Чубенко сжимал в руке наган, пахло лесом и человеком. Чубенко хотел повернуть обратно, но в этот миг что-то мохнатое, точно кошмар, навалилось на него сверху. Теряя сознание, Чубенко проклинал все тифы на свете и вцепился руками в гриву, надеясь, что конь донесет его до отряда.
"Дорогой товарищ Чубенко!" На столе керосиновая лампа, рядом пачка документов и Чубенкова планшетка с картой, толстая дубовая балка пересекала потолок, на ней крест из копоти, сделанный свечкой в чистый четверг или на крещенье, на печи кто-то бухал без конца, надрываясь всей грудью. Чубенко поднялся с лавки и сел, голова его шла кругом, раскалывалась от боли, но Чубенко уже овладел собой. Молча оглядел присутствующих, оперся руками о колени, сжал их изо всех сил, успокаивая себя и стараясь быть хладнокровным, готовясь к смерти от вражеской руки. Наган его тоже лежал на столе, трое сидело, у печи стряпала женщина.
Хата стародавней красоты, уставленная лавками, тут же сундук, полки полным-полны расписных тарелок, и опять с печи кто-то нехорошо кашлял, будто умирал, в полумраке видны были большие угасшие глаза.
"Дорогой товарищ Чубенко, - повторил плотный, широкоплечий здоровяк и осклабился ослепительно-белыми зубами, - от имени красного партизанства приветствуем тебя в наших краях. Мы-то думали-гадали, что за рыбина угодила в наши сети, а это командир Донбасского полка, и к тому же один, интересуемся знать, где весь полк донбасских партизан?"
Чубенко молча сидел на лавке, его больное тело вздрагивало от озноба и жара, следовало напрячь все внимание, собрать все силы, быть начеку, вслушиваться и решать. Тогда заговорил другой, с детским лицом, учитель или семинарист: "Ты уж нам поверь, товарищ Чубенко, ни за что бы тебя не стали так пугать, коли бы знали, что едет наш человек, а не проклятый поляк или петлюровская разведка. Мы с ними не на жизнь а на смерть бьемся, товарищ Чубенко". Третий, молчаливый, нежданно улыбнулся вкрадчиво, дружелюбно, и улыбка безжизненно повисла на его губах.
"Скажи нам, что тебе требуется, в чем у тебя в полку недостача, а мы тебе подсобим, хворых ли припрятать, одежа ли нужна или скотина, и перво-наперво харчами вас снабдим. А там и двинетесь на свой далекий Донбасс, может, и наши партизаны с вами пойдут, чтоб разом биться за революцию".
Чубенко неторопливо собрал со стола бумаги, сунул в кобуру револьвер, притворившись, будто не заметил, что наган разряжен.
"Вот ты и при форме, Чубенко, - сказал белозубый, доставая из-под стола бутылку, - может, хватишь посошок или так поедешь - воля твоя. Отряд наш по хатам разошелся, вчера с похода вернулись, передышку делаем, а поляков порубали тьму. Утром милости просим к нам в село, встречать будем вас на выгоне, со всеми почестями, а там видно будет, с чего начать: с харча ли, с подвод или еще чего там потребуется".
Лежащий на печи закашлялся так, что казалось, обрываются легкие.
Чубенко взглянул через головы говорящих. "Это наш калека, был на войне в солдатах, явился вот недавно, кто знает откуда - то ли с Кавказа, то ли из Сибири, хоть помрет у себя дома, жить-то ему - один смех".
Бывший солдат спустился с печи и, шаркая ногами, направился, держась за грудь, к двери. Больное наследие империалистической войны, живой укор и жертва прошлого, и у Чубенко защемило почему-то сердце, вспомнились миллионы таких же калек, в тысячах таких же сел, - долго нужно еще бороться, с трудом пробиваться, много приложить усилий.
А бывший солдат, выплюнув за дверь кровь, потащился обратно к печи, он посмотрел на Чубенко, посмотрел прямо в глаза, казалось, из дали времен донесся этот взгляд, глубокий и грустный, у Чубенко осталось впечатление, что взгляд этот - из-за решеток.
Солдат забрался на печь и, припав грудью к кирпичам, притих.
"Так что же, товарищ Чубенко, как ответишь на наши слова? Или у вас на Донбассе по-нашему не разумеют? Мы к тебе с открытой душой и краснопартизанской помощью, ну вымолви хоть слово в ответ".
Чубенко встал, прошелся по комнате и с радостью убедился, что в состоянии ходить, за окном маячили люди, лошади. В хату ворвался партизан с перевязанной головой: "Давайте подмогу, не справляемся!" К нему подскочил белозубый, подхватил и кинулся с ним на улицу. "Голову поляк повредил, - сказал человек с детским лицом, - взбредет что, и бредит, сердешный".
Белозубый возвратился в хату. "Голову поляк повредил", - сказал еще раз человек с детским лицом, а Чубенко не спросил, почему душевнобольной походит на связного. "Какое это село?" - произнес наконец Чубенко. "Каменный Брод, товарищ Чубенко, а мы - каменнобродские партизаны".
Чубенко опять погрузился в молчание, в хате, нагоняя дремоту, безмятежно сверчал сверчок, третий, молчаливый партизан улыбался, и улыбка безжизненно висела на его губах. "Добре, земляки, - продолжал Чубенко, - завтра ждите нас в гости, тогда же днем и побеседуем, посоветуемся, силы у меня хватит, и затеваю я обходный марш на врага, настроение у людей боевое, патронов много. Донбасский полк знает, за что бьется, он - надежда революции, опора пролетариев. Чудной вы народ, земляки, лесу - завались, люди простые, доверчивые, а нас завтра ждите за селом - шахтеров и металлистов, красу донбасской сторонушки".
Бывший солдат на печи не мог сдержать кашля, и Чубенко еще раз увидел его непомерно взволнованные глаза. На этом Чубенко двинулся из хаты, а за ним партизаны, на улице стояли лошади - его и еще чья-то. Вокруг было безлюдно. Чубенко сел на коня, молчаливый партизан - на другого, и они, не проронив ни слова, выехали из села и доехали до просеки. "Тот солдат на печи скоро умрет", - промолвил Чубенко. "Счастливо", - ответил партизан и сразу пустил коня галопом.
Лесное безмолвие расступилось перед Чубенко, и он въехал в это безмолвие. Всюду поскрипывал, точно снасти, лес, месяц уже закатился, недалек был рассвет, и вдруг приставший конь Чубенко заржал, заржал что было силы, точно в глухой пещере отдалось многократно его ржание и возвратилось едва внятным эхом. Чубенко двигался сквозь тишину, точно проезжал через город, и дворцы этой тишины устремлялись в неизмеримую высь, Чубенко ехал и год, и десять лет, хотя это были минуты, и опять заржал его конь. "Стой!" - сразу же вскрикнули густые голоса донбассцев. Чубенко сказал пароль и поехал дальше.
"Чубенко, Чубенко!" - эхом отзывалось по полку, появились вдруг адъютант и заместитель комиссара с револьверами, заткнутыми прямо за пояс, явился Чубенков помощник. "Ну, уж и не думали тебя увидеть в живых, вот он ехал за тобой и видел, как тебя накрыли, да не мог выручить, прискакал обратно, мы тут сразу же организовали ударную сотню и бросили по твоим следам, и здесь на нас напали со всех сторон, есть убитые и раненые, да не так-то просто было нас взять. Встретили их в штыки, патронов-то маловато, к тому же и лес, темень, при месяце не очень-то попадешь, и неведомо, кто они, потому одежда солдатская, больше никаких различий".
Чубенко обступили бойцы с винтовками в руках, и в это время едва приметный рассвет забрезжил над лесом. Наступила минута, когда становится все страшно блеклым, минута жуткой серости - когда после ночного затишья зарождается день. Серые тени наливались голубыми и розовыми оттенками, в лесу защебетали, защелкали, зачирикали разные птицы, и все эти таинственные минуты рождения света Чубенко проговорил с бойцами, а над лесом потихоньку поднимался ветер.
Чубенко объяснил суть предстоящей операции, чтобы каждый боец знал свое место во время боя и сознательно и беззаветно боролся. У Донбасского полка один путь - через Каменный Брод и далее на восток. Обойти село невозможно, как указывалось на карте, протекала река, залегли болота, непроходимые чащи. Придется двинуться на Каменный Брод и встретиться с партизанами, и встреча будет такая, что надо.
До восхода полк готовился к достойной встрече с каменнобродскими партизанами. Наконец тронулись, по лесу шли молчаливые, сосредоточенные, шли под дубами и топтали дубовые листья, шли под кленами и топтали кленовые, сосны заливало чернолесье. Чубенко ехал впереди, его одолевала слабость, кружилась голова, он клевал носом, и это свидетельствовало о том, что нервы у него крепкие.
Вот наконец знакомая просека, полк развернулся для наступления и в таком виде дошел до назначенного места, никого не встретя, остановился в густых зарослях перелеска, за которыми виднелось гладкое поле и крайние хаты села.
А Чубенко выдвинулся с красой полка - его первой авангардной сотней, - он шел впереди с винтовкой в руке, ветер колыхал красное знамя, кое-кто из бойцов расстегнул рубахи, обнажив вытатуированные пятиконечные звезды на груди. Это шла сотня смертников - тех, кто не сдавался в плен, в селе царила тишина, на улицах ни души, сотня стояла фронтом, как и надлежало регулярной части.
Прошло полчаса, никто не появился, из перелеска подъехал верхом помощник Чубенко. "Все исполнено, команда спустилась к реке, переправу налаживаем", - и помощник поскакал обратно в перелесок.
Чубенко стоял с сотней фронтом к селу. Издалека казалось, что их больше сотни, утро выдалось тихое, сельская улица, такая пустынная, вдруг ожила и заполнилась множеством народу, потоком хлынувшего изо всех дворов.
Красные знамена колыхались, точно хоругви, шли почти одни женщины и девушки, мужчин было совсем мало, впереди на двух шестах несли огромное красное знамя. Процессия вышла из села и, разливаясь все шире в стороны, двинулась густой лавой бабья. Чубенко посмотрел в бинокль и перешел на фланг. За процессией из села выступила группа партизан - человек с пятьдесят, они старались идти в ногу, чтоб щегольнуть перед регулярной частью.
Чубенко еще раз внимательно посмотрел в бинокль, процессия приближалась, сияя красными знаменами, лица чубенковских бойцов оставались сосредоточенными и серьезными, словно не по сердцу была им эта торжественная встреча, они деловито, на ощупь расстегивали подсумки.
Шествие приближалось, Чубенко подал команду, донбассцы рассыпались и залегли. "Огонь!" - крикнул обычным своим голосом Чубенко. Застрочили размеренно пулеметы, разбивая процессию пулями, стрелки непрерывно щелкали затворами, вылетали порожние гильзы, знамена попадали наземь, женщины выхватили шашки и двинулись врассыпную в лобовую атаку, переступая через убитых и раненых.
"И сами на этот фокус брали", - сказал про себя Чубенко, стреляя из винтовки, как рядовой солдат. "Слава! Слава! Сдавайтесь, коммунисты!" Шествие превратилось внезапно в боевую единицу и кинулось в атаку с таким остервенением и упорством, что могло бы деморализовать всякого, но донбассцы не отступали ни на шаг, а пулеметы не умолкали ни на секунду.
Замаскированные враги стали терять единодушие, напрасно размахивала шашкой стоящая впереди женщина, в ней Чубенко узнал вчерашнего молчаливого. "Бей коммуну! бей коммуну!" Донбассцам это было не в первинку, они выдержали тот психологический момент, когда обычно обороняющиеся теряются перед упорным натиском, и расстреливали маскарад так спокойно, словно сидели за стальным укрытием. Волна остановилась, покрывая землю трупами, люди в панике стали разбегаться.
Чубенко приостановил огонь, щадя патроны и давая пулеметам остыть, потому что в это время вырастала новая опасность: из-за ближайших хат вылетел отряд конницы и развернулся для атаки. Отряд был поставлен, чтобы начисто изрубить чубенковцев в том случае, если они побегут под натиском замаскированной пехоты, и конница вылетела сдуру, желая сорвать на донбассцах свою злость. Сотня, залегшая редкой цепью, выставила штыки и не испугалась пущенных в карьер коней и визга шашек. Под желто-голубым петлюровским флагом Чубенко узнал своего собеседника с детским лицом.
Конница промчалась прямиком через донбассцев, и ей не удалось поднять их с земли, под удары шашек, донбассцы вдогонку открыли огонь, ссаживая с коней всадников. В это время петлюровская пехота группировалась возле командиров, готовясь к атаке. Чубенко поднесли из перелеска патронов.
Вдруг из-за плетней на петлюровцев посыпались выстрелы - редкие, но губительные, после каждого выстрела кто-нибудь падал, петлюровцы метнулись назад и стали выбивать стрелков из засады. Выстрелы все редели, из-за плетней выбежали тринадцать человек и жиденькой цепочкой побежали к чубенковцам. Они отступали, как старые фронтовики, пригнувшись, петляя, отстреливаясь, ползком, - это были профессионалы военного искусства, и, отступая, они не потеряли ни одного человека. Чубенко, посмотрев в бинокль, приказал поддержать отступающих огнем.
Наконец они добежали к донбассцам. Чубенко узнал среди них чахоточного солдата, глаза его горели фанатичным огнем, он добежал к Чубенко, зажимая рукой рот, и упал на землю. Изо рта хлынула потоком кровь, лицо стало восковым, прозрачным, он дышал с трудом, дыхание в горле клокотало.
"Держитесь, - через силу вымолвил он, - я еще ночью послал за подмогой, туда верст с двадцать, кроме наших партизан, может быть регулярная красная часть, там большак. Держитесь, товарищ Чубенко". А Чубенко душила жалость и злость. "За смертью сюда пришел, что ли, без тебя тут не освятится, ты свое, парень, отвоевал".
Солдат обратил к Чубенко смертельно-бледное лицо: "Не смей, Чубенко, унижать, я здесь в подполье работаю, такая смерть мне каждую ночь снится". - "Молчи да воздух глотай! - сказал ему Чубенко. - Вот переправлю раненых и полковое добро через реку, а к вечеру и сам двинусь следом, подмога мне ни к чему".
Но солдат его не слышал. В агонии он поднялся на ноги, выпрямился в эту последнюю минуту своей жизни, словно хотел принять парад своих преемников. "Такая смерть мне каждую ночь снилась", - прошептал он и упал, сраженный пулей. Чубенко приказал покрыть его знаменем и сам почувствовал непреодолимую усталость. В ушах снова загудел мартеновский цех, и солнце превратилось в несколько слепящих засыпных окон мартена, а земля раскачивалась, как качели, подвешенные к небу.
"Огонь! - скомандовал Чубенко, перекатываясь по земле. - В атаку, донбасская республика!" По улицам села мчалась подмога, сея панику в рядах врага. Чубенковцы пошли в атаку и соединились с подмогой. Чубенко тщетно силился подняться, но всякий раз падал, через несколько минут к нему подскакал Иван Половец.
Чубенко стоял на ногах, пошатываясь, как стебель на ветру. "Спасибо, брат, клади меня куда хочешь", - и это было последнее героическое напряжение Чубенко, командира полка.
Путь армий
Где-то под Апостоловом, после знаменитого боя с кавалерией генерала Бабиева, ехал Чубенко на алой, как закат солнца, тачанке своего нового и лучшего пулеметчика, кузнеца Максима. Донбасский полк, выдержав в составе всей армии многочасовой победоносный бой с белой гвардией, преследовал изворотливого врага, который кинулся к Днепру. Чубенко, исхудавший и еще слабый после тифа, и усатый Максим с важным и независимым видом восседали на тачанке, позади опускалось солнце, Чубенко держал в руке выкованную из железа розу, оценивая ее глазом средневекового цехового мастера.
Это было чудо искусства, вдохновения и терпения, нежное создание замечательного молотка, радость металла, который расцвел, цветет и осуществляет хрупкое прорастание живых клеток.
"И скажу тебе, командир, каждый лепесток молотком выковывал, а вся роза из цельного куска, ничего в ней не приварено, не припаяно, точно выросла она у меня из железного зерна и привой был из металла. Я, потомственный кузнец-оружейник, для всей армии пулеметы мастерил и весь мир исходил, как журавль".
Чубенко оглянулся: за ним сплошной колонной громыхал полк после боя под Шолоховом, полк, пополненный по окончании польского похода, опять расцветший донбасской славой, на тачанке стоял пулемет, усовершенствованный и пристрелянный, послушный и поворотливый, выверенный, надежный "максим".
"Ты не поверишь, командир, до чего это хитрая штука - ковать розу, чтоб была она нежной и бархатистой, чтоб роса на нее по ночам садилась - на черную мою и вечную розу. Люблю красивую, ажурную работу, хочется быть мастером на весь мир, и чтоб жизнь повсюду стала краше, солнечней. Вот на алой тачанке ездим, а до этого у меня была другая тачанка - вся в зеленых цветочках, в румяных яблоках да в подсолнухах, где придется.
Перед кузнецом весь мир открыт, а ежели к тому еще он отколотил урядника в пятом году да побранил жандарма, ежели он пел: "Марш, марш вперед, рабочий народ", - да носил красное знамя, то его бродячую судьбу можно заранее угадать. Вот я и двинул в широкий мир.
Выковать розу не всякому по силам, и я то и дело брался за эту работу, чуть только выпадет свободная минута. Сидя в тюрьме перед пожизненной ссылкой, я все себя спрашивал, хватит ли моей жизни на ссылку. Шли дни, шли ночи, и дней было без счета, и я понял, что жизнь моя короче дня, всю ее передумал за один день, и еще немало осталось этого дня для тюремной скуки.
Но вот повстречался я с молодым смертником, убил он пристава, его за это должны были повесить. "Эх, кузнец, кузнец, - говорил он, содрогаясь всем своим существом под гнетом предсмертных мыслей, - не сковать нам, кузнец, розы. Растет она нежными утрами, когда пьет росу, а мы ложимся окровавленными ей под ноги, эх, кузнец, если б тебе удалось выковать розу, она ведь медленно растет, наша роза революции".
И его повесили, едва засерел рассвет, под жуткие крики всей тюрьмы, мы кричали, били табуретами в дверь, рвали на себе одежду, крушили окна. Молодой мечтатель расстался с жизнью под гром и неистовство наших протестов; хотелось бы знать - какую музыку услышу я на той последней меже?
И вот запомнилась мне та роза, и стал я ковать. Когда я брался за молоток, мне казалось, что все кузнецы мира берутся за молотки и бьют и бьют молотками, мне помогая. Словно игла пробуравила мне мозг, день и ночь я чувствовал ее - ту мою розу. Когда человек одержим одной лишь думой, того человека ничто не возьмет - ни голод, ни холод, ни жара, ни смерть. И, наверно, я остался жив, мыкаясь столько по свету, потому, что ковал свою железную розу.
Доковал ее в пустыне. Проснулся среди ночи на холодном песке, проснулся в горячке и нетерпении, во сне я кончил ковать свою розу. Я видел еще ее густой багрянец, ощущал в руке ее тяжесть, на лице - ее тепло. Я еще дрожал, но действительность заполняла мой мозг, вот все ушло, и только звезды мерцали надо мной в чужом южном небе. Вон перед нами, командир, чуть виднеется на востоке, в темновато-голубой вышине, красная звезда Альдебаран, она будет подниматься все выше и выше, скоро все созвездие появится на потемневшем небе, восемь видимых звезд, острым углом, журавлиным ключом вечности.
Но в тот раз надо мной сиял Южный Крест, я лежал в пустыне Атакама у дороги к границе республики Перу. И в городе Арика, на берегу океана, я доковал мою розу. Произошло это в кузне местного кузнеца, под плеск океанской волны, удивительно пахучими розовыми цветами цвел какой-то кустарник. Был 1917 год.
И тогда прошел я с розой еще немалый путь, покуда не оказался вон там, под Шолоховом, на участке твоего Донбасского полка. Прошел республику Перу, Эквадор, Колумбию, добрался до Европы, отведал французского концентрационного лагеря, итальянской тюрьмы, греческого и турецкого гостеприимства, оно оказалось не слаще лагеря и тюрьмы, и, наконец, попал в Севастополь и оттуда к себе в Гуляй-поле. И пришел я вовремя, еще помог выгнать генерала Деникина".