Застрекотали моторы, и по дорогам, по извилистым тропинкам помчались вооруженные пулеметами мотоциклисты.
Топайде прислушивался, нервно шагая по двору. Вдруг послышался стон. Что?! Есть еще кто-то живой? И гестаповец, расстегивая на ходу кобуру, принялся отыскивать недобитых. Прыгая через трупы, споткнулся и перепачкался в крови.
Натыкаясь на человека, корчащегося от ран, Топайде злорадно ухмылялся тонкими губами и сосредоточенно целился в глаз. И лишь убедившись, что на плацу остались одни только трупы, немного успокоился и ушел.
Вспомнился расстрелянный им офицер, начальник караула, за то, что всего-навсего один узник совершил побег, а теперь бежало много, и ответ за это придется держать ему, Топайде. Собственно, бежали все. Одновременно, организованно. Значит, приказ Гиммлера не выполнен.
Не выполнен! Значит, и его, "инженера по расстрелам", расстреляют теперь без малейшего колебания.
Топайде вошел в свою комнату. Снял фуражку с высокой тульей, где над блестящим выгнутым козырьком белел череп с перекрещенными костями. Положил вверх дном на столике у двери. Стянул с онемевших рук мягкие замшевые перчатки: как ни торопился по тревоге, а надеть их не забыл. Не глядя бросил в перевернутую фуражку. Провел по лысеющей голове длинной ладонью, показавшейся сейчас особенно холодной и липкой. Пытаясь прийти в себя, сделал усилие, чтобы припомнить что-то исключительно важное.
И, вероятно, вспомнил: резко вернулся к двери, запер ее, оставив ключ в замке, чтобы не сразу смогли открыть…
Снял мундир с орденской ленточкой в петлице и железным крестом на груди! Аккуратно повесил на спинку стула. Взял со стола рыжую бархотку и, ставя поочередно ноги на стул, до блеска начистил перепачканные сапоги. Снова надел мундир, выпрямился, застегнулся на все пуговицы..
Подошел к окну, сорвал с него маскировочную бумагу.
Уставился остекленевшим взглядом в мрачную ночь за окном. В небо хвостатыми кометами продолжали взлетать осветительные ракеты, маяча в ночном тумане мутными пятнами света и неумолимо напоминая о том, что произошло. Издалека, из глубины яра, слышалась беспорядочная стрельба.
Топайде машинально потянулся к кобуре - она была еще не застегнута после расстрела раненых. Рывком выдернул пистолет и последний раз в своей жизни выстрелил в глаз. Самому себе.
16
На дне яра Микола наткнулся на Гордея: в предрассветном сумраке узнал его узкую сутулую спину. И теперь они бежали вместе.
Бежали, вроде бы напрягая все силы, а получалось не очень-то быстро. То ли ноги, привыкнув к кандалам, не могли теперь шагать широко, размашисто, а семенили, спотыкались; то ли слишком скользили и время от времени увязали в размякшей под дождем глине. И все-таки бежали вперед, и ракеты взвивались уже далеко позади, озаряя мертвенно-бледным светом не землю под ногами, а низкое небо под тучами. И пулеметная трескотня притихла - или не слышна была здесь, или незачем больше было стрелять.
Бежали - и мокрая глина чавкала под ногами, а ветки, как розги, больно хлестали их по лицу и рукам, кромсали и без того изодранные грязные рубахи. Валявшиеся на земле сучья впивались в пятки, острые камни рассекали ступни, но смертники бежали от смерти, не имея времени ни выбирать тропинки, ни обращать внимания на боль.
В какой-то момент Гордей начал отставать, и Микола, замедляя бег, дожидался его, но в конце концов, сам едва переводя дыхание, тихо попросил:
- Не отставай! Прошу тебя. Пока не рассвело, нужно обязательно вырваться из яра.
Вот впереди глухо забурлил поток. Скорей в воду. Это даже хорошо: собаки, если примчится сюда погоня, потеряют след. Под ногами забурлило, запрыгало - ручей, щедро напоенный ночным дождем, клокотал и пенился.
Вода! Так много воды!..
Миколе страшно захотелось напиться, вволю напиться не вонючей и теплой воды из цистерны, а прохладной, свежей, прямо из ручья. Наклонился уже, но вспомнил: вода эта тоже оттуда, где так много трупов, давнишних, полуистлевших, и сегодняшних. Пить сразу расхотелось. Плеснул немного воды в лицо, на голову, хотя и промок под дождем насквозь.
Слышал, как позади хлебал воду Гордей - из пригоршни, жадно.
Побежали дальше. Овраг кончился, и пошли невысокие холмы. Микола увидел на другой стороне ручья крутой подъем, а немного подальше - первый жилой двор. Забор, дощатая калитка, железная крыша. А метрах в ста невысокий деревянный мостик, проселочная дорога. Близость дороги пугала, и Микола пошел к другому берегу вброд. Воды в ручье было по колено, а дно так и засасывало ногу. Еле хватало сил идти дальше. Но как можно было остановиться: уйти из-под пуль и снова попасть в лапы палачей?..
Наконец выбрались на берег. Вот и калитка. Войти? Постучать? А что, если и здесь фашисты? Но надо же куда-то спрятаться.
Осторожно нажал на щеколду и, как у себя дома, - калитку чуть приподнял и резко толкнул вперед. Вошел во двор. Гордей за ним. И тут же на дороге затарахтел мотоцикл. Гестаповцы из лагеря! Мотоцикл пролетел по шаткому настилу моста через поток и остановился. Солдаты спрыгнули на землю, развернули пулемет в коляске на широкую котловину яра - туда, где всего несколько минут назад брели по воде беглые смертники. Если б они пошли к мостику, вот тут-то и нарвались бы на мотоциклистов. Вот и не торопись, вот и прислушивайся к надрывному стуку сердца, к боли изувеченных цепями ног.
Бежать, только бежать. Дальше и дальше. Невзирая на усталость, ни на что, пока не упадешь. Тогда будь что будет. Но пока слушаются, бредут ноги - беги. Пригнувшись, бросились от калитки в глубь двора и только теперь заметили, что и в этом дворе, который на какое-то мгновенье показался спасительным, тоже фашисты. Возле дома, сломав развесистый куст сирени, стояла огромная крытая машина. Значит, здесь на постое солдаты.
Нужно поскорей убираться отсюда, бежать, пока не поздно. Неслышно, как тени, выскользнули по огороду со двора и снова оказались на краю обрыва.
Впереди увидели железнодорожную насыпь. Еще из Бабьего яра, когда бывали на плацу, видели иногда эту насыпь с высокими сводами моста над Куреневским шляхом. Железнодорожная колея шла от Днепра к Святошину. Значит, если бежать вдоль колеи, можно добраться до Святошинского бора или, перебравшись через насыпь, выйти к Пуща-Водицкому лесу, который немного ближе.
Сейчас для них было единственное спасение - пока не рассвело совсем, добежать до леса. Там легче спрятаться, да и преследователи, остерегаясь партизан, не станут углубляться в чащу. В лесу можно отдохнуть, а потом уйти в партизанские места и разыскать там какой-нибудь отряд.
Через колею нужно перебраться сейчас, пока есть силы. Ведь эта высокая насыпь как бы сразу отгородит их от Бабьего яра, от погони.
Приблизились к насыпи, залегли, притаившись в канаве. Железную дорогу фашисты ревностно охраняли всегда, а теперь, когда фронт приблизился к Днепру и оживились партизаны, - и подавно. Деревья и кустарники вдоль насыпи были вырублены. Нужно повнимательней присмотреться, перелезать осторожно, чтобы не нарваться на патруль.
- Пошли, - шепнул Микола, прислушавшись, и пополз первым. Вот и крутой склон насыпи. Но как осторожно они ни карабкались, из-под ног с шорохом осыпался жесткий гравий, и казалось, на сколько удавалось проползти вверх, на столько же съезжал назад.
Ползли упрямо, обдирая о щебень локти и колени. Наконец блеснули рельсы. Микола ухватился за холодный металл, напрягся, подтянулся на дрожащих от усталости руках, лег на густо просмоленные шпалы. Протянул руку и помог выбраться Гордею.
- Я не могу больше, - Гордей, тяжело дыша, лег рядом.
- Тс-с!.. - и, не выпуская его руки, Микола пополз через рельсы. На противоположном краю насыпи, почувствовав, что Гордей не очень-то держится за него, он оставил его и покатился вниз. Слышал, как осыпаются камешки. Казалось, что от движений Гордея они шуршали громче.
Внизу огляделись. По эту сторону насыпи не было ни хат, ни огородов. До самой кромки далекого леса тянулись поросшие низким кустарником и бурьяном песчаные пустыри. Скорее спрятаться в кустах, передохнуть.. Хотя бы самую малость.
- Не отставать, - снова напомнил Микола Гордею и, пригнувшись, побежал.
Чтобы легче бежалось, а вернее, чтобы просто-напросто убедиться, что он все же движется вперед, Микола начал считать шаги. Десять… двадцать… пятьдесят… Но позади почему-то не слышно частого с присвистом дыхания. Оглянулся. Гордея не видно. Надо же: до сих пор лежит в канаве под насыпью! Но ведь патрули могут заметить его…
Микола остановился, стал делать Гордею знаки: вставай, мол, иначе плохо будет! Гордей поднялся и, пошатываясь, шагнул раз, второй. Только бы не упал, только бы выдержал. До леса еще километра три…
Гордей приближался медленно, повесив голову. Поравнявшись с Миколой, даже не взглянул на него, молча подошел к кусту, под которым сидел Микола, и упал на землю.
- Давай понесу тебя, - сказал Микола, хотя вовсе не был уверен, что сможет поднять Гордея.
- Н-нет, - пробормотал Гордей. - Ты не сможешь…
Он был прав. Микола сам с трудом держался на искалеченных ногах. Его вела вперед только мысль о том, что остановиться - это значит отдать себя на растерзание немецким овчаркам.
- Я не пойду дальше, - неожиданно заявил Гордей. - Нет больше сил… Ты иди, а я не могу…
- Я понесу тебя! - повторил упрямо Микола, хотя знал, что сделать этого не сможет.
Тогда Гордей слабым голосом произнес, что можно попробовать двигаться дальше на каком-нибудь товарном поезде. Дорога в гору, эшелоны ползут медленно, вот здесь они и уцепятся за платформу, взберутся на нее и доедут хотя бы до Василькова.
Микола посмотрел Гордею в глаза и теперь уже убедился, что Гордею очень хочется, чтобы он, Микола, не согласился, хочется, чтобы оставил его одного. Видимо, угнетало Гордея постоянное напоминание о прошлом, а еще больше пугало, очевидно, само возвращение к своим, к партизанам. Скорей всего именно поэтому и отставал он все время, жаловался на усталость и наконец придумал эту несусветную чепуху с поездом.
- Что ж, - глухо ответил Микола. - Жди эшелона… - И добавил с ироническим осуждением: - Может быть, для тебя подадут специальный вагон…
- Я догоню тебя… отдохну немного и догоню… - словно сразу забыв о поезде, обрадовался Гордей.
- Хорошо. Я буду ждать. В противотанковом рву. Помнишь? - Оба знали этот ров, потому что еще в первые дни войны привозили сюда людей из пригородных сел рыть окопы.
- Ей-богу, догоню! И оттуда вместе пойдем.
Микола двинулся дальше. Оглянулся. Гордей лежал под кустом. Может быть, все-таки вернуться, заставить Гордея встать и идти дальше? Но ноги Миколы не восприняли этой команды мозга, а самовольно ускорили шаг, хотя и спотыкались, и подкашивались. Чтобы не замечать усталости, Микола заставил себя бежать. Но что это был за бег! Медленнее, чем ходьба. Но сознание, что он не идет, а бежит, приносило облегчение.
Спасительная зубчатая полоса леса становилась все ближе и ближе. Но и рассвет тоже приближался. А от него нельзя было ждать ничего хорошего. Воздух становился прозрачнее, и серая предрассветная мгла, как бы превращаясь в белесый туман, постепенно оседала в низинах. После вечерней слякоти и ночного дождя утро, наверно, будет солнечным. Но для Миколы это солнце сейчас страшнее мрака…
Но вот замелькали березки, а за ними появились темные стволы сосен и дубов. А вот и песчаный вал вдоль опушки - бруствер противотанкового рва. Фашистских солдат как будто нет поблизости. Можно где-то спрятаться и подождать Гордея. Микола упал на мокрый песок. Отдохнув несколько минут, выполз на верхнюю кромку бруствера и, уже сползая вниз, заметил: на дне кто-то есть. Кто-то, притаившись, сидит в углублении, словно ожидая именно его. Неужели засада? Да нет же! Артем, земляк из Василькова. Артем обрадовался встрече:
- Ты один?
- Нет… с Гордеем.
- Где же он?
- Там. У железной дороги… Подождем немного… Он отдыхает, - объяснил Микола.
- Ну что ж, подождем, - согласился Артем.
Из-за железнодорожной насыпи выглянул ярко-розовый краешек солнца. На его фоне Микола заметил, как по насыпи проплыли черные точки патрулей - не остановились, исчезли. Если бы Гордей до сих пор лежал у колеи, его заметили бы, обстреляли. Значит, там его уже нет. Наверно, дальше пошел один, остался нарочно, чтобы избавиться от Миколы.
- Пора бы ему быть уже здесь.
- А как вы договорились?
- Да так… - Говорить о своих сомнениях и тем более вспоминать о допросе в гестапо сейчас не хотелось. - Он не придет.
Артем пожал плечами:
- Тогда пошли?
Микола колебался: стоит ли рассказывать все о Гордее. Столько пережито вместе, вырвались из преисподней и вдруг… Но еще всякое может случиться. И кто знает, кому суждено выжить - ему или Артему. И Микола коротко рассказал об аресте и допросе, о Ларисе, Гордее.
Артем в раздумье поскреб в затылке:
- Да-а, дело ясное, что дело темное. - И добавил: - Ждем у моря погоды.
- А если придет и нас не застанет?
- Не придет, - уверенно сказал Артем. - Помнишь, Федор как-то говорил о когтях сомнения, угрызениях совести? И если кто подвел друга…
- Ну?
- Вот это и есть "когти". Они и не пустят сюда Гордея.
- А куда пустят?
- Никуда не пустят. Кого мучают угрызения совести, тому не легко. Эх, Федор, Федор…
- Что? - встрепенулся Микола, почуяв недоброе.
- Погиб наш Федор. У самой землянки. Я сам видел.
- Не мог он погибнуть, - еле слышно прошептал Микола. - Такие люди не погибают…
- Такие, как Гордей, выживают чаще, - съязвил Артем.
Помолчали…
- Не придет, - сказал Микола.
Он встал. Ноги гудели. После короткого отдыха стали совсем непокорными, дрожали. Солнце уже отделилось от железнодорожной насыпи и поднималось все выше и выше.
Микола и Артем нырнули в чащу утреннего леса…
17
По мягкой бронзовой толще опавшей листвы, как по мелкой воде, шли они на юго-запад, в направлении села Заславичи. Это Артем убедил Миколу идти туда: в Заславичах, у своих престарелых родителей, жила его жена. Как только Артема арестовали, она оставила семейный очаг и отправилась к родителям. Там, пообещал Артем, их накормят, оденут. Можно будет немного прийти в себя, отдохнуть с дороги, а потом уже двигаться дальше, на поиски отряда.
Артем шагал впереди, а Микола неохотно брел следом, мысленно укоряя себя за то, что согласился идти в Заславичи, а не сразу в партизанский отряд. Оправдывался перед самим собою, как мог, говорил себе: в лесу, мол, всегда вдвоем надежнее, безопаснее, к тому же, расставшись так нескладно с Гордеем, не хотел разлучаться еще и с Артемом. И все-таки был недоволен своим решением.
Думая о жене Артема, вспомнил Ларису, и стало на сердце еще тяжелее.
Остановился, чтобы выломать себе палку - опираться при ходьбе и следы заравнивать. Надломил подходящую, крутил, вертел, а оторвать так и не хватило сил. Побрел дальше, шаря взглядом по земле - не валяется ли где-нибудь в хворосте. Одну попробовал, другую, но обе оказались трухлявыми. Рассыпались, едва только взял в руки. Но вот все-таки нашел. Удобный сучковатый посох - при надобности и в ход пустить можно. Отец, выросший в лесу, говорил: "Не ходи по лесу босой и без палки".
С посохом шагалось легче. То и дело останавливался и, обернувшись, заметал свои и Артема следы опавшими листьями.
Все чаще и чаще слышалась где-то стрельба. А то вдруг совсем рядом громыхнет телега, резанет слух громкое гортанное слово или свист: фашисты боялись леса и подбадривали себя.
В такие минуты Микола и Артем, как по команде, замирали на месте. Ждали, пока все стихнет, и вновь осторожно шли дальше.
Торопились, а лес постепенно наполнялся голосами чужих солдат. Нужно было где-нибудь укрыться, дождаться ночи и в темноте двигаться дальше. Да и отдохнуть пора - ноги отказывались идти.
Поначалу Артем и слышать не хотел об остановке на целый день. Ему казалось, что Микола с ним не считается, хочет навязать что-то сомнительное. Ночью, твердил он, еще легче напороться на патруль. Зная характер Артема, Микола не настаивал, не спорил, а говорил спокойно, с напускным равнодушием: если он, Артем, так считает, пусть дальше идет один. И Артем согласился отдохнуть.
- Где-то здесь есть ручей, - сказал он, указывая на густые заросли лещины в лесном овражке. - Хоть воды вволю напьемся.
Спустились в овражек и сразу отыскали заросший камышом и папоротником ручей. Напились всласть холодной, до ломоты в зубах, воды.
Пошли по воде - на случай погони с собаками. Наконец Микола присмотрел укромное местечко - под кряжистым, плотно сидящим в земле пнем темнела широкая яма - то ли нора какого-то зверя, то ли от неудачного корчевания. Наломали соснового лапника, выстелили им яму, чтоб было помягче и потеплее, улеглись и оставшимися ветвями укрылись, как одеялом. Тесно было, но это не только не мешало, а, наоборот, давало тепло.
Прижались плотнее друг к другу, спина к спине, колени подтянули к подбородку. Уснуть не удавалось: отгоняла сон напряженная обстановка побега, и чувство голода.
Микола спросил:
- А ты верил, что останешься в живых?
- Нет.
- А я знал, что в Бабьем яре не погибну.
- Ты еще и сейчас ничего не знаешь, - возразил Артем.
- А что в Бабьем яре не погибну, знал, - то ли в шутку, то ли всерьез повторил Микола. - Мне цыганка в поезде гадала и говорит: "Ты - везучий. Тебя живого в гроб положат, а ты вырвешься и потом жить будешь долго-долго…" Все хохотали, я смеялся, а вот видишь, запомнил ее слова. Был, можно сказать, в гробу и - вырвался. И теперь буду жить долго.
- Цыганка скажет! - усмехнулся Артем. Потом вздохнул: - Так домой хочется! Жена меня "Артемушкой" звала. Узнает ли теперь?
- По голосу сразу узнает.
- Верно, - согласился Артем, не поняв намека Миколы. - Говорят, голос у человека меньше всего меняется… Кто знает, может быть, ее схватили из-за меня. Или в Германию угнали. Или, того хуже, полицай какой-нибудь прилип.
Микола молчал: ему опять вспомнилась Лариса. Мертвые, остекленевшие глаза, полные нечеловеческого ужаса и небесной синевы.
- Только бы дойти, - продолжал Артем.
А у Миколы перед глазами стояло одно: он несет перед собой на руках холодную, мертвую Ларису, а Топайде фотографирует, и пьяные надзиратели надрываются от хохота.
Артем умолк. А немного погодя снова заговорил, теперь уже еле слышно:
- Это же я… твой Артемушка… Не узнала?.. Открой…
Микола понял: Артем задремал и снится ему родной дом. Вскоре уснул и сам Микола.
Когда проснулся, было уже темно. Нетерпеливо пошевелился, попробовал расправить тяжело набухшие ноги. Встал, сбросил с себя ветки, растолкал товарища. Тот испуганно вскочил, бессмысленно вытаращил глаза - никак не мог сообразить, где он и кто рядом с ним.
- А, это ты, Микола! Надо же! Приснилось, будто только-только вошел в хату тестя, только бросилась жинка навстречу, как вдруг кто-то хвать меня за плечо. Оглянулся - Топайде. Целится из пистолета прямо в глаз… Фу-ты, ну-ты! До каких же пор эта нечисть не будет давать людям спокойно спать?
- Теперь тебе легче идти, - сказал Микола, - ты ведь уже повидался с женой!