- Во, сколько хлеба! Теперь колхоз будет с семенами… - Лицо его серьезнеет: - Вот раздавим кулачье, сынок, тогда заживем. Хлеба у нас будет вволю… Ты на тот год в школу пойдешь. Жаль, мать не дождалась этого…
Борька с головой укрывается рядном, зажмуряет глаза, чтобы не видеть, как сутулится отец и печально клонит к столу свою рано поседевшую голову. Так и засыпает, не дождавшись батьки…
…Он идет с отцом по селу. На нем яркая синяя рубаха и черные сатиновые штаны. А в руках - новые сандалии с блестящими, позванивающими бубенчиками пряжками. Он не хочет надевать их до самой школы, чтобы не запылить. Отец, улыбаясь, держит его за руку. Борька не сводит глаз с высокого белого здания на краю села, куда со всех сторон бегут радостные ребятишки. Ему не хочется отстать от них, он поворачивается к отцу:
- Я побегу…
- Давай, сынок, - разрешает отец.
Борька во весь дух несется к школе, чувствуя, как по боку легонько хлещет сумка, в которой лежит потрепанный, без обложки, букварь и отцовский огрызок карандаша. Он первым подбегает к красным воротам школы, оглядывается.
Отец далеко-далеко, машет рукой. Он спешит к школе, а почему-то удаляется. И вдруг Борька видит огромную сизую тучу, которая стремительно приближается к селу. В лицо хлещет ветер. Отец что-то кричит, но пыльный вихрь закрывает его, в небе сверкают огненные стрелы и сразу же оглушительно гремит гром…
Борька просыпается, высовывает из-под рядна голову, испуганными глазами смотрит на отца. В комнате полно дыма. Через разбитое окно врывается шальной ветер. Мечется пламя лампы. Отец сидит за столом, уронив голову на жилистые, тяжелые руки, будто спит. А с затылка по шее стекает густая темная струйка. Борьке делается жутко, хочется закричать, но не хватает сил. Звонко, на всю комнату, тикают стенные часы…
В избу вваливаются соседи. Увидев отца, мужчины медленно снимают шапки. Женщины часто сморкаются в платки, гладят Борьку по вылинялой головке и жалостливо выговаривают одно слово:
- Сиротинушка…
…Полнеба пылает жарким закатом. Уставшие за день воробьи лениво и молча ковыряются в теплой дорожной пыли. За околицей слышится нетерпеливое мычание коров, возвращающихся с пастбища. Скрипят ворота, колодезные журавли кланяются в пояс, журчит в корытах вода; и вот уже со звоном ударяет в подойник тугая молочная струя; по селу разносится резкий запах кизячного дыма, навоза и пенящегося парного молока… Все это было знакомо с раннего детства и ничуть не изменилось даже после Борькиного восьмилетнего скитания по детдомам. Борька лишь отметил про себя, что в родном селе как будто больше стало скота, горластее кричат петухи и почти все избы словно вышли из парикмахерской: новые камышовые крыши были подстрижены, как городские барышни, - коротко и ровно. Но это мало интересует его сейчас. Он стоит на пороге кузницы, неотрывно смотрит в спину дядьки Никифора, раздувающего горн. Спирает дыхание от едкого запаха угля, окалины, машинного масла. Борька ждет ответа на свой вопрос и, не дождавшись, повторяет хриплым голосом, стараясь придать ему басовитость:
- Возьмете, дядь?
Кузнец молчит, нагнувшись, поправляет привязанную к культе деревяшку, поскрипывающую на каждом шагу. Потом берется за щипцы, ковыряет ими в ярком пламени горна. Через минуту выхватывает огненную болванку, кидает на наковальню.
- Ну-ка, ударь! - кричит он, показывая глазами на молот, прислоненный к дубовой колоде с водой.
Борька вскакивает в прохладную кузницу, хватает тяжелый молот и, расставив пошире босые ноги, бьет, разбрызгивая золотистые искорки. Как заправский молотобоец, при каждом ударе хекает с надрывом.
- Так… так… - подбадривает Никифор и легонько подстукивает по наковальне своим молотком. - Давай, едрена-корень…
Мокрый от пота Борька бьет и бьет. Уже онемели руки, нельзя разогнуть спины, а кузнец все переворачивает болванку с боку на бок и покрикивает:
- Еще!.. Еще!.. так… так…
Наконец слышится долгожданное:
- Стоп!..
Никифор сам несколько раз ударяет молотком по болванке, снова сует ее в печь, кричит:
- Дуй!
Борька хватается за сыромятное кольцо, привязанное к отполированному руками шесту, и торопливо раздувает горн. А Никифор крутит цигарку, улыбается в жидкие усы, ласково говорит:
- Ты, паря, не рви, спокойно работай, а то тебя на день не хватит.
- Хватит! - уверенно отвечает Борька, сверкая счастливыми глазами…
Вечером, вконец усталый, но гордый, он замыкает кузницу, отдает ключ Никифору:
- Так я пошел…
- Куда? - спрашивает кузнец.
Борька молчит. Никифор понимающе качает головой, потом предлагает:
- Пойдем ко мне, будем жить вдвоем. Я ведь бобыль, паря…
И спокойно ковыляет на своей деревяшке по пыльной потрескавшейся дороге…
…Третий день через село идут обозы. Нескончаемым потоком движутся беженцы. Бурая пыль застилает солнце. С тоскливым мычанием бредут стада коров, блеют овцы, испуганно семеня ногами. В ушах сплошной гул автомашин, тракторов, скрип повозок, детский плач. А высоко в небе надрываются вражеские самолеты Где-то недалеко, почти за околицей, гремит артиллерийская канонада…
На пятый день становится необычно тихо. Как в могиле. Но тревожная тишина длится недолго. Ее нарушает артиллерийский снаряд, разорвавшийся у водокачки. Испуганно кудахчут куры. За селом скороговоркой стучит пулемет.
На околице появляются солдаты. Уставшие, запыленные, они бредут нестройной толпой, опустив головы. У крайней избы останавливаются. Им навстречу выходит, стуча деревяшкой, Никифор.
- Водички можно, папаша? - спрашивает пожилой военный с двумя шпалами в петлицах.
Никифор молча берет ведро и идет к колодцу. Жалобно скрипит журавль. Солдаты по очереди припадают к ведру, жадно пьют холодную, пахнущую глиной воду, наполняют свои фляги в зеленых чехлах.
- Спасибо, отец, - за всех благодарит пожилой военный и, не прощаясь, уходит. За ним спешат солдаты.
Никифор долго смотрит им вслед, тяжело вздыхает Скрипит дверь избы. На крыльцо выходит Борька, повзрослевший, окрепший за два года работы в кузнице. Он забрасывает за плечи мешок с пожитками, подходит к Никифору.
- Уходишь? - спрашивает кузнец и сам же отвечает. - Правильно, паря, иди… - Он хлопает рукой по деревяшке, вздыхает: - Эх, была б своя, махнул бы я с тобою…
А Борька молчит. Ему хочется сказать много хорошего этому чудесному человеку, заменившему ему отца и мать, но он боится расплакаться. С усилием проглотив тугой комок в горле, бормочет, пряча глаза:
- До свидания, Никифор Ильич.
- Бывай здоров, паря…
И, не оглядываясь, старый кузнец, ссутулившись, ковыляет в избу.
…Борька один бредет по пыльной, избитой дороге. На восток, навстречу низким отяжелевшим серым тучам. Его догоняет зеленая полуторка с солдатами в маскировочных халатах. Он сворачивает на обочину.
Машина останавливается. Из кабины выглядывает командир:
- Дон далече, парень?
- Вон на бугре ветряк видите? От него ещё километра три будет.
- Туда идешь?
- Угу.
- Садись, подвезем…
С километр едут молча. Начинает моросить дождь. Кто-то из бойцов надевает Борьке на голову вылинялую, тяжелую от пота пилотку.
- Вот и ты, сынок, теперь солдат.
А высоко в небе, за сизой дождевой мутью, тревожно гудят самолеты, и где-то сзади, почти рядом, гремит артиллерийская канонада…
- Пятнадцать лет, - вслух произнес Тимонин.
Да, пятнадцать лет минуло с того дня, как ему надели солдатскую пилотку. Он так и остался в приютившем его полку, в нем вырос, возмужал, нашел свой путь в жизни…
Нашел ли?..
Разве мог он предположить, что так скоро ему придется ломать жизнь, как неверно сросшуюся кость? Неужели эти пятнадцать лет пролетели даром? Да, он узнал цену многим вещам, хорошо понял, почем фунт лиха. Он научился рывком выскакивать из полутораметрового окопа, подрывать танк связкой гранат, на плащ-палатке вытаскивать из-под огня раненого товарища, пить воду из мутной, чуть затянутой тонким хрустящим ледком лужи. Он может заставить "заговорить" вражеского снайпера, чтобы на вспышку дымка из его винтовки мгновенно ответить метким выстрелом. Он умеет поднимать роту в атаку, если даже на самом бруствере окопа всплескивают фонтаны пыли от пуль…
Но так и не определился, выходит, его жизненный путь. Думалось, прочно сидел в седле, а качнуло на крутом повороте, и оказался сброшенным на землю. Куда же теперь? Опять в кузницу к Никифору Ильичу? Но где она сейчас, эта кузница, и жив ли хромой кузнец? Вот бы с кем посоветоваться. Он непременно подбодрил бы своим обычным:
- Ты, паря, держись… едрена-корень…
Тимонин ясно представил себе склонившегося у наковальни Никифора Ильича: в руке у кузнеца тоненько позванивает молоток, при каждом ударе старчески скрипит деревяшка… Вспомнилось это, и на лице Бориса появилась ласковая улыбка, согнавшая со лба морщины. Озабоченность проходила. Стало как-то легче на душе, он почувствовал это почти физически. "Ничего, - говорил его повеселевший вид, - мы еще повоюем. Ведь жизнь - дьявольски интересная штука!.."
Борис решительно оттолкнулся от перил, снял фуражку и, заложив руки за спину, зашагал по набережной Слабый ветерок трепал его мягкие, как у ребенка, светло-русые волосы, шептался с кленами в тенистых аллеях. А рядом, внизу, беспокоилась река. Но шумела она теперь по-другому: волны, заигрывая с прибрежной галькой, плескались радостно и говорливо, будто хотели поведать берегам и людям все мелодии, которые успели подслушать, протекая по землям разных народов…
Глава 11
Однополчане
На мосту Борис почувствовал, как уже накалилось утро: от асфальта несло жаром, хотя его совсем недавно полили водой, и кое-где паром дышали лужи. Он свернул в сквер направо.
Пахнуло прохладой. Искрилась на солнце только что выкупанная огромная ваза, слепленная из грунта искусными руками городских цветоводов, а окружавшие ее ровными рядками нежные растеньица хлопотливо покачивали голубыми, красными, желтыми, нежно-розовыми бархатистыми косыночками-цветочками; убегали вдаль стройные линии низко подстриженной сирени и каких-то плотных кудрявых кустиков с темно-зелеными маслянистыми листочками.
Тимонин невольно залюбовался и необычной, сооруженной из цветов, словно увитой ярким ковром, вазой, и крутой каменной лестницей, сбегающей к реке, и тенистой аллеей, затянутой развесистыми кленами. Ему все больше нравился город, по-южному шумный, цветастый от ярких женских нарядов и сочной зелени, которой были забиты все улицы и переулки, все сколько-нибудь свободные от новостроек клочки земли. Он шел по аллее, с наслаждением вдыхая терпкий аромат зелени с легким привкусом нефти, и совсем неожиданно услышал удивленный голос:
- Товарищ старший лейтенант!.. Товарищ Тимонин!..
Борис обернулся. От фонтана, прыгая через две ступеньки, по лестнице бежал молодцеватый милиционер. Что-то очень знакомое было в его невысокой плотной, будто из одних мускулов собранной, фигуре, где-то встречалось это розовощекое лицо с облупившимся мясистым носом, эти выгоревшие на солнце редкие брови и белесые ресницы, эта щедрая, до ушей, улыбка…
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, - лихо козырнул запыхавшийся милиционер. - Узнаете?
- Ба! - радостно воскликнул Тимонин, - Степан Гаврюшкин! Здорово, ротный комсорг! - Он сгреб в объятия своего однополчанина и принялся, хлопать его по спине, приговаривая: - Вот так встреча! А ты все такой же франт, удалой пехотинец… Каким ветром сюда?
- Да так вот, - улыбнулся Степан. - Случай привел…
- Ну-ну, рассказывай. - Борис нетерпеливо тронул Гаврюшкина за рукав. Ему очень хотелось узнать, как его бывший подчиненный устраивал свою жизнь после армии, чтобы посоветоваться, ведь однополчане - все равно что побратимы.
- Не знаю, с чего начать…
- Обожди, - перебил Тимонин. - Давай присядем, в ногах даже у пехотинца правды нет.
Они выбрали пустовавшую скамейку, сели. Тимонин вынул портсигар, протянул Гаврюшкину.
- Закуривай, сержант милиции.
- Спасибо, не курю.
- Молодец! - похвалил Борис, зажигая спичку.
Степан положил ногу на ногу, поправил начищенный до глянца сапог и, нагнув голову, заговорил:
- Вот и вы, товарищ старший лейтенант, смеетесь, что я в милиции служу…
- Да что ты! - поспешно сказал Тимонин. - Откуда ты взял?
- Когда мы уезжали из полка, вы на прощанье хорошо сказали: "У нас нет должностей красивых и некрасивых…"
Тимонин почувствовал, что краснеет. Он опустил голову и занялся папиросой. А Степан продолжал все тем же, чуть обиженным, голосом:
- Но увидел другое. Когда надел милицейскую форму, знакомые стали избегать меня. А встретят - ухмыляются с этакой ехидцей, будто говоря: "Что ж ты, парень, от работы в милицию спрятался, в государственный карман сел? Нашел теплое местечко?" И торопятся поскорее уйти, бросают на ходу: "Пакеда, сержант милиции…"
Последние слова Тимонин принял в свой адрес и виновато произнес:
- Я ничего… без умысла… А меня… того… в милицию тоже…
Гаврюшкин удивленно взглянул на Тимонина, потом, поняв смысл сказанного, радостно заулыбался, заерзал на скамейке:
- Вы - к нам?! И молчите? Это ж замечательно, товарищ старший лейтенант! - Он хлопнул ладонью себя по колену, неуловимым движением сдвинул фуражку на затылок и стал вдруг прежним лихим пулеметчиком, которого знала не только третья стрелковая рота, но и весь полк. - Ей-богу, не пожалеете. Милиция - важнейшее дело. Она вроде контрольно-пропускного пункта. Но проверяют здесь не документы, а человеческие души. И если душа с червоточиной, ее хорошенько скоблят… Поверьте, замечательное это дело - очищать человеческие души.
- Философствуешь, - улыбнулся Тимонин.
- Жизнь научила, - просто сказал Степан и резко поднялся. - Одну минуточку, товарищ старший лейтенант. Вы пока покурите, а я займусь вот этим гражданином…
Борис огляделся, надеясь увидеть какого-нибудь развязного дебошира, которого должен успокоить милиционер. Но сквер был почти безлюден, лишь шагах в двадцати сидел на корточках белоголовый мальчишка в голубом матросском костюмчике и старательно засовывал под куст большой разноцветный мяч. К нему-то и направился Гаврюшкин.
- Ты как сюда попал, орел? - спросил Степан.
Мальчик повернул головку, поглядел на милиционера снизу вверх и опять занялся своим делом. Запихнув, наконец, мяч под куст, он встал, деловито отряхнул ручонки.
- Спрятал? - улыбаясь, снова спросил Степан.
- Да, - важно ответил малыш и направился к выходу из сквера.
- Постой, постой. А мяч кому оставляешь?
Мальчик остановился, серьезно посмотрел на милиционера и молча вернулся. Пока он доставал из-под куста свой мяч, Гаврюшкин повернулся к Тимонину;
- До нашей встречи я видел этого малыша в магазине напротив. Его мать стояла в очереди к кассе. А он наверное, сбежал. Сейчас я отведу его… Ну, достал? Вот теперь пойдем к маме. Тебя как зовут? Валерик? Молодец… А меня - дядя Степа, понял?
- А ты из книжки? - спросил мальчик.
- Почти что. Только, видишь, ростом укороченный, до светофора теперь не дотянусь…
Мальчик доверчиво улыбнулся и пошел рядом с милиционером. Они пошли через улицу, оживленно разговаривая. Степан внимательно следил за проезжающими автомашинами и предостерегающе помахивал рукой.
От магазина донесся радостно-взволнованный возглас.
- Валерка! Сыночек!..
Через минуту вернулся Гаврюшкин. В глазах у него, видимо, еще стоял белоголовый малыш: Степан мягко улыбался и молчал. Потом сел на скамейку, качнул головой, задумчиво проговорил:
- Красивое занятие - делать людям добро… Сейчас вот женщина за ребенка так благодарила, что даже неловко стало. - Он опять помолчал немного и повернулся к Тимонину - А как там наш полк?
У Тимонина защемило сердце. Он сухо ответил:
- Поредел наш полк. Почти половина домой уехала…
- Да! - вдруг вспомнил Степан. - Извините, перебью. Я ведь на днях вашего дружка встретил здесь.
- Какого? - встрепенулся Тимонин.
- Старшину-сверхсрочника, что командира полка на "Победе" возил, помните? Вы с ним воевали, за границей были…
- Орлова? Никиту?
- Во-во! Его самого. Он меня с дежурства домой подвез. Опять на "Победе" ездит, возит какого-то директора фабрики. У него же, помните, три года назад несчастье случилось: жена ушла с годовалым ребенком, спуталась с каким-то проходимцем. Старшина демобилизовался. Работал на Алтае. Потом узнал, что бывшая его жена отравилась из-за того, что ее новый муж крупным преступником оказался. Старшина кинулся разыскивать своего сына. Где только ни мотался. И вот нашел здесь, в детдоме. Теперь живут вдвоем. До смерти рад старшина…
- Не женат?
- Воздерживаюсь пока, говорит. Но я так понимаю: сыну мать нужна.
Тимонин зажег папиросу и, с наслаждением затягиваясь дымом, взволнованно проговорил:
- Да… ну, спасибо тебе, Степан. Хорошую ты мне новость рассказал. Значит, шофером директора фабрики?
Гаврюшкин рассмеялся:
- Я сегодня уже дважды "спасибо" заработал, значит, два добрых дела сделал. А день только начался. Не плохо, верно, товарищ старший лейтенант? А вы еще раздумываете: идти к нам или…
Степа не договорил. Его внезапно перебили - рядом раздался строгий голос:
- Ах, вот она, моя милиция?!
Возле скамейки, опираясь на почерневший от времени, отполированный до блеска посох морщинистыми, со вздутыми жилами руками, стояла дебелая старуха. Седые волосы, несколькими прядями выпавшие из-под белого в крапинках платка, придавали ей воинственный, даже свирепый вид; выцветшие, бледно-голубые глаза под насупленными бровями метали искры. Казалось, она вот-вот поднимет вверх свой посох и начнет "разговаривать" им…
- Так вот где ты, блюститель порядка?! - зло повторила старуха, не меняя позы. - Сидишь и лясы точишь?
Гаврюшкин густо покраснел, даже на лбу у него проступили веснушки. Он поспешно встал, оправил китель и как-то растерянно, будто нашкодивший третьеклассник перед учительницей, залепетал:
- А что… что случилось… бабушка?
- Ты еще спрашиваешь? Посмотри, что у киоска творится. Какой-то хулиган скандал затеял, а он сидит тут, как… как…
Старуха не нашла подходящего сравнения и только гневно стукнула посохом. Степан поправил фуражку вежливо отдал честь и покорно проговорил:
Сейчас бегу, бабушка…
И действительно торопливо зашагал к выходу из сквера. Уже от арки обернулся и, махнув рукою, крикнул Тимонину:
- До встречи!
Старуха приняла это на свой счет, тряхнула посохом.
- Видеть тебя не хочу, окаянный!..
Гнев старой женщины оставил неприятный, тягостный осадок в душе Тимонина. Шевельнулась обида за Степана Гаврюшкина. Был ведь лучшим пулеметчиком в полку, а теперь… И на кой ляд он надел эту форму?
Тимонин выбросил погасшую папиросу, встал и быстро пошел через весь сквер. У него уже созрело решение. Он всего на минуту зайдет в управление милиции, увидит полковника Рогова и скажет только два слова. А потом - к Никите Орлову. Разыскать его надо во что бы то ни стало. Вот кто поможет, наверняка поможет своему однополчанину…