Вдоль пути подымались высоченные зарева пожаров, на востоке из-за Днепра доносилась далекая канонада, Донбасский полк, не останавливаясь, устремился на восток, к Каховке. На розу, лежащую в руке Чубенко, падали отблески пожаров. Красноватый туман окутал осеннюю степь. Ночь стояла холодная.
"Тогда же, командир, я встретился со своим другом Артемом. В позапрошлом году его выбрали главой Криворожско-Донецкой республики, шахтерской державы рабочего класса. Знавал я его еще по Брисбену, что в Австралии, он почти в одно и то же время со мной из Шанхая прибыл. Мы работали с Артемом на постройке железной дороги, возле Брисбена. По субботам кончали в час, потом стирали белье, и Артем напевал свою любимую: "На высоких отрогах Алтая стоит холм, и на нем есть могила, совсем забытая"". А там усаживались у костра перед палаткой, раскладывали еду на ящике с прибитыми к нему ножками, а ножки устанавливали в наполненных водой банках из-под консервов: муравьев в Австралии уйма.
О чем только тогда не было говорено у огня! Бывало, после целой недели работы мы шли купаться и удить рыбу, речушка маленькая, на крючок ловились черепахи да кое-где вьюны, а ночью вода почему-то светилась, и Южный Крест сиял над нами, Артем рассказывал, а я слушал.
Полюбил я Артема, моего учителя. Как подсолнечник к солнцу, тянулся я к нему. Встретились мы на Донбассе в прошлом году, узнали друг друга: "Помнишь, как ирландцев победили, на канате перетянули?" - а перед нами - свежее поле боя, а все в снегу, мороз и пар еще шел от трупов. "Пробил час, - сказал мне Артем, - до последнего вздоха будем биться за нашу революцию".
Чубенко взглянул на часы и отдал приказ остановиться. По дороге промчалась какая-то конная часть. Донбассцы стали кормить лошадей. Костров не раскладывали. Холод пронимал до костей, не прикрытая снегом земля промерзла. Бойцы приплясывали возле подвод, чтобы согреться. Вокруг беззвучно занимались один за другим пожары. В их мигающих живых отблесках вереница подвод Донбасского полка то появлялась, то погружалась в морозную темень.
Чубенко принялся обходить полк, проходили часы глухой ночи, далеко справа что-то сильно горело, озаряя ровный бесконечный простор голой степи. Кузнец со своими двумя помощниками напоили из степного колодца лошадей, задали им овса, чернобородый Сербин и веснушчатый безусый Ляшок заспорили. "Трогай, - крикнул неугомонный Чубенко, - трогай, донбасская республика!"
"И вот я, - продолжал свой рассказ кузнец, когда тачанка тронулась, - по приказанию Артема вернулся в Гуляйполе. Мне предстояло поработать в этом махновском гнезде, подыскать людей. Как-то сижу я на крылечке, проходит Махно, помахивая нагайкой, поздоровался со мной и говорит: "Гляди, Максим, знаю, чем дышишь". При нем в Гуляйполе находилась и его "батькова черная сотня" с Кирюшей.
Махно, собрав на площади большой сход, произносил речь. И вдруг мы ввязались в дискуссию с ним, чувствуя, что толпа нас поддерживает. Это был великолепный митинговый поединок, и все понимали, что "батько" проигрывает. Махно стал тогда молча слушать о грабежах, контрибуциях, бочках с золотом, о пытках, расстрелах, убийствах.
Когда наш товарищ закончил обвинительную речь, Махно как-то зловеще усмехнулся. Потом сошел с помоста, нарочито для него выстроенного, двинулся сквозь мигом расступившуюся перед ним толпу, схватил моего товарища за руку и потащил за собой на трибуну. Маленького роста, с бабьим лицом, с длинными поповскими лохмами, Махно был очень смешон, когда тащил весьма плотного парня, который с ним дискуссировал. Толпа притихла. Мы ждали - о чем будет дискуссировать Махно дальше.
"Батько" взобрался на трибуну, продолжая тащить своего оппонента. Они стояли перед тысячной толпой. Махно молча выхватил револьвер и выстрелил в нашего товарища. Толпа шарахнулась прочь от трибуны. Мы открыли стрельбу, но Махно на трибуне уже не оказалось. И мы поспешили выскочить из толпы, которая внезапно стала враждебной.
Отстреливаясь, бежали мы по Гуляйполю. И, преследуемые со всех сторон, засели в хатенке у товарища Ляшка, наспех заложили окна, спровадили старую мать Ляшка к соседям, заперли дверь, подперли чем попало, разложили оружие и патроны так, чтобы были под рукой. "Подходи, - крикнул кто-то из наших, - контора пишет!" Было нас одиннадцать.
Не охоч я до похвальбы, но контора наша писала как надо. Бой затянулся до ночи, стрелять мы умели, а отступать было некуда. Мы бросали гранаты, и в нас бросали гранаты, мы стреляли из бывшего у нас пулемета, и в нас стреляли из пулеметов и всячески пытались поджечь нашу хатенку, но подожгли соседскую, налетал порывами весенний ветер, время от времени он доносил запахи озими, ржание лошадей и кукование кукушки.
Соседская хата полыхала, пламя вздымалось к самому небу, ее тушили, искры летели на сарай, на ригу, занялась еще одна усадьба, нам не давали передышки ни на минуту, опасаясь, как бы мы не воспользовались переполохом и не сбежали. Нас мало уже оставалось в живых. Из одиннадцати стреляло пятеро, да и те - залитые кровью своих и чужих ран, обессиленные, ослепленные и оглушенные взрывами.
Мы знали, что вот-вот нам придет конец, но перед глазами вставали нам на смену тысячи, которые завершат наше дело, нашу борьбу, почтят нашу память. И нам легко было умирать, страх смерти не разрывал нам сердце, совесть не грызла за праздно прожитую жизнь, мы прожили достойно и умирали мужественно - перед нами проносились все те, кто погиб за нашу революцию, и мы не знали, достойны ли мы стать хотя бы близ этих славных имен.
Ветер повернул в сторону нашей хатенки, и она занялась. Махновцы приостановили стрельбу, ожидая, чтобы мы выбежали во двор, мы тоже не стреляли, хата наполнялась дымом, обдавало огнем, провалилась крыша. Тогда мы встали и запели, и пели, пока не потеряли сознания. Мы не уславливались петь, кто-то начал, и мы поняли, что эта песня - последний дар, который поднесла нам жизнь".
Ляшок и Сербин, слушавшие рассказ, повернулись к кузнецу.
"Мы пели "Вставай, проклятьем заклейменный"", - сказал Сербин.
Чубенко сидел с железной розой в руке, над ним в вышине поблескивал Альдебаран и все созвездие - журавлиный ключ вечности. Потом вынул из кармана небольшую книжечку, развернул ее, немного полистал и при зареве окружающих пожаров раздельно, слово за словом, прочитал переписанное собственной рукой: "Революция есть война. Это - единственная законная, правомерная, справедливая, действительно великая война из всех войн, какие знает история".
"Вот великие слова, - сказал Чубенко, - слова товарища Ленина".
"Старики металлурги сказывают, - продолжал Чубенко, - что сталь сварить, как жизнь прожить, - и тяжело, и страшно, и конец трудный. А мы ведь не сталь варим, а революцию, и до чего же сильно нужно накалить печь, каким быть мастером, чтобы, получив плавку, отлить прекрасную форму, и встанет тогда стальная держава, пролетарская твердыня. А нам, рядовым бойцам, нужно любить будущее и отдавать за него жизнь".
"Нас троих вытащили из огня, - сказал кузнец, - меня, Ляшка и Сербина. Вот мы и выкрасили тачанку в красный цвет. Чтоб махновцы узнавали".
"Они нас и на том свете узнают, - хмуро отозвался Сербин, - до того мы им, собакам, в печенки въелись".
Красная тачанка пробивалась с Донбасским полком к Днепру. Полк выполнял приказ армии. Издалека повеяло влагой, цель была уже близка. В четвертом часу утра остановились на высоком берегу. Дул холодный ветер. За Днепром на равнине лежала Каховка. Внизу у воды продвигались части Шестой армии, саперы наводили мост.
"Спасибо за компанию и бывайте здоровы". Чубенко сел на коня, отдал приказ остановиться, а сам поехал вперед и стал смотреть в бинокль. Перед ним за Днепром лежала Каховка. Забрезжил рассвет октябрьского дня, хмурый и туманный. Нескончаемая молочная равнина распростерлась до горизонта, который едва светлел на востоке.
Это был знаменитый Каховский плацдарм Красной Армии, арена ожесточенных августовских боев с корпусом генерала Слащева и кавалерией генерала Барабовича. Несокрушимый островок в степях Таврии, упирающийся в широководье Днепра, несколько рядов колючей проволоки, окопы, опорные точки, плацдарм занимала легендарная Сибирская дивизия. Натиск кавалерии генерала Барабовича разбился о заграждения и о мужество защитников плацдарма, атаки корпусов генералов Слащева и Виктовского не смогли разгрызть этот каховский орех.
На глазах у Чубенко плацдарм ожил. В сером туманном рассвете разгорался бой. В сером рассвете где-то далеко в степи ползли несколько черепах, и каждая стреляла из пушек и пулеметов… "Танки", - подумал Чубенко. За черепахами покатились волны снарядов, тысячи пулеметов, казалось, сшивали пулями гигантские стальные листы.
Одиночные выстрелы и даже залпы бойцов терялись в этом хаосе, Чубенко подумал о тех, кто сидел в окопах под этим смертоносным ливнем, наперекор неистовству белой гвардии, наперекор танкам врангелевского поставщика - мирового капитализма.
В окопах сидели горняки Кизила, рабочие Урала, сибирские партизаны - победители Колчака.
"Они еще не видели танков, им не выдержать такого штурма, - вслух произнес Чубенко, - мне хочется быть там, умереть с ними".
Тем временем понемногу светлело, белые возобновили атаку на плацдарм, Чубенко видел, как под прикрытием танков и бронемашин подтягивались резервы, как выбегали им навстречу из окопов маленькие человечки и бежали прямо на танки, падали и снова бежали. "Таких не испугаешь", - прошептал Чубенко, и сердце его переполнилось великой радостью и нежностью к бойцам.
Становилось светлей и светлей, и тогда на небе показались самолеты. Чубенко насчитал их семнадцать. Они летели с юга, развернулись к атаке и принялись бомбить плацдарм. Страшно было смотреть, как вздымались взрывы их бомб, Чубенко весь трясся от ярости, было невыносимо видеть, как гибнут его товарищи, он выхватил револьвер и выстрелил, сам не понимая, что делает. "За мной! - крикнул он. - За мной!" - словно его отряд мог тут же взмахнуть крыльями и перелететь расстояние до врага.
Донбасский полк задержался у переправы. Бойцы принесли Чубенко кожушок. "Ты слабый после тифа". Днепр катил свои тяжелые серые волны, понтонный мост то поднимался, то опускался под ногами. Шла переправа войсковых частей на плацдарм, наконец дошла очередь и до Чубенко. Поздним осенним утром, выполняя приказ, перешел он с полком на другой берег, бой на плацдарме то потухал, то опять разгорался с яростью вулкана, но где-то далеко.
Чубенко не довелось принять участие в сражении: плацдарм отразил все атаки, захватил двенадцать танков и бронемашин, разгромил в пух и прах белый корпус. Это была блестящая победа. На поле боя остались брошенные танки. Они безжизненно стояли у тел своих хозяев. Трупы офицеров - в черных гимнастерках, на рукавах нашиты белые черепа и кости, вышиты буквы. "Не боюся никого, кроме бога одного", - прочитал Чубенко.
Танки стояли бок о бок, вокруг лежало много трупов красных бойцов, которые мужественно пошли в неравный бой и победили.
На свежей озими в стороне от окопов сидел белый офицер. Ему по колени оторвало ноги. Перевязать его еще успели, но в паническом бегстве его сбросили с повозки. Бинты на коленях пропитались кровью, офицер сидел, зажмурив глаза, и покачивался не то без памяти, не то пьяный. "Наш отец - широкий Дон, наша мать - Россия, всюду нам ведь путь волен, все места родные", - донеслось откуда-то.
И еще Чубенко повстречался небольшой конный отряд, который вез хоронить своего командира.
Это была совсем иная смерть, вот так бы умереть, - суровая торжественность и печаль бойцов отряда взволновали Чубенко, не раз смотревшего в глаза смерти. И он присоединился к отряду, сопровождающему с шашками наголо своего командира.
А командир лежал на тачанке и глядел в небо, голова его покачивалась в такт рессорам, казалось, он твердил, покачивая головой: "Как же это я дался смерти, товарищи, как же это я дался?" - и кудрявый чуб его колыхал ветер.
Над перекопской равниной несутся осенние тучи, журавли - нескончаемыми ключами, холодная земля, степной октябрь. Пятидесятитысячная армия барона Врангеля бросает в бой офицерские бригады дроздовцев, корниловцев, марковцев, подтягивает резервы кубанцев, донцов, концентрирует танки и бомбовозы, а в нее нацелились пять армий красного Южного фронта. Осень тысяча девятьсот двадцатого года гремит в степях глотками тяжелых орудий, цокает сотнями тысяч конских копыт, рокочет моторами танков и штурмовой авиации, ворочает армиями двух исторических эпох.
"Если уж говорить о Ватерлоо, - сказал молодой генерал, - то я не вижу здесь Наполеона Бонапарта". Он засмеялся, этот вчерашний кубанский есаул, рыжий и рябой, грубый и задиристый. "Вот он, наш новый генералитет", - подумал его собеседник, седой генерал, стриженный ежиком.
"А дело все-таки идет к Ватерлоо, - продолжал молодой, - красные будут и разбиты и истреблены".
Беседующие сидели в штабе: молодой потягивал коньяк, старый - молоко.
"Собственно, - сказал старик, поставив стакан, - под Ватерлоо никакого сражения не было".
"Как не было? А история?"
"Первое сражение произошло под Линьи, где Наполеон разбил вдребезги прусскую армию Блюхера, а сам Блюхер - старый рубака, неподкупный, мужественный генерал, хоть и с весьма скудным образованием, - во время переполоха свалился с лошади, и его долго не могли найти. Но начальником штаба у него был Гнейзенау, товарищ Шарнгорста, не знаю, говорят ли вам что-нибудь эти имена…"
Молодой промолчал, с остервенением хлебнув коньяку.
"И Гнейзенау, блестящая голова, отдал верный приказ, в каком направлении отступать разбитым прусским войскам. А Наполеон тем временем ввязался у горы святого Жана в бой с английскими войсками Веллингтона и, сломив сопротивление, готовился разбить их наголову. Но тут подоспели уже однажды битые Гнейзенау с Блюхером и помогли богине Победы перейти от Наполеона на противную сторону. А Ватерлоо - это просто деревня, где стоял штаб армии Веллингтона восемнадцатого июня в тысяча восемьсот пятнадцатом году".
В штабе наступила пауза, во время которой слышалась далекая канонада, ржание лошадей и завывание ветра.
"Боевая операция, приводящая к уничтожению неприятеля, - это Канны, - продолжал старый генерал. - Вам не приходилось этого изучать, ваше превосходительство?"
Залихватский рябой есаул в генеральских погонах покраснел от злости. Он взглянул на старого генерала и подумал, что ничего не стоит перерубить его, как лозу. "Мы беседуем о заднепровской операции", - пробурчал он.
"Тем более вам не помешает знать о Каннах, - не спеша тянул старик, - это те самые Канны, о которых писал известный граф Шлиффен. В двести шестнадцатом году до нашей эры гениальный карфагенский полководец Ганнибал, с пятьюдесятьютысячным войском, уничтожил неподалеку от Канн семьдесят тысяч римского войска консула Теренция Варрона. Непобедимая карфагенская кавалерия во главе с Газдрубалом опрокинула кавалерию римской армии на правом крыле, промчалась по войсковым тылам и разгромила кавалерию левого римского крыла. В результате блистательного маневра Ганнибала римлянам пришлось отбиваться со всех четырех сторон одновременно, и карфагенские войска уложили на месте почти всех римлян. Да, Канны".
"То же будет и под Каховской, - сказал молодой, - у римлян Канны, у красных - Каховка".
Генерал с седым ежиком покачал головой: "Эта смелая операция за Днепром, может быть, и завершится успешно, но генералу Бабиеву следует весьма и весьма остерегаться всевозможных неожиданностей", - процедил он сквозь зубы.
Рябой есаул пожал плечами, его генеральские погоны стали торчком, он знал, что на расстоянии человеческого голоса стоит бригада его головорезов, и в решительную минуту он выведет их из резерва на преследование разгромленных красных. "Не полагаете ли вы, ваше превосходительство, - сказал он, - что наш третий корпус и кавалерия генерала Бабиева ушли за Днепр только ради того, чтобы вернуться обратно?"
Старый генерал допил молоко, прошелся прихрамывая к двери, повернул назад, его раздражала заносчивость этого мужлана. "Хорошо, если вернутся", - буркнул он.
"Ведь командовать красным фронтом поручено Фрунзе, - резко произнес он немного погодя, - и я бы не желал, - он остановился, глядя в окно, - я бы не желал, чтобы это были дурные вести…"
Однако вбежавший в комнату офицер вовсе не походил на доброго вестника. "Конец! - крикнул он. - Заднепровская операция провалилась! Под Каховкой погибли все танки! Сволочи!" Он повалился прямо на стол, на его губах выступила пена. Рябой есаул в генеральском чине мигом выскочил во двор, и оттуда донеслись его неистовые ругательства и нелепая команда бригаде.
Перекопская равнина начинается за Днепром, голый черный простор - ни реки, ни дерева, там и сям разбросаны редкие деревни и хутора, со всех сторон их окружают, точно море, жалкие островки, необъятные владения Фальц-Фейна. Осеннее солнце недолговечно, изредка выглянет оно из-за туч, которые, как метелки, разбросаны по небу. Конец октября студеный, похрустывает сухая и мерзлая трава. Весна детства - далече, в солоноватом тумане, на розовых берегах.
И чабанок Данило верхом на лошади едет по земле своего детства. Он стал уже чабаном, настоящим чабаном, правнуком Данилы, сыном Григора. Над ним осень и горьковатый осенний степной воздух. Ни жаворонка в небе, ни аиста в траве, заснули в земле ящерицы, кузнечики позамерзали насмерть, и травы все сухие, и солнце уже не греет, только высоко под тучами улетают в теплые края последние птицы - осень.
Перед Данилой встает прадед, затерявшийся в этой равнине, встают воспоминания детства. "Топчу, топчу первоцвет", - шепчет он. Прадед вспомнился ласковый и древний, его старческий голос звучал в ушах Данилы во все тяжкие минуты его юношеской жизни. И тогда откуда только брались силы и отвага, откуда рождалась носил отголосок воли трудящегося рода!
Данило оглядывал убогую степь, точно впервые замечая ее девственность. Он подумал, как будет писать об этом. У него ворох мыслей, о них следует рассказать людям. В его лице род смутьянов завоюет себе право голоса на земле!
Он напишет историю своего рода, как шел этот род долгим вековым путем и пришел в революцию. Пусть же прадед не переворачивается в могиле: правнук запомнил и его слова, и отцовскую недолю, запомнил и напишет. Это будет большая книга, и никто в ней не заплачет, как не плакали Данило, отец его, дед да прадед, жуя горький хлеб, обрабатывая земли на господ и богатеев, борясь голыми руками и не находя способа объединиться с другими бедняками.
Книга будет о четырех жизнях, и его будет четвертая, каждая начнется с того же детства. Над ними четырьмя будут петь те же жаворонки, те же травы зашелестят под ногами.
Молодой комиссар ехал но степи своего детства, возвращаясь в полк товарища Шведа, который стоял где-то в открытой степи, на самом крайнем фланге армии.