Тронулись в путь. Снова пошел дождь, на голову густо сыпались холодные капли, стекали за воротник ледяными змейками.
Артем опять заторопился: то ли хотел показать, как хорошо знает здешние места, то ли - чем ближе подходили к Заславичам, тем больше боялся не попасть домой. Микола едва успевал за ним. Старался не замечать ни дождя, ни мокрых ветвей, больно хлеставших по лицу.
Холод пронизывал насквозь, казалось, кости так замерзли, что стали хрупкими. Они действительно хрустели в суставах. Случайно споткнувшись, Микола упал на колени, а потом, даже опираясь изо всех сил на палку, не мог подняться. Окликнул Артема. Тому показалось, что Микола присел отдохнуть, и он сердито бросил:
- Рано приземляться!
- Я упал и не могу встать, - глухо объяснил Микола.
Артем помог Миколе подняться. Но только они двинулись, как Микола снова упал, с ужасом осознав, что он и в первый раз не споткнулся, просто подкосились ноги, и дальше идти нет сил.
- Так мы не дойдем до Заславичей, - сказал Микола. Артем, молча стоя над ним, что-то прикидывал в уме. - Нужно где-то обогреться, раздобыть хоть какую-нибудь одежонку. Тебя такого жена никак не узнает, а небось испугается.
Это подействовало. Артем пристально смотрел на Миколу - грязного, заросшего, в разорванной нижней рубашке и заскорузлых, лоснящихся от грязи кальсонах, на синие ступни окровавленных ног. И, пожалуй, впервые подумал: значит, и он, Артем, сейчас такой же страшный и нельзя в таком виде появляться перед женой.
И он согласился:
- Ладно… Где-то здесь есть лесной хуторок. До войны я на полуторке привозил сюда со станции кирпич. Шофера колеса кормят.
Хата на поляне появилась внезапно. Артему показалось, будто он даже узнал эту хату.
Собаки не слышно. Артем осторожно проскользнул вдоль, стены к крошечному окошку. Оно не было занавешено. Заглянул. Свет в доме не горел, но на белых стенах покачивались желтоватые блики. Возле печи, нагнувшись, стояла женщина, то ли варила что-то, то ли грела воду для купания ребенка - рядом на полу сидела маленькая девочка. Ее кудрявая головка была хорошо видна на фоне печи, ярко освещенной отблесками огня.
Артем постучал в окно. Тихо-тихо, едва слышно. Но стук этот услышали сразу, будто все время кого-то ждали. Женщина порывисто обернулась, приблизилась к окну, потом зашлепала босыми ногами к двери, звякнула щеколдой.
В этот домик, должно быть, часто наведывались ночные гости, и женщина, казалось, привыкла к этим посещениям и не колеблясь открыла дверь.
- Сюда, сюда! - прошептала она незнакомцам. - Сюда, сыночки…
Она ввела незнакомцев в комнату, внимательно и с сочувствием посмотрела на них, и на глазах ее появились слезы.
Все молчали.
Тишину неожиданно нарушила девчушка, сидевшая на припечке, удобно подогнув под себя тоненькие ножки. Хотя и приходилось ей видеть многих людей, забредавших сюда, но с такими страшными она, пожалуй, встретилась впервые. Девочка испуганно расплакалась. Тогда и ее мать тоже заголосила, как над покойниками:
- Ой, родненькие мои, миленькие мои! Да откуда же вы такие измученные?
- Из яра, мамаша…
Хозяйка вытерла слезы фартуком, успокоила дочурку и сказала:
- Слыхала и я, будто из могил поубегло много трупов. То ли недобитые были, то ли воскресли. И разбежались по лесам. Так теперь немцы с собаками вылавливают их.
- И к вам заглядывали? - всполошился Артем.
- Да нет, бог миловал. У нас если б не свои собаки-полицаи, то ничего б еще.
- А полицаи рыскают?
- Днем. Когда напьются. А по ночам боятся. Вот мы и живем теперь, как совы, ночью. В потемках и готовим, и едим. Чтоб им самим никогда света божьего не видеть!.. Проходите, садитесь.
- Да мы такие, мамаша… Нам не садиться - умыться бы сперва, - сказал Микола.
- А может, и одежка у вас найдется какая… чуть почище нашей, - виновато добавил Артем.
- Найдем, миленькие, найдем, - пообещала хозяйка.
Умывшись и вытираясь шершавым льняным рушником, Артем поинтересовался:
- А где же хозяин? - Артем вспомнил, что он еще до войны был знаком с ним - привозил сюда кирпич.
- Нету моего старика, - снова заплакала женщина. - Повесили… за партизан. Какая-то гадина донесла. А сыночка полицаи схватили и в Германию угнали. Он было утек, уже оттуда, так на́ тебе - поймали. Но он все равно убежит. Он у меня бедовый. Так и сказал - сто раз, говорит, ловить будут, а я убегу. Ждите, мама! Вот мы и ждем с малышкой каждый вечер.
Вскоре хозяйка принесла из кладовки старенькие, латаные-перелатаные штаны, застиранные ситцевые рубашки, донельзя измятую кепку и старую с вытертым мехом ушанку.
- Были бы вы первые… А то сколько народу у нас побывало. Беглые, пленные, партизаны…
- И партизаны? - обрадовался Микола.
Хозяйка словно не расслышала этого вопроса - молча вышла из комнаты.
Переоделись. Вернувшись, женщина связала лагерные лохмотья в тугой узел:
- С собой заберете, где-нибудь в лесу выбросьте. Не дай бог, полицаи найдут у меня чужую мужскую одежду, так и хутор сожгут, и нас с дочкой повесят.
- Заберем, мамаша.
- Это и мой сыночек вот так же где-то мытарится, - опять заплакала хозяйка. - Хоть бы дождаться, хоть бы дождаться!..
Поужинали горячей похлебкой и картошкой в мундире с квашеной капустой. Никогда не казалась такой вкусной эта скромная еда. И сразу неодолимо навалился на беглецов сон. Они еще сидели за столом и машинально жевали и глотали, но уже, не слыша хозяйки, клевали заострившимися, как у покойников, носами, и отяжелевшие их головы клонились все ниже и ниже. Так и уснули прямо у стола, на лавке.
Хозяйка постояла немного над ними, потом подняла свои печальные, исстрадавшиеся глаза и долго шептала молитву, глядя на небольшую с золоченым окладом икону.
18
Незадолго до рассвета хозяйка стала будить гостей. Жаль было их расталкивать: такие они уставшие, изнуренные и спали так сладко, но дольше оставаться в ее доме было опасно: как только станет светло, могут нагрянуть полицаи.
Добрая женщина дала им еды на дорогу: вареной картошки, а вместо хлеба и жира - кусочек жмыха, аппетитно пахнущего растительным маслом. У Миколы слюнки потекли от этого запаха: с детства любил бегать на маслобойню и, как ему казалось, ничего тогда вкуснее не едал, чем краюха ржаного хлеба, политая свежеотжатым, еще теплым маслом и посыпанная крупной солью.
Хозяйка рассказала, как безопаснее пройти к Заславичам, где нужно остерегаться фрицев, а где своих "цуцманов" (так перекроила она на свой лад немецкое слово "шутцман" - "полицейский", имея в виду, что "цуц" - это от "цуцик", то есть "собака").
Оказалось, что на пути беглецов серьезное препятствие - болотистая пойма реки Ирпень.
Уже совсем рассвело, когда они вышли на опушку, наклонно спускавшуюся к реке. По ту сторону реки было какое-то село, стоявшее на невысоких холмах. В добрые времена в такой ранний час поднимался из низеньких труб сизый дымок. Миколе казалось тогда, будто видит он не село, не хаты, а морскую гавань и пароходы, которые, дымя трубами, вот-вот отправятся в дальнее плаванье. А сейчас притихшие хаты с замершими трубами напоминали могильные холмики на заброшенном кладбище. Позади хат угрюмо высился лес, а над ним розовела утренняя заря. Распогодилось, и видно было далеко и четко, как в бинокль. В такую пору вблизи большого села нечего было и думать пройти по открытой со всех сторон болотистой равнине. Значит, снова придется день отсиживаться в укрытии и только ночью продвигаться вперед.
Артем сосредоточенно осматривался вокруг, что-то прикидывая и припоминая.
- Не вернуться ли нам в лес? - сказал Микола. - Пока стемнеет.
- Да нет… Где-то здесь… - пробормотал Артем.
- Что?
…Издали казалось, что это обыкновенный холмик, но, приблизившись, Микола увидел разрушенный дот - железобетонное укрепление. Тяжеленный бетонный колпак, весивший, наверно, десятки тонн, валялся метрах в двадцати от дота. Засыпанный щебнем и штукатуркой бункер зарос бурьяном и крапивой. Отовсюду пробивалась трава, торчали кустики желтоватого молочая. Понятно было, что дот разрушен давно.
- Это с сорок первого, - сказал Артем. - Когда его строили перед войной, мы возили, сюда цемент и арматуру. Люди тогда удивлялись: зачем здесь, под самым Киевом, этот дот? Ведь врага будем бить на его территории… А вот видишь, пригодился. Здесь и спрячемся.
В бункере было сыро, но довольно удобно.
Вечером, когда стемнело, спустились с холма в долину, осторожно пошли по упругой трясине. Двигаться было нелегко, пока не выбрались на луговой, едва заметный в траве проселок с давними следами колес. Значит, где-то там, впереди, должен быть (или был) хотя бы маленький мостик через реку. А вот и он - дырявый, сбитый из грубых бревен и выстланный хворостом. По противоположному берегу еще немного пройти лугом, мимо песчаного бугра, а там снова лес. Беглецы облегченно вздохнули. Когда совсем стемнело, они, чтобы не блуждать в чаще, выбрались на узкую просеку. Артем, как и раньше, шел впереди. Где-то вблизи полотно железной дороги. Остановились, прислушались. Тихо. Лишь монотонно шелестит дождь: крупные капли скатываются с ветвей на сухую, как жесть, опавшую листву и шуршат, шуршат. Прошли еще немного, настороженно прислушиваясь к каждому шороху.
Прошло еще, пожалуй, не менее часа, когда вдруг почти совсем рядом пронзительно свистнул паровоз. Машинист, сам того не зная, неожиданно помог беглецам. Они приблизились к железной дороге и стали продвигаться вдоль нее, надеясь при случае перемахнуть через насыпь. Паровоз свистнул еще раз, будто уточняя свое местонахождение, и беглецы пошли на сигнал.
Вот кончился старый лес, начался молоденький соснячок. Колючие лапы ветвей местами тесно переплелись, босые ступни жалила прошлогодняя слежавшаяся хвоя. Беглецы, стиснув зубы, упрямо пробивались вперед.
Выбравшись из чащи, тут же заметили перед собой какие-то черные прямоугольники, напоминавшие лагерные штабеля, в которых сжигали трупы. Оказалось - снарядные ящики. Значит, и сами не заметили, как проникли на склад. Вот незадача! Здесь ведь в любую минуту может появиться часовой!
Осторожно, на ощупь стали продвигаться вдоль высокого мокрого штабеля. Здесь, на открытом месте, казалось, что дождь шумит громче, и это почему-то успокаивало. При малейшем шорохе замирали и слушали, слушали. Переждав немного, снова двигались вперед - спинами к мокрым доскам, рука в руке, шаг за шагом. Хорошо еще, что ночь, слякоть, туман, а босые ноги так чутки…
Наткнулись на что-то колючее. Но это не хвоя. Опять колючая проволока! Надо же было вырваться из яра, чтобы снова очутиться за колючкой! Неужели вся земля, весь мир опутаны, обвиты, обкручены теперь колючей проволокой, как железной паутиной, и куда ни повернись, куда ни выйди - всюду и везде эта проклятая ржавая сеть?!
От малейшего прикосновения ограждение гудело, как телеграфные провода на ветру. Оставалось одно - подкоп. Осторожно вырыть под проволокой лаз по-собачьи и потом проползти на ту сторону. Плохо, что после них здесь останется след, и утром, обнаружив его, фашисты бросятся в погоню. Но это будет утром, а сейчас ночь, глухая дождливая тьма, и, пока есть время, нужно успеть вырваться из западни.
Руками, пальцами, ногтями гребли и гребли, упрямо гребли и гребли, слава богу, хоть мокрый, неосыпавшийся песок.
Когда углубление показалось достаточным, Микола поднял нижнюю проволоку, и первым пополз Артем, который так боялся остаться позади, так рвался вперед, что зацепился-таки за острую колючку, и Микола долго не мог высвободить его штанину. Потом Артем, стоя уже на другой стороне, приподнял проволоку, и пролез Микола. Оказавшись за ограждением, они, не поднимаясь на ноги, и дальше поползли, как ужи, по-пластунски.
Та́к вот, ползком и добрались до насыпи, проходившей вдоль заболоченной равнины. Никого и ничего не было слышно, но взбираться на полотно было опасно. Решили дождаться, пока пройдет патруль, и сразу же позади него проскочить насыпь.
Тянулись долгие минуты, но никто не появлялся, и Артем, тихо ворча, много раз нетерпеливо поднимал голову.
Но вот (сперва отдаленно, едва уловимо, а потом - все громче) затопали по шпалам кованные железом сапоги. По насыпи медленно приближались четверо. Впереди один, на некотором расстоянии - двое, и чуть подальше еще один.
Беглецы прижались к земле. Патруль все ближе. Идут размеренно, неторопливо, и так громко топают, что кажется - кованые сапоги шагают не по шпалам, а прямо по головам.
Приблизились, остановились. Если заметили, долго ли прошить автоматной очередью черные пятна под насыпью!
Но в темноте мигнул слабый огонек в печурке ладоней. Солдаты остановились закурить. Обменялись двумя-тремя словами и пошли дальше.
Они удалялись, шагая и размеренно и тяжело. Подождать бы еще немного, пока они совсем исчезнут. Но нетерпеливый Артем уже на насыпи. За ним - и Микола. И в ту же секунду задний солдат, то ли почуяв кого-то за спиной, то ли заметив какие-то тени, промелькнувшие над тускло поблескивающими, во тьме рельсами, резко и требовательно выкрикнул:
- Хальт!
Беглецы бросились от насыпи. Бежали по кочкам, по уходящей из-под ног трясине. Падали, ползли, поднимались и снова падали, не останавливаясь ни на мгновенье. Миколе казалось, что долго еще будет гнаться за ними и преследовать по пятам Бабий яр, будто они все еще не вырвались из него и бегство все еще продолжается, и неизвестно, когда оно кончится.
В небо взвилась осветительная ракета. Мигая вверху, она словно присматривалась к земле. И пули, сердито посвистывая, будто бы гнались за беглецами. Бежать было все труднее и труднее - болото становилось глубже. Из-под ног, тяжело захлопав крыльями, взлетела испуганная утка. Значит, здесь глухое болото, где никто не ходит, раз птица не потревожена. Удастся ли пройти?
На этот раз успокоил Артем. Когда-то, еще до войны, он охотился здесь на диких уток и хорошо знал эти места. Болото проходимо. А по ту сторону его - дубняк, а оттуда - рукой подать до Заславичей.
Вскоре крики начали удаляться, стрельба утихла: солдаты, наверно, не захотели лезть в холодную тину. Постреляли еще немного для острастки и пошли дальше. У них ведь тоже небось от страха поджилки трясутся: беглецов, скорее всего, за партизан приняли и подумали, что те их нарочно в болото заманивают, чтобы тем временем заминировать колею.
Кончилось болото. Вон и дубы на пригорке. Свернули туда. Оставалось всего несколько километров пути, но теперь каждый километр давался все труднее и труднее. И чем ближе подходили к Заславичам, тем молчаливее становился Артем. Видимо, опасался, что встретят их не так, как сулил он Миколе и как надеялся сам. Родителей жены знал он не очень и только гадал, как они отнесутся к нему сейчас, как встретят Миколу - незнакомого человека, которого тоже надо будет прятать и кормить и ради которого придется рисковать жизнью.
В село вошли поздней ночью, в такой густой темноте, что приземистые хатки казались кустами, а вблизи - стогами сена.
Артем остановился, чтобы отдышаться то ли от быстрой ходьбы, то ли от сильного волнения, охватившего его перед скорой встречей с любимой женой, с ее ворчливыми стариками.
- Заблудились? - спросил Микола, тоже переводя дух.
- Да ты что! Я тут с закрытыми глазами все найду, - горячо возразил Артем. - На ощупь любую собаку за хвост привяжу. Просто прикидываю, как вернее пройти.
А вот и хата тестя. Зашли с огорода. Пробрались к оконцу, выходящему в сад. Артем знал: в этой комнатке, когда была еще девушкой, спала его жена. Постучал. Хотел стукнуть всего один раз, но рука как-то сама, непроизвольно, дернулась, пальцы задрожали и застучали в стекло мелкой дробью.
Из хаты ни звука.
- Громче постучи…
Артем забарабанил сильнее.
Но в ответ опять тишина.
- Оглохли, что ли? - рассердился Артем. Хотел было опять стучать, более требовательно, как вдруг заметил - занавеска на окне сдвинулась, и в темноте замаячило что-то белое. Узнал тестя.
- Батя, это я… Артем. Открывайте!
- Что?
- Артем, говорю!
- Какой Артем? - допытывался старик, будто ночью к нему могли прийти несколько Артемов.
- Какой, какой… - обиделся тот: ему показалось, что рядом с отцом стоит дочь, его жена, и все слышит, но до сих пор не откликнулась, не бросилась ему на шею. И он сказал: - Ваш Артем! Зять ваш! Или вы оглохли?
Старик молчал.
- Так открывайте!
- Нашего Артема давно в живых нету.
- Неправда! Я - живой! - сказал Артем и невольно оглянулся, испугавшись своего голоса.
Белое пятно в окне исчезло, и беглецы стали прислушиваться, когда же заскрипят двери.
Но из хаты снова ни звука.
- Да что он, старый чурбан, опять спать улегся? - спросил Артем почему-то у Миколы.
- Похоже, - пробормотал Микола. Его тоже это и удивляло, и злило. Ведь даже совсем чужие люди принимали их и давали приют.
Артем в сердцах забарабанил кулакам по раме. Микола почувствовал, что то ли терпение Артема лопнуло, то ли подозрение у него возникло - нет ли у жены какого-то мужика. За темным стеклом окна снова замаячила фигура в белом.
- Ты что среди ночи разоряешься? - сердито прокричал тесть. - Иди себе подобру-поздорову, не мешай людям спать. Не доводи до греха.
- Да это же я, зять ваш! Вот ей-богу я!.. - отчаявшись, перекрестился Артем, пожалуй, впервые в жизни. - Вот вам крест святой!
Старик помолчал немного, а потом сказал:
- Ладно, сейчас разбужу дочку… - Будто она преспокойно спит, не слыша ни стука, ни долгого отцовского пререкания с кем-то. Нет-нет, не спит она, а все слышит, но, видимо, боится откликнуться, потому и посылает к окну отца.
Прошло еще немного времени: Артему начало казаться, что старик опять пошел спать, как вдруг за окном что-то мелькнуло - на этот раз к стеклу прильнуло женское лицо.
- Голубушка моя! - с нежностью, как только мог, произнес Артем. - Это я ведь, Артемушка… Из лагеря сбежал… Вот с товарищем, - указал он на Миколу, стоявшего позади, будто это было самым убедительным доказательством. - Видишь?
- Ой! - испуганно вскрикнула за окном жена: очевидно, в словах нежданного гостя, выдававшего себя за ее мужа, уловила все же родное, распознала знакомое только ей. И босые ноги ее зашлепали по полу.
Артем растерянно прислушивался: что, если им и на этот раз не откроют? Но дверь распахнулась, и беглецы вошли в дом. Коптилку хозяева не зажгли - боялись. Словно и сквозь плотно завешенные окна кто-то мог подсмотреть, что делалось в хате, увидеть подозрительных людей.
Под печью верещал неугомонный сверчок; на стене озабоченно тикали ходики; от печки приятно тянуло теплом; пахло коржом, испеченным на капустном листе.
Буквально во всем, даже в самом малом, чувствовалось такое домашнее, родное, что Артем не выдержал и, прильнув к нежному, горячему с постели плечу жены, неожиданно для себя разрыдался. Жена успокаивала его, и Миколе стало неловко от безудержных мужских слез и оттого, что он невольно оказался свидетелем семейной сцены. Артем же все плакал, содрогаясь всем своим худосочным телом. Вслед за ним заголосила и жена, теперь уже точно убедившись, что это ее муж, и ощутив, как изможден он и подавлен.