13
Как уже показала практика, лучше всего краб идет в отведенной нам зоне. "Идет трубой", как выражаются на судне.
- В прошлом году тут "Тухач" стоял, так он цельный месяц якорь не вирал и хорошо взял, - говорил Дима, человек крайне самолюбивый, невыдержанный, и с резкой сменой настроения. В общем, крученый он, но отходчивый. Он может вспылить из-за пустяка и тогда сидит в своей будочке на вертящемся стуле, выключив моторы, и поливает обидчика, как может. Мимо идут, спрашивают:
- Ты из-за чего кипеш поднял?
А у него уже сердце отлегло, и он охотно, даже весело отвечает:
- Да понимаешь, дело такое, голова раскалывается.
Для убедительности Дима прочерчивает ладонью свой лоб, как арбуз ножом, и захлебывается - у него речь такая:
- С утра думаю, с кем покусаться, чтобы отлегло. Это верное лекарство!
- Голова раскалывается, с похмелья, наверное.
- Чего нет, того нет. У меня характер такой, ехидный. С детства. Вот помню, в деревне по яблоки к соседу повадился, хотя своих в саду навалом. А сосед поймал меня, и штаны снял, да по голому заду крапивой. Знаешь, у нас крапива - будылки толстые, с бамбучину, и жгу-у-чая!
- А ты что?
- Натурально, обиделся и решил соседу спилить ночью несколько вишен. И спилил. Я такой! Как это… око за око. Когда я злой, мне тогда все трын-трава, лишь бы не болела голова! - весело выкрикнул Дима.
Но на разговоры остается не так уж много времени. Один за другим подходили мотоботы - мы с Федором их, как тут выражаются, обрабатывали. Я принимал краба, а Федя снимал сети, которые затем бригада подноски переправляла на верхние и нижние вешала. Готовые сети, сети распутанные, очищенные, набирались в "битки" и грузили на пришвартованные к плавзаводу траулеры-постановщики. По центру палубы стоял длинный, наклоненный к ленте конвейера стол из железа. На нем орудовали, иначе - подавали крабов на конвейер - длинный, тощий Саня - бывший шахтер из Сучана, и алиментщик Филя. Филя - реалист и рассуждает довольно логично: много и хорошо работаешь - нет денег, ничего не делаешь - тот же эффект.
- Я раб, - иногда говорит Филя с некоторой гордостью - раб своих детей и жен. Что ни заработаю, все им. А от этого бывает так грустно, хоть в море прыгай! Я тут упираюсь, упираюсь, а они на берегу жируют на мои кровные.
Филя не любит своих жен, о детях говорит с нежностью:
- Кабы я точно знал, что все заработанное мною на них идет, другой коленкор. Разве я бежал бы от алиментов? В суде говорил - судья хороший человек! - пусть на каждое дите сберкнижка будет и пусть туда сбегаются мои трудовые, а там сельсовет или кто решит, что дитю купить на них или за садик заплатить. Дети - они, как птахи, невинные!
Бывший шахтер Саня молчалив и трудолюбив и о себе рассказывать не любит или не хочет. Особенность - он довольно часто отмечает день своего рождения. Как созреет кулага - получается у него день рождения и тогда Саня легко впадает в ярость из-за малейшего пустяка. Последние дни Саня молотил "я тебе дам!". По 17-18 часов в сутки, перегружая вручную до 50 тонн краба, а это значит - выполнял по две-три нормы. И тут к вчерашнему дню созрела кулага. Саня, конечно, устроил день рождения, но пришлось ему и работать, потому что краба было много. У кулаги же слабые, если можно так сказать, выветривающиеся свойства. А тут еще Саня в перерывы не жадничал, спускался в свою каюту в добавлял. И он так "надобавлялся", что к вечеру его шатало и мутило и дикая энергия заклубилась в его душе, потребовала выхода. Под руку подвернулся завлов, сделавший Сане пустяковое замечание. Саня взревел, отругал завлова и швырнул в него что подвернулось под руку - деревянную бирку, которой я метил строп. А затем он пришел к Борису Петровичу, долго добивался, кто у него начальник. Борис Петрович или "этот сосунок завлов"? Увещевания Бориса Петровича не помогли. Саня объявил, что более не желает работать, и пошел спать.
Вчера по судну разнеслась весть: наши снова в космосе. А тут еще начался футбол, на котором, как я заметил, уже давно помешалась добрая половина человечества. И большинство разговоров на палубе было на космическую и футбольную темы. Футбольные разговоры были банальны, одинаковые и на Чукотке и на Северном Кавказе… А вот про космос рассуждают на свой лад.
- А чего не на Луну подались? - спрашивает грузчик Костя.
- На Луне делать нечего, американец там был. Он, американец, тоже сильный! - отвечал бортовик Андреич и продолжал далее: - Им пускай Луна, а нам - Аляску Богатая земля Аляска! И нефть там и золото…
Костя со вздохом сообщил, что русские вообще добрые: Аляску Америке отдали.
- Так Аляску царь, дурак был, поддудорил, - горячо возразил Андреич. - Мы тут ни при чем.
Тут подошел главный бухгалтер судна, представительный старик с черной повязкой через левый глаз, и сообщил, что он слышал, как на Анадыре или в Магадане кто-то нашел кусок золота кило шестьсот весом.
- Повезло человеку, - сказал бухгалтер. - По четыре рубля грамм. - Он тут же вытащил листок бумаги и шариковую, произвел вычисления.
- М-да, и на путину ему не надо. Нашел - получил…
Единственный глаз бухгалтера сверкал не только воодушевлением, но было в блеске что-то иное, поразительно знакомое. Я постарался это вспомнить и вспомнил лишь после того, как бухгалтер подошел поближе и, жарко дыша знакомым мне запахом, стал рассказывать про свою "боевую" молодость.
- Я был парень ничего и лет пять назад. А сейчас сдал, но могу, если ей лет семнадцать - двадцать, - заговорил он игривым тоном. Я вспомнил Саню и его частые дни рождения, невольно засмеялся и сказал бухгалтеру:
- Вы сегодня именинник!
Он, конечно, ничего не понял, но доверительно сообщил, что шестьдесят ему будет в январе и он уходит на пенсию.
Он по-своему неплохой человек, проживший большую жизнь, и кругозор у него чуток шире, чем у других. А выпить он, видать, не дурак, но здесь на судне упрямо держится и лишь иногда позволяет себе стопку-другую. Но, очевидно, иначе нельзя. Здешняя монотонная, однообразная жизнь и то, что любой слишком на виду, даже стальные нервы делают дряблыми. Хочется, хочется, хочется размагнититься… У одного это выливается в жажду выпить, у другого, как у лебедчика Димки, в повышенную возбудимость. Неумение да и откровенное нежелание сдерживать себя характерно тут для многих.
Вот, например, бригадир распутчиков Анна - старая "кадра" крабфлота, от природы сообразительна и обладает характером, но какой она бывает порою грубой, что становится за нее обидно. Убедить же сменить манеру поведения, когда она разбушуется, почти невозможно.
- Чего ты, Сергеич, толкуешь непонятное, - сказала однажды Анна. - У нас тут все естественно, без марафета. Если я чего-то хочу, так я так и говорю.
Она громко рассмеялась, увидев мое смущение, и подозвала к себе маленькую собачку Белку, любимицу всего судна.
- Белка-Белочка, хорошая ты собачка, - заговорила она, словно забыв про меня. - Кобелька ты хочешь, а его нету. На "Тухаче" есть, подожди - туда свозим тебя…
Тут подошел подносчик сетей, толстый, высокий Коля с усиками, спросил рядом с нами стоящую жену Карповича:
- П-палтуса к-кинуть?
Добрейшая Полторы Бочки заалела и сообщила, что грех ей жаловаться на мужа, а Анна так глянула на Колю, что он поспешил уйти. Потом она вновь стала простой женщиной, тоскующей по мужчине-мужу, которого нет у нее и на берегу.
- Отчего так получилось, Аннушка?
- Разошлись, - кратко и с явной грустью отвечала она. - Впрочем, что мне нужно, у меня есть близнецы. Славные девчушки! Согласен, Сергеич?
Я думал, что близнята ей чужие, но, оказалось, это дочери ее брата, который погиб в пургу на Камчатке.
- А у нас сын есть, - радостно сообщила жена Карповича. - Федей его звать, такой симпатяга!
Малограмотная, мужиковатая жена Карповича - полная противоположность нашей элегантной химичке. Тут близка Япония и много японских вещей. Химичка одета всегда в японское: кофта, юбка, сетчатые чулки, мягкие легкие туфли. Глянешь на нее - гранд-дама, но… палубные и заводские девчонки между собою зовут химичку "дурбабой". Она, говорят, в молодости была распутчицей сетей и не имеет никакого образования. Если же имеет, то это, видать, не пошло ей впрок, но ум у нее сметливый, изворотливый. Химичка обожает "общее руководство", делает замечание всем и этим изматывает нервы рабочих. Не любя ее, с нею боятся связываться.
К сожалению, нет человека без изъянов, без слабостей, а раз так, то надо, наверное, понимать и прощать их. Химичка же принадлежит к тому типу людей, которые используют человеческие слабости в своих целях. Как-то однажды с Борисом Петровичем вспомнила она капитана с "Клопотова":
- Не любил он меня, но я его тоже и не очень стеснялась критиковать… Кстати, вы знаете, он пил!
- Не верю, - твердо сказал Борис Петрович.
- А я однажды видела, тихий ужас. Пришла к нему ночью, а он сидит, голова на столе вот так…
Химичка тут же очень живо изобразила, как лежала голова капитана с "Клопотова", как трудно было поднимать ему голову и говорить с разбудившей его в три ночи. Потом она продолжала:
- Я, конечно, никому ни слова, но думала, при случае… мне потом передавали, что он утром помчался к помполиту и сказал ему: "Я был ночью пьян, и она увидела это!" Или возьмите нашего Илью Ефремовича. Я его, конечно, уважаю, умный он человек, хотя у него нет высшего образования. Но ведь и он шлялся по ресторанам, когда был холостой. Я про него все знаю. И жену его знаю, такая милая девочка была, замглавбуха, а как они сошлись, ума не приложу. И вы знаете, долго не регистрировались. Ребенок уже в школу пошел, тогда он сообразил…
Борис Петрович вел себя с нею очень сдержанно. Старик недаром прожил много и разбирался не только в крабовых консервах.
Когда на судне у нас состоялось партийное собрание, химичка попросила не присутствовать на нем, сославшись на загруженность.
- Вы знаете, - объясняла она нам, - как я ужасно занята! Мне сейчас надо сделать…
И она начала перечислять какие-то анализы, отчеты, проверки по заводу, которые нельзя отложить и на секунду.
- Какие будут предложения? - спросил председатель собрания.
- Не отпускать! - крикнул кто-то измененным голосом. И тут элегантная химичка прямо-таки зашлась от ярости.
Глядя на нее, я испытал противоречивое чувство, с одной стороны, к ней не лежала душа, с другой - было жаль эту женщину, на которую судьба свалила для нее непосильную ношу: быть интеллигентной в то время, когда интеллигентность не стала ее сущностью. Что она видела, где прошла ее юность? В море, среди этих громадных раков, в нелегком труде, в котором, видно, она не нашла удовлетворения, счастья и стала избегать его. Но избежать его значит и лишиться приличного заработка, к которому она привыкла и который, если уж на то пошло, развратил ее. Видно, в молодости она мучилась завистью, когда на ее глазах были люди, получающие столько же и даже больше за "чистенькую" работу интеллигентного свойства: экономисты, бухгалтера, инженеры и, наконец, химики плавзаводов.
И вот она переселилась в каюту верхней палубы у самого мостика, получила "чистенькую" работу, но…
Нет, моя душа больше лежит к простоватой, некрасивой жене Карповича, чем к элегантной химичке…
14
Вчера "собирали урожай" с поля, которое краболовы прозвали кладбищем. Дело в том, что сети были забиты одним панцирем, и распутчики чуть не плакали. Такой своеобычный прилов объясняется следующими причинами: во-первых, крабы меняют панцирь и меняют его в определенных местах, создавая скопление мусора; во-вторых, сети стояли в районе или, точнее, - в устье речки; в-третьих, было обилие малька и самки в сетях. По идее ловцы обязаны выпутывать мальков и самок и живыми бросать в море, но на практике часто существует иное - уничтожение молоди и самок. Делается это, как рассказывают сами ловцы, не умышленно, а от нужды.
- Сергеич, если быть праведным, - говорил с грустью Карпович, - то очень трудно выполнять план. Вот и приходится… Но с этого года я запретил своим бойцам бить малька и самок дубинкой. Братцы, сказал я, давайте подумаем о будущем, будем дальновидными людьми и позаботимся о детях. Мы - не хищники!
А вот бойцы Сабировича продолжают молотить краба. Почему? Да потому, что сам Сабирович говорит; "Моя всегда так делал… краба хватит и тибе и мине".
Размышляя над этим, я вспомнил пыльные бури на моей родине - на Северном Кавказе. Последнюю я видел в день отъезда, когда гудел, словно тревожный колокол, ветер, поднявший мельчайшие частицы земли в воздух. В небе еле виднелось тусклое, печальное солнце. Была настоящая земляная, песчаная метель в одном из плодороднейших районов страны. Недалеко от станции, где стоял эшелон с сезонниками, проходило шоссе. И днем машины шли по асфальту с включенными подфарниками. Мне было не по себе не только оттого, что я разлучался с родными, уезжая от дома очень далеко. Была обстановка нарушенного равновесия в природе, начало торжества злых, плохо управляемых сил…
Возможно, это предвидел и предчувствовал мой друг, председатель колхоза, который в свое время был объявлен "травопольщиком" и все же от своего не отступил. Против его воли начали запахивать отдыхающие поля и остатки целины, тогда он упал на землю перед тракторами, чтобы остановить глупость…
Здесь же, в Охотском море, подобное мужество проявляют немногие, Но их пример о чем-то говорит. Поступились ведь частью заработка члены экипажа "семерки". А вот Сабирович этого не хочет… Но о нем я еще расскажу.
Обилие шелухи и тощего краба прямо-таки бесило всегда беспокойного Бориса Петровича еще и потому, что по нерадивости механиков где-то порвало трубы и пришлось отключить утильцех. Завод же не приспособлен для сброса панциря прямо в море. Панцирь конвейерами перебрасывается в бункера правого и левого бортов. Довольно скоро бункера были переполнены. Тогда на скорую руку соорудили временный сброс отходов в море. И теперь плавзавод качается на воде в окружении коричневых хитиновых покровов. И тут раздолье для чаек!
В обед я заходил в кабинет Бориса Петровича и увидел знакомое лицо - Юру из Грозного, того самого, который несколько дней жил рядом с нашей каютой и спал, как Надя, на диване. Это рослый, на вид сильный и выносливый человек лет тридцати, с которым я разговаривал и узнал от него, что он по профессии шофер, имеет разряд по боксу. Тогда он сказал:
- Если тут действительно есть возможность заработать, я буду трудиться как вол. - Он поиграл мышцами шеи и рук, напрягая и расслабляя их, глубоко вздохнул: - И качки я не боюсь.
Теперь же он выглядел осунувшимся, похудевшим и, я бы сказал, забитым. Борис Петрович говорил с Юрой резко, что обычно он делает в крайних случаях и имея на то веские основания.
- Возвращайтесь на берег, делайте что хотите.
Юра его робко перебил:
- Но мне врач запрещает работать в утильцехе. Я кашляю…
- Пусть дает бюллетень, если вы больны.
- Не дает. Дала только справку.
- Вы справку выклянчили. Вы ищете легкого труда, а в море его нет. Впрочем… ступайте на кончики, вяжите грузила, наплавы. Ступайте.
- Это в бич-бригаду?
Борис Петрович промолчал, считая разговор оконченным, и Юра вышел.
Через полчаса я увидел Юру на палубе. Он был одет в рубашку, без головного убора и в мягких домашних тапочках. В общем, вид какой-то пляжный, неестественный. Он бестолково крутился вокруг цементных болванок килограммового веса и разноцветных японских наплавов - добычи нашей береговой экспедиции.
- Сергеич, как это делается, привязывают эти штуки к веревочкам? - спросил он. Я показал, так как меня этому научил Федя. Он взялся за дело без всякой энергии и через полчаса исчез с палубы, потому что открылась на обед столовая.
В столовой рабочие хлебали плохонький борщ, а на второе была пшенная каша, политая мясным соусом. Кто-то из рабочих взял две порции каши, и на него накинулась раздатчица Рая:
- Ты чего две чашки хватаешь? Вот закатаю тебе по лбу поварешкой, будешь знать!
Рабочий оправдывался, не выпуская из рук двух порций:
- Так одной мне мало!
А у входа - такова его работа - стоял непроницаемый, как китайский божок, черноватый мужик, завстоловой, и не догадывался, что завтра его будут слушать на партбюро. Стружку с него снимут, но кем его заменить?
За моим столом оказался и Юра.
- Сергеич, неужели меня лентяем считают? - спросил он.
- Да нет, - сказал я, - это ерунда!
Мне хотелось сказать ему больше, но я промолчал. Прав, наверное, Борис Петрович, ему надо возвращаться на берег. Он не выдерживает испытание морем, а вот почему, трудно сказать. Потом у Юры вдруг лихорадочно заблестели глаза, и он, низко наклонившись, прошептал:
- Мне стыдно работать в бич-бригаде!
Под вечер его вызвал к себе Борис Петрович и поручил насобирать, просушить и раздробить 700 килограммов панциря. Умница все-таки этот Борис Петрович, понял Юру, его состояние. Панцирь потребовался для каких-то особых целей одному из химических институтов. За сбор, просушку и дробление 700 килограммов панциря рабочему полагается выплатить 240 рублей. Юра обрадовался - это же не возня с кончиками в бич-бригаде - и теперь второй день собирает да сушит панцирь, словно это грибы.
И все же, что его заставило пойти на путину? Домашние неприятности, как Генку? Или желание заработать - длинный рубль потянул на Восток? Или новое что?
Не знаю.
Но для меня ясно одно, у людей в море, на путине нервы слишком напряжены. Не совсем обычные нервы и слабость характеров может привести к непредвиденным последствиям. Вот сегодня Борис Петрович распекал одну молодую, симпатичную женщину. Она - потенциальный алкоголик.. Каждый раз дает слово пить только воду, но держится не больше недели и затем начинает "газовать".
- Попереть бы ее с треском, - со вздохом сказал Борис Петрович, - а кем я ее заменю здесь, в море? Значит, надо воспитывать… и за что мне такое наказание? Мне план надо выполнять!
Но такие случаи редки. С другими у Бориса Петровича каким-то образом получается. Он, честное слово, неплохой воспитатель!