Не спеша я поднялся на палубу. Она была пустая, по ней прыгал, как воробей, Игнатович со шлангом в руках. Из шланга с силой рвалась вода, докатила по железу, пенилась, смывая всю вчерашнюю грязь за борт. Как всегда, тощий мойщик палубы что-то бормотал про себя, часто выключал воду, становился на колени и выбирал крабьи лапы, забившиеся между досок около конвейера, складывал их аккуратными кучками.
К левому борту готовилась пришвартоваться "Абаша", траулер-постановщик. Видно, сегодня была ее очередь ставить сети в квадрате, который старшина "семерки" посчитал самым уловистым. Несколько дюжих грузчиков неторопливо носили тяжелые битки с вешалов к левому борту "Никитина".
А море было поразительно тихим, словно застывшее стекло. Давно я его не видел таким. До берега Камчатки было недалеко, быть может, километра два. Я видел лес, крупные валуны или пригорки и движущиеся точки. Наверное, это двигались добровольцы из команды Самсоныча, начальника отдела кадров. Они собирали выброшенные прибоем или приливом на берег наплава всех размеров и расцветок, в короткие перерывы забавлялись охотой, потому что иногда я слышал глухие выстрелы.
На вешалах я увидел лишь одного человека - Анну. Она стояла как раз на том месте, где вчера ночью мы оставили нераспутанные сети.
- Я управилась вовремя, Сергеич, - просто сказала бригадирша и показала правой рукой на груду битков. - Ах, как я устала!
Меня тут просто бросило в жар, я все понял. Вот оно что! Анна отправила меня вчера спать, а сама осталась работать и сделала то, что оказалось не по силам целой бригаде. Она сдержала слово, которое дала Карповичу. И "Абаша" поставит для "семерки" два порядка сетей, восемь перетяг! Если интуиция не подведет старшину, то через три-четыре дня начнется аврал для его ловцов. Я слышал, что при мощном ходе в каждую сетку может попадать более пятидесяти крабов. Если такое случится, нетрудно подсчитать возможный улов "семерки". "Пусть такое случится!" - начал я молиться богу удачи и искоса глядел на посеревшее лицо Анны, на темные круги под ее выразительными, сияющими победным блеском глазами. Мне так хотелось их поцеловать…
- А ребята сейчас придут. Они завтракают, - сказал я.
- Пусть отдыхают до прихода "семерки". Она сегодня на самом дальнем поле. Туда только ходу в один конец больше часа. Так что и я успею отдохнуть.
- Я провожу тебя, Аннушка, - сказал я. - Можно?
Она удивилась, стала неприступной.
- А зачем?
Я замялся и затем объяснил:
- Хочу посмотреть… В общем, я давно слышал от многих, что у тебя есть королевский краб. В энциклопедии на картинке я его видел, а в натуре нет.
Женщина задумчиво посмотрела на меня, потом на море, на берег и сказала:
- Ладно, посмотри. Кстати, этого краба поймал один человек девять лет назад в этом квадрате, только дальше в море. Как он попал в сети вместе с тарабагани, трудно объяснить. Ведь это очень редкий, глубинный краб!
- Я это знаю, Анна.
- Тому, кто поймает королевского краба, выпадает счастье.
- А его владельцу, вот тебе например?
- Говорят, и его владельцу… Да что ты ко мне привязался, Сергеич? Ведь это все морские байки. Хотя королевского краба поймал человек, которому действительно потом повезло. И он… впрочем, это уже не важно!
- Он подарил его тебе?
- Хотел, да я не взяла. Зачем мне чужое счастье?
- Но королевский краб у тебя, Анна!
- Да, у меня… на хранении. Берегу, так сказать, чужое счастье. Спасибо судьбе и за это!
Вот так мы разговаривали с Анной по дороге в ее каюту. Немного странный был разговор. В нем были, как теперь я думаю, вспоминая его, намеки на значительность, лишь частичная откровенность бригадирши и почти явная грусть в ее голосе.
Мы остановились около каюты с номером сто пять.
- Наша с Надей, - сказала Анна, шаря по карманам в поисках ключа, - а напротив живут мои близнецы. Да что я, дура, ищу, ведь Надя еще не на работе! Зарапортовалась я, Сергеич, с этими сетями, даже память отшибло.
Жилище Королевы было довольно просторным, немногим меньше, чем наша десятая обитель. Но здесь жили только два человека, а нас семеро. Была в Аннушкиной каюте и крохотная прихожая с умывальником. В общем, нечто похожее на двухместное купе в международном вагоне.
- Ну, смотри, - сказала Анна, подходя к своей кровати и отодвинув в сторону от иллюминатора ширму.
Над кроватью наглухо к переборке были привинчены две книжные полки, а выше их в аккуратной рамке, обтянутой голубым сукном, алел королевский краб - поистине удивительное творение природы. Он был невелик, сантиметров двенадцать поперек туловища. На панцире довольно густым частоколом высились высокие и поразительно рельефные шипы с черными иглами на концах. Ходильные лапы были аккуратно подогнуты к туловищу, а клешни, словно в нападении на врага, выдвинуты вперед. Особенно поражали две вещи или детали - не знаю, как лучше выразиться, - в этом редчайшем на земном шаре крабе: его пурпурный, действительно королевский, цвет и могучая правая клешня. Она была по величине почти равной туловищу, во всяком случае, казалась очень большой и грозной.
- Красавец, - сказал я. - Вид у него серьезный!
Потом я оглядел книжные полки, увидел многих любимых мною авторов и, признаться, удивился им не меньше, чем крабу. Малообразованная Анна абы что не поставила на полки: сборники стихов Лермонтова, Тютчева, "Хаджи-Мурат" Льва Толстого, "Разгром" Фадеева, тогда неизвестный мне поэт из Мурманска Валентин Устинов, проза Пушкина… Вообще я заметил, что краболовы, как, впрочем, и все моряки, большие любители книг, но определенного сорта. Они чаще всего увлекаются детективами, приключенческой литературой и очень любят фантастику. У Анны таких книг не было. Я спросил:
- А какие книги у тебя самые любимые?
Она тотчас указала на сборник Тютчева и начала наизусть читать его стихи: "Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре душа не то поет, что море, и ропщет мыслящий тростник". Я слушал чуть хриплый, вечно простуженный голос Анны, перебирал книги, Устинова раскрыл наугад и увидел несколько строф, жирно подчеркнутых красным карандашом: "И с той поры, когда слабеют силы и сдаться бы в немыслимой борьбе, я думаю о женщинах России, об их простой спасительной судьбе. Об их душе - в заботах и терпенье оставшейся простою и святой. Я был не первым, буду не последним - спасенным бескорыстной добротой".
- Чем дальше я узнаю тебя, Анна, - сказал я, - тем больше ты меня удивляешь. Какая ты…
- Какая? - быстро перебила меня Анна, и на ее бледных щеках проступил румянец, на губах появилась ироническая улыбка. - Красивая, да? Хочется меня, да?
Последние слова она произнесла не те, которые я написал, а другие, более грубые, в ее духе, так сказать, без марафета. Если не внешне, то, по крайней мере, внутренне я сжался, сделал шаг назад к двери. Печаль охватила меня не столько за нее - к ее такого рода выходкам я уже привык, - сколько за себя. Неужели она и во мне видит такого же циника, как Коля-грузчик: "П-палтуса хотца, Настя, кинуть. Сообразим?" Я ведь никогда не давал повода, не грубил, не шутил прямо, по крайней мере с ней, Анной Зима! И тут же я поймал в себе странное ощущение того, что она в чем-то, пусть частично, но права. Я был полным сил тридцатипятилетним мужчиной, и во мне кипела кровь. Я давно чувствовал неодолимое влечение к ней, только не признавался в этом даже себе в тайных мыслях. Я, пожалуй, все отдал бы за то, чтобы неистово крепко прижаться к ней, обнять, засыпать поцелуями и… потом в изнеможении положить голову на ее грудь, вдохнуть аромат ее волос, забыться, отдохнуть.
Я любил раньше и в тот год на крабовой путине любил ту, которую оставил с Олеськой на берегу, но все мои любви, даже вместе взятые, были крошечными, какими-то худосочными по сравнению с любовью - какая это тайна, и останется она тайной во веки веков! - повторяю, по сравнению с возникающей любовью к Анне. Пожелай она, я стал бы ее мужем, отцом ее детей, рабом, если хотите, бросил бы все на свете только за несколько минут счастья с нею, воплотившею в себе все самое женственное нашего мира. Но я совершенно твердо знал: она никогда не желала и не пожелает быть близкой мне даже на одну секунду. Ни я, ни другие, по крайней мере на нашей флотилии, мужчины ее не волновали. Больше того, она нас презирала. "Уж не марсианка ли она?" - подумал я. Да такого быть не может, она такая, как все женщины, холодность ее нарочитая! А сердце мне подсказывало: нет, это неправда! Анна естественна во всем, как дыхание, как это Охотское море, которое мы бороздим и поганим; как нетленные звезды, что над нами.
Я взял себя в руки, ладно! С таким же успехом я мог бы влюбиться в луну, которая для меня недосягаема. Ладно! Разве я одинок в своем неразделенном чувстве? Я вспомнил Костю - теперь очень я хорошо понимал его - и сказал Анне то, что уже не раз говорил Костя:
- Ну, зачем ты так, Аннушка?
Она ничего на это не ответила, печально улыбнулась то ли мне, то ли этому красивому символу удачи - королевскому крабу, протянула руку к полке и осторожно вытащила томик Тютчева, раскрыла его и прочитала: "О, как убийственно мы любим, как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей! Давно ль, гордясь своей победой, ты говорил: она моя… Год не прошел - спроси и сведай, что уцелело от нея. Куда ланит девались розы, улыбка уст и блеск очей? Все опалили, выжгли слезы горючей влагою своей".
Тут зашуршала занавеска по левую руку от меня - на второй кровати сто пятой каюты плавзавода "Никитин" я увидел одетую и даже причесанную Надю. Как видно, она давно проснулась и в своем уголке тихо, как мышка, слушала наш разговор и привела себя в порядок. И, главное, что мне бросилось в глаза, это чудная, странного покроя куртка на ней. И сшита она была из странного, как бы лягушачьего материала, пятнисто-блескучего, гофрированного, с множеством кармашков и подобием газырей на груди. На Дальнем Востоке развита прибрежная торговля с Японией. И я уже насмотрелся на множество различных вещей японского производства. Они броские, красивые, элегантные и бывают такого цвета, что, как говорится, я тебе дам! Но Надина куртка превосходила всякую фантазию.
Надя встала с кровати, прошла по крохотной каюте, как настоящая манекенщица, спросила меня:
- Нравится, Вадим Сергеевич?
Я отвечал невнятно, что-то в таком духе: а черт ее разберет и где ты ее откопала?
- Тетя Аня подарила. Несерийное производство, сделана по спецзаказу. И знаете, что это такое?
- Джемпер, куртка, свитер, а-ля бешмет… в общем, одежда для сверхмодниц.
Надя засмеялась.
- Вот и не угадали. Это несерийный спасательный жилет. Люкс! В газырях баллончики со сжатым газом. Их можно открыть заранее, и жилет раздуется. Срабатывают они и автоматически, когда упадешь за борт, ровно через тридцать секунд. А эти бляшки при смачивании соленой водой начинают светиться, мигать. В боковых кармашках лежат свисток, химическая сирена и другая разная всячина. Стоит этот жилет больше двухсот долларов, сумасшедшие деньги!
Я от всей души рассмеялся. Какой контраст! Я только что сгорал от страсти, слушал проникновенные стихи Тютчева и затем без всякого перехода увидел чудо-жилет, узнал об истинном его назначении и далее его цену. Я не знаю, что было бы дальше, как по динамику раздалась команда с мостика:
- Приемщику крабов быть на палубе! К борту через пять минут подойдет "азик" с уловом.
19
Я принял у Сабировича отличный строп - более двух тысяч отборных крабов, велел поставить его около конвейера, пометив железной биркой. На бирке написал мелом время и номер мотобота для того, чтобы потом знать, какие стропа первыми отправлять на переработку.
После "азика" мотоботы стали подходить часто, порою по два или три одновременно. Часам к девяти подошла целая флотилия - семь или восемь - колхозных траулеров. С мостика мне велели принять крабов. Я выругался про себя, но делать было нечего, надо выполнять приказ. Пришла моя верная помощница, и, к нашему удивлению, мы быстро, без сутолоки и обычных споров, приняли уловы колхозников. Колхозные старшины тотчас соглашались с моей оценкой, даже в одном стыдном для меня случае - я второпях неправильно подсчитал ряды, ошибся почти на пятьсот крабов в свою пользу и выяснил это лишь после того, как написал и оформил "Буйному" соответствующий документ. "Буйный", тарахтя стареньким мотором, отвалил от плавзавода, а Димка поднял строп, чтобы переложить его на конвейер, и тут я случайно глянул на динамометр и увидел, что ошибся на целую тонну. С бьющимся от волнения сердцем я выхватил у пробегавшего мимо Коляды мегафон и заорал в него так, что мой голос слышали, наверное, и на берегу Камчатки сборщики наплавов:
- "Буйный", вернитесь, немедленно вернитесь!
- В чем дело, Сергеич? - загалдели вокруг люди. Я объяснил и снова прокричал в мегафон, чтобы "Буйный" вернулся, но колхозники на траулере лишь помахали мне шапками, прибавили скорость и быстро исчезли за горизонтом. Они явно торопились. Тогда я пожал плечами, велел Марии Филипповне поставить истинное число принятых крабов на копии квитанции, думая так: мне еще придется принимать у "Буйного" улов, и тогда я исправлю свою ошибку. Через пять минут я забыл об этом неприятном инциденте, работы было по горло…
Лишь часам к одиннадцати наступила передышка, и я с удовлетворением оглядел десятки стропов, которые выстроились от лебедки почти до самой бухгалтерии. Добрая половина огромной палубы была занята ими. И все они были помечены железными бирками. Теперь можно и отдохнуть. Я пошел к правой крабоварке, к моему другу Максимкину, и присел около него. Старик, как всегда, что-то напевал, разговаривал сам с собою.
- Как дела? - спросил я.
- Варю эту морскую чуду и думаю, что скоро переменится погода. Кости ноют так, как будто к шторму!
- Так они у вас всегда ноют. Какому быть шторму, если вокруг благодать: тихо, тепло, а на небе - ни облачка!
- Значит, мой прогноз на отдаленность, - благодушно сказал старик, помаргивая слезящимися глазами и неторопливо шуруя палкой с крючком на конце в стальных корзинах с крабовыми лапами. - А ты, как вижу, запарился. Много принял?
Я отвечал, что много, более сорока тысяч крабов, как никогда до этого. Мол, свои мотоботы уже по два раза подходили, если не считать "семерки" - она сегодня на дальнем поле, - да колхозники с утра пораньше побывали.
- Колхозники были с утра? - переспросил старик. - Вот это чудно!
В душе я согласился с Максимкиным, действительно чудно, на колхозников это не похоже. Они, как правило, предпочитают сдавать улов по вечерам или даже ночью, а почему, я уже писал об этом - уставшему приемщику легче заморочить голову, можно ссылаться на то, что им далеко топать до дому, на темноту. На человеческие чувства бьют, бродяги!
Максимкин работал на краболовах с незапамятных пор и многое помнил. С ним всегда было интересно говорить, выслушивать забавные истории, морские легенды. И о королевском крабе, который хранится у Анны, я впервые услышал от него. Помню, как он сказал мне, хитро посмеиваясь:
- Ну, на тарабагани ты нагляделся. Вот чуда так чуда морская! Не поймешь, чи растение, чи животное! А их царя ты видел?
Я недоверчиво хмыкнул, подумал, что старик начнет мне рассказывать очередную легенду, но он был вполне серьезен:
- Я их царя живого за свою жизнь разов пять видел, не более. Ну, быть может, он у них не царем служит, а так, сам по себе, это не важно! Главное, этот краб очень редкий и тому, кто его поймает, он приносит удачу. Скажешь, мол, это все враки, сказки морские. Наверное, враки, да только в море, Сергеич, без сказок нельзя. Знаю, ты ученый, только прикидываешься простачком, а почему, то дело твое. Вот и соображай, зачем моряку сказки? Романтикой от них веет! Без романтики нам нельзя. Согласен?
Я в тот же день вечером сходил в библиотеку, взял соответствующий том энциклопедии и убедился, что Максимкин говорил правду. Есть особый вид краба - королевский, глубинный краб. Действительно, вид у него царский.
Я сказал на следующий день старому крабовару:
- Я тоже видел королевского краба. Красивый он, чертяка!
Максимкин удивился:
- Где видел?
- На снимке в энциклопедии.
Старик пренебрежительно махнул рукой:
- На картинке совсем не то.
- Но она цветная!
- Все равно не тот смак. В натуре его надо увидеть. Вот скажи, в каких ты отношениях с Анной Зима? - вдруг спросил Максимкин.
- В разных, - замялся я. - Вы же знаете, какая она!
- Знаю. Она святая! Чище, порядочнее и красивее женщины я в своей жизни не встречал.
- Вы, наверное, правы… Но почему она иногда злая, грубая?
- Дураков в штанах много, вот почему, - после некоторого раздумья отвечал крабовар. - Ей не повезло в жизни. Королевский краб у Анны есть, а счастья - нету!
- Почему?
- У нее спроси. Если Анна покажет тебе королевского краба, спроси.
Анна, как я уже писал, показала мне королевского краба, а вот спросить у нее больше, чем я спросил, у меня не хватило духу.
И вот, сидя в тот день перед штормом рядом с Максимкиным, я сказал мудрому старику:
- Анна показала мне королевского краба. Мы говорили, к сожалению, о пустяках, да только я все равно понял сердцем, душой, что чище, порядочнее и красивее женщины я тоже, Максимкин, не встречал!
- То-то и оно, - покачал головой крабовар, и тут раздался за клубами пара пронзительный женский крик:
- Максимкин, хрен старый, недовариваешь!
Максимкин торопливо вскочил и крутнул вентиль, увеличивая подачу тепла в громадный котел, в котором медленно вращалось колесо с подвешенными стальными корзинами. Из котла рванулись клубы сырого пара, совсем окутали нас и покатились, медленно рассеиваясь, по правому борту плавзавода. С юго-востока дул слабый ветерок, и можно ли было подумать, что он к вечеру станет шквальным, вздыбит гигантское Охотское море и наделает немало бед…
Минут через семь раздался тот же пронзительный женский крик:
- Молодец, Максимкин, теперь варишь в норме! Ты слышишь?
- Слышу, - отвечал явно довольный старик и затем, повернувшись ко мне, начал рассуждать: - Женщинам, как думаю, надо угождать по мелочам и быстро, а в главном гнуть свою линию. - После этих слов он неторопливо поднялся и аккуратно привернул вентиль подачи тепла. - Ишь, как раскипятилась Зойка! А почему, спрашивается? Да заскучала бабенка, на свежий воздух захотелось, вот и нашла причину - Максимкин недоваривает. Хвост трубой и, как коза, на палубу, мне дала команду. Я ее сполнил, мне разве трудно по пустяку угодить? Зойка довольна, а я как варил, так и буду варить. Мне это виднее, как им, бабам, что внизу у конвейера, виднее, как укладывать мясо в баночки - агрейдом или фенси. Верно, Сергеич?