползла с головы, и косматые волосы закрыли лицо. Даже свет фонаря не заставил его проснуться. Неделя приподнял за волосы голову Лаврухина, и тот испуганно вскочил, обалдело моргая, ослепленный ярким лучом света, направленным в упор.
- Почему вы не побеспокоились, Мефодий Лукьянович, обеспечить подачу сжатого воздуха?
- Я как раз собирался идти наверх, на минутку только присел.
Наглая ложь взорвала Шатрова.
- Вы спали мертвецким сном! И никуда вы не собирались. Да вдобавок от вас несет, как от самогонного аппарата!
- Зубы дьявольски болели, Алексей Степаныч. С вечера просто криком кричал. Хоть на стену лезь. Пришлось водкой пополоскать. Только этим и спасся.
- Врете вы всё,- с отвращением сказал Шатров.- А почему в шахте лампочек нет? Куда вы их девали? Люди в темноте сидят.
- Перегорели, сволочи, до одной.
Лаврухин ухмыльнулся с развязным и вместе трусливым видом. Вся его фигура, казалось, говорила: "Ну чего ты ерепенишься, ты, опальный начальник участка? Ну пропил я твои лампочки, ну проиграл. А дальше что? Ничего ты со мной не сделаешь. По морде и то не съездишь". Видя отношение Крутова к Шатрову, Лаврухин быстро смекнул, что новый начальник участка недолго усидит в седле. А раз так, нечего и осторожничать.
Шатров отлично понял эту невысказанную мысль Лаврухина. До сих пор Шатров держался с ним сухо, официально, не умея да и не желая скрывать свою неприязнь. Но события этого тяжелого дня взвинтили до предела нервы Алексея. Он бессознательно искал разрядки и теперь почувствовал знакомое противное сердцебиение- предвестник поднимающегося бешеного гнева.
- Смирно! Кру-угом! - голосом, налитым хмельной яростью, крикнул Алексей.- Вон из шахты, мерзавец!
Лаврухин машинально вытянул руки по швам, но сейчас же спохватился.
- Вы не имеете права меня оскорблять. Я пожалуюсь Крутову. Ты слышал, Неделя? Будешь свидетелем.
Бурильщик злорадно захохотал:
- Ничего я не чув.
Лаврухин хотел еще что-то сказать, но при взгляде на лицо Шатрова округлил в страхе глаза, втянул голову в плечи и заспешил к выходу, поминутно оглядываясь.
- И в шахте мне не попадайся,- крикнул вдогонку Шатров. Он весь еще кипел.- Иди, жалуйся Крутову, что я тебя выгнал!
- Давно бы так,- удовлетворенно сказал Неделя.- Его не то что гнать, на тачке вывезти следовало. Сукин сын! Третьего дня...
Неделя не договорил. Шланг выпрямился, из него с шумом хлестнул сжатый воздух. Бурильщик схватил перфоратор.
Шатров присел на глыбу породы. Он уже остывал и досадовал на себя. Держать Лаврухина и дальше в шахте нельзя. А нападок Крутова все равно не избежать. Семь бед - один ответ. Досадно другое: уж очень все получилось по-мальчишески, наивно. Накричал, нашумел... Конечно, Лаврухин пропил или продал лампочки, оставив шахту без света, в этом сомнений нет. Но где доказательства? Поди докажи, что они не перегорели. Надо было подобрать материалы, наложить на Лаврухина взыскание, другое, а уж потом отстранять его от работы и писать рапорт Крутову. Все эта проклятая горячность. И когда он от нее избавится, научится держать себя в руках?
Но понемногу мрачные мысли рассеялись. Мерно грохотал перфоратор Недели. Одна за другой в груди забоя возникали круглые черные дыры шпуров. Из штрека тянуло сквозняком. Низко над головой нависала каменистая кровля. В темноту ровными рядами уходили стойки крепления. В воздухе слышался слабый запах сгоревшего аммонала. Все было такое привычное, понятное.
Почти всегда, приходя на участок, Шатров испытывал особое чувство успокоения. Тут он был нужен всем. Его окружали простые люди. Каждый из них занимался полезным делом.
Из шахты Алексей поднялся по исшарканным деревянным ступенькам лестниц только после того, как убедился, что дело пошло на лад. В компрессорной ровно постукивал движок. Масляные капли размеренно падали в подставленную жестянку. Машинист со вкусом схлебывал чай со щербатого блюдечка, с трудом удерживая его б черных негнущихся пальцах. Алексей вспомнил, что он еще не обедал. "Схожу в столовку. Не пойду домой".
Но на полпути встретилась Тамара. Шатров не раз удивлялся тому, как легко она, южанка, переносит суровые морозы Сибири. И сейчас Тамара шла в коротком полушубке с отложенным барашковым воротником, в пуховом платке вместо меховой шапки.
- Дофорситесь когда-нибудь до воспаления легких,- с упреком сказал Алексей, здороваясь.
- Сухой мороз без ветра не страшен,- оправдываясь, ответила Тамара.- Я предпочитаю сорок градусов здешнего мороза, чем промозглую, сырую южную оттепель. Вы заметили, что на нашем прииске очень мало больных? Сибирский климат укрепляет организм человека.
- Возможно,- улыбнулся Шатров, чувствуя, как у него немеют губы и бритый подбородок,- но для разговора я все же предпочитаю конторку участка.
- Идемте,- согласилась Тамара,- но мы и по дороге успеем переговорить. У меня к вам сегодня немного. Я только что из третьей шахты, Алексей. Там превысили выемочную мощность, выдают излишнюю породу...
Разговаривая, Шатров и Тамара поравнялись с группой горняков. Рабочие поднимали столб для новой электролинии. Алексей увидел, как столб стал почти вертикально у подготовленной для него ямы, но вдруг заколебался на вытянутых руках. Рабочие изо всех сил толкали его, стараясь сохранить равновесие, но тяжелый столб одолевал их. Еще минута, и он обрушится...
- Надо зачистить подошву штрека, а потом... Куда вы, Алексей?..
Но Шатров уже мчался по сугробам. Он успел добежать вовремя. Уперся плечом в столб, согнулся упругой дугой, нетерпеливо закричал:
- Давай, нажми! Ну, разом! Взя-а-али! Ага-а!
С легким шорохом, увлекая за собой комья земли, упрямый столб скользнул нижним концом в яму. Рабочие облегченно перевели дух.
-- Тяжелый, дьявол его задави!
- Еще б маленько, так бы и сыграл наземь.
- У меня уже и ноги затряслись.
- Не говори. Спасибо, Алексей Степаныч подоспел!
В голубой мерцающей излучине Кедровки, где широкими залысинами раскинулись полигоны "Крайнего", где выросли бревенчатые копры шахт, приземистые жилые дома прииска, когда-то грозно шумела вековечная сибирская тайга. Медведи безбоязненно спускались к водопою. Белки, соболи, горностаи, глухари во множестве плодились в лесу. На сто верст вокруг не было никакого жилья, даже охотничьей заимки. Привольно жилось тут зверью и птице в костоломной чащобе из трухлявых пней, огромных заломов, поросших чертополохом, папоротником, увитых крушиной.
Потом пришел человек. Когда - неизвестно. Никто не вел летописи прииска. Сохранилась только легенда, что наткнулся здесь на богатейшее золото старатель Федька Куцый. Нагреб золота, короткое время дико роскошествовал: носился в губернском городе на тройке каурых с бубенцами, в обнимку с гулящими бабами, осыпал пряниками и конфетами народ в селах, рвал на портянки китайский шелк с расписными драконами - а потом сгинул. Не то сгорел от вина, не то убили дружки, во множестве объявившиеся у Федьки.
Фартовый старатель сгинул, но слух о его находке разошелся далеко. Потянулся сюда разный народ. Кто надеялся найти поживу, кто хоронился подальше от немилостивых властей. Пришлые люди в большинстве надолго не оседали. Срубит человек избенку, перезимует, а через год - дальше, в погоню за неуловимым фартом.
Но иные приживались прочно.
Так попал на прииск и старатель Ефрем Смоленский. Перед революцией женился, обзавелся детьми, поставил свою избу. Далеко загадывал мужик, но однажды зазевался на валке леса, уже в Отечественную войну, и оставил после себя вдову с тремя ребятами. Через год нашелся новый муж (на Севере баба - дороже золота), увез вдовицу с двумя сыновьями. Младший - Иннокентий - не захотел привыкать к отчиму, отказался бросить прииск. Крепко любил шестнадцатилетний парнишка отца, не мог простить матери такой короткой памяти! Да и не боязно было оставаться: тут родился, тут Максим Лисичка - давнишний друг Ефрема Смоленского. Старик сразу сказал матери, увязывавшей
пожитки в узлы: "О Кешке не тревожься. Будет мне за сына".
И верно. Не каждая мать ухаживает так за своим сыном, как заботился о Кешке Максим Лисичка. Никогда не обращавший внимания на свою одежду, старик следил за тем,, чтобы паренек был всегда опрятно одет.
- Ты молодой, на тебя девки глядят,- внушал Лисичка юноше.- Вдруг скажут: "Кешка неряха, нечего с ним водиться". Стыд-то какой!