5
Оказалось, что убивать их пока не собирались.
Добежали, куда следовало. Все. А ведь спокойно могли перебить их сразу, хотя бы в той же наклонной яме для расстрелов, где глиняная стена сплошь продырявлена пулями на уровне человеческой головы. Или на бегу перестрелять половину. Но ничего такого не случилось. И даже сдали их строго по счету.
И вот теперь, с трудом переводя дыхание, стояли они над яром, на длинном песчаном плацу. Рядом - двухэтажный кирпичный дом, вероятно караульное помещение, а за ним - земляная насыпь, похожая на продолговатый курган. Присмотревшись, Микола понял, что это землянка, вход в которую был с торца. "Дверь есть, окон нет, - подумал Микола. - Могила для живых". Может быть, и им, тридцати четырем "единицам", суждено дожить какое-то время в этой могиле.
Напротив землянки высилась обитая свежими досками - все здесь сооружено недавно - трехметровая сторожевая вышка с пулеметом. И кругом - ряды из клубков колючей проволоки: один, второй, третий. И повсюду часовые, буквально на каждом шагу, со здоровенными собаками, которые рычали и набрасывались на узников еще яростнее, чем их хозяева.
Но, как оказалось, и этого было мало.
В конце плаца, перед землянкой, на низенькой сапожницкой скамейке сидел флегматичный немолодой солдат. Перед ним лежал кусок рельса, в руках он держал увесистый молоток на длинной ручке. У ног его валялись цепи. Примерно метровые куски таких цепей, какими прикрепляются ведра к колодезным во́ротам.
Конвоир подтолкнул Миколу к кузнецу. Солдат даже не взглянул на узника. Ловким движением охватил цепью окровавленные босые Миколины ноги, скрепил цепь хомутиком, потом нанес точный удар по нему на рельсе - и готовы кандалы…
Зачем здесь еще и кандалы? Пожалуй, нужны. Ведь и каторжников, которых он видел на картинке в учебнике истории, тоже заковывали. Вокруг была охрана, были непроходимые чащи, песчаные пустыни. А их опутывали цепями. Боялись, чтобы не убежали, а больше всего, пожалуй, остерегались могучей силы человеческого духа, остававшегося непокорным и в изможденном теле, даже в самых глухих темницах. А в кандалах сразу стало намного тяжелее, ведь человеку ужаснее всего сознавать, что он раб.
Мгновенье, одно мгновенье - и в кандалах.
Так просто и быстро. Микола задумался. Но тут же - толчок в спину: "Век!" - Микола шагнул, как всегда привык ходить в жизни, полным шагом, а кандалы потащили ногу назад, и он с трудом удержался, чтобы не упасть. Надо еще освоиться, привыкнуть к кандалам. Говорят, человек привыкает ко всему, но разве он, Микола, сможет привыкнуть к цепям?
Шагнул еще раз - цепь зазвенела, и звон этот, болью отозвавшись в измученном сердце, показался ужаснее всего пережитого: ожидания расстрела, криков погони, собачьего лая, злорадных слов следователя, ударов резиновой дубинкой, глухого хлопанья дверей душегубки. За всю жизнь, пусть и короткую, не приходилось испытывать ничего унизительнее этого звона ржавых цепей на сбитых до крови щиколотках.
Но самое страшное - побег, о котором думал постоянно, даже стараясь не думать о нем, сразу отдалялся, становился совсем нереальным. Где уж там бежать, когда и шагнуть-то нормально невозможно: цепь волочилась по земле, больно впиваясь в ноги.
Конвоир указал на куски веревки, лежавшие в ящике. Бери, мол.
И Микола догадался - это для придерживания кандалов. Нагнувшись, взял шпагат покрепче, подвязал цепь к поясу. Так как будто удобнее. Правда, шаги стали еще короче, придется семенить, зато цепи не будут волочиться сзади и калечить.
Р-раз! - и еще один узник закован. Всего один удар на человека. Долго ли умеючи?
Узники по одному подходили к кузнецу, и кузнец исправно обвивал их ноги железными змеями.
Значит, прежде чем уничтожить, их собираются использовать на каких-то каторжных работах. Решили сперва выжать из них все, что можно.
Когда кузнец кончил свое дело, узников снова выстроили и погнали в глубину яра, где стоял какой-то странный туман. Но когда спустились ниже, оказалось, что это вовсе не туман, а дым - густой, удушливый, насыщенный смолистой копотью и тошнотворным смрадом. И хотя раньше Микола не мог знать этого запаха, он догадался: это гарь от сожженных трупов.
На дне яра он увидел сооружения, похожие на штабеля шпал у железной дороги, но значительно шире и выше. Штабеля эти жирно курились черной, как сажа, копотью, чадили приторным дымом.
Когда подошли еще ближе, Микола различил между рядами дров человеческие головы. Ряд обугленных поленьев, ряд обгорелых голов. Меж штабелями мертвых сновали живые трупы - такие же, как только что прибывшие, - полуголые, изможденные, в кандалах. Одни, согнувшись в три погибели, с трудом волочили баграми обезображенные трупы, другие укладывали их в штабеля, на дрова и накрывали дровами. Третьи, стоя у дотлевающих старых штабелей, сгребали пепел, просеивали его, отыскивая что-то под надзором гестаповцев. Четвертые… Словом, каждый делал то, чего и в самом кошмарном сне не приснилось бы и что так дико и постыдно для человека. И все они сновали взад и вперед - черные, обросшие, перепачканные золой и землей, с заостренными, как у покойников, носами и глубоко запавшими глазами. И только зубы их иногда поблескивали неожиданной белизной.
Значит, тридцать четыре смертника привезены сюда в помощь этим обреченным, не похожим ни на живых, ни на мертвых. Для ускорения процедуры, которую палачи торопились завершить.
Из посеревшего от пепла склада (здесь все было присыпано серым человеческим пеплом - земля, трава, кусты, даже вода в ручье) им выдали закопченные лопаты и повели дальше по извилистому ответвлению оврага.
Старший надзиратель остановился, развернул какую-то схему, неуверенно огляделся по сторонам.
Приказал копать.
Позвякивали кандалы, лопаты противно скрежетали, натыкаясь на камни.
Старший все что-то сверял со схемой, заставлял рыть то в одном, то в другом месте, нервничал, злился. Видно, никак ему не удавалось найти нужное и закрадывалось сомнение, там ли ищут. Канава становилась все глубже, длиннее, а он все был недоволен.
- Здесь! Сюда! Правее! Левее!
Но где бы ни принимались рыть - все не то.
Так проковырялись, пока не стемнело.
Тогда узников погнали наверх, к двухэтажному кирпичному дому.
Там была проверка. Полуголодных, закованных в кандалы людей тщательно осматривали, обыскивали. У высохшего, маленького, похожего на мальчика человека нашли в дырявом кармане длинный и узкий осколок стекла. Его вывели из строя и тут же, на месте, скосили автоматной очередью. Несчастный упал, но пошевелился, как бы пытаясь приподняться. К нему подошел офицер и добил его одиночным выстрелом из пистолета в глаз. Офицер был элегантный, в черных замшевых перчатках, тот самый, который орал им "Раздевайсь!".
Осколок забрал старший надзиратель. Обычный осколок разбитой бутылки, найденный, очевидно, в песке, когда копали, так ни до чего и не докопавшись. Простой осколок, но охране он показался опасным, ведь им можно полоснуть по глазам конвоира или перерезать вены себе.
Пристрелили человека деловито, безо всяких эмоций, так вот запросто, словно скомандовали: "Ложись!"
Потом - совсем неожиданно для обреченных - им было выдано нечто похожее на ужин. Над железным бидоном поднимался пар от супа - жиденького, соевого, но зато горячего.
Каждому дали по черпаку, кому во что: в измятый котелок, в погнутую кружку, в консервную банку. И тепло баланды приятно разлилось по телу, оживило его, пожалуй, больше, чем в обычное время самая сытная и вкусная пища.
И снова пошло обычное - "бегом", "шнель". Загнали в землянку. Узкий ход круто спускался в подземелье. Теперь спать. Не всем, конечно, хватило места, но кто это выдумал, что спят обязательно лежа? Главное - всем втиснуться в землянку, чтобы можно было закрыть похожую на решетку дверь из толстых металлических прутьев и запереть ее тяжелым амбарным замком. Окон в землянке нет, потому-то дверь и решетчатая, чтобы внутрь проникал воздух.
Узники не то что укладывались, а почти падали на влажную землю, чтобы захватить себе место. Чтобы хоть немного отдохнуть и забыться. Новичкам пришлось ютиться у входа, у решетки. Здесь было холодно, в глубине землянки теплее. Но Микола не роптал: у двери легче дышалось. Сквозь решетку веяло ночной свежестью, а он любил спать на веранде даже зимой. Закалялся, будто предчувствовал, что это еще пригодится.
Лег он почти у самой двери. Но никак не мог пристроить свои длинные худые ноги в кандалах: то они попадали "не туда" и кто-то недовольно, уже спросонок, сбрасывал их; то кто-то другой наваливался на него, и ноги под чужим весом затекали, деревенели, болели, и он сам старался высвободить их. От этих движений кандалы без конца звякали. Когда поворачивался Микола, его сосед тоже должен был повернуться, а за ним - сосед его соседа. Казалось, начинали ворочаться все, и землянка наполнялась шумным бряцанием кандалов. А не шевелиться было невозможно: на него, свежего человека, остервенело набросились вши. Он делал попытки не обращать на них внимания, терпеть, но не выдерживал, вздрагивал всем телом и начинал в исступлении скрести себя ногтями, дергаться, метаться, и так же, как он, метался сосед, и сосед соседа, и живой, из плотно сплетенных человеческих тел, пол землянки нервно вздрагивал и дрожал, как спина доведенного до бешенства неведомого существа. Микола слышал, как сосед выкрикивал сквозь сон что-то непонятное, надрывное, и в противоположном углу землянки тоже кто-то кричал: кажется, поднимал бойцов в атаку; а еще где-то глухо стонали, скрипели зубами, рыдали во сне так горько и так безутешно, как, наверно, могут одни только смертники. И Микола подумал, что, когда заснет, он тоже будет кричать, как тогда на допросе: "Все равно мы победим!" - и будет бросаться на палачей, защищая Ларису, и до боли сжимать зубы, слыша полные отчаянья мольбы Гордея… Кто же их выдал? Кто? Гестапо ведь было точно проинформировано. Безусловно, выдал человек, работавший в подполье, принимавший участие в операциях. И известно ли об этом в отряде, знает ли Шамиль?..
С этими мыслями Микола заснул.
А на железной двери землянки немо чернел устрашающим кулаком огромный амбарный замок. Размеренно и четко, будто удары маятника неумолимых часов, безжалостно отсчитывающих дни и минуты призрачного существования узников Бабьего яра, цокали кованые сапоги часового.
6
Будить узников не приходилось: их будил голод. Они просыпались от жгучей рези в желудке и с нетерпением ждали, когда распахнутся железные ворота и их грубо сгонят в колонну на песчаном плацу перед землянкой и после придирчивого осмотра и проверки наконец дадут хоть что-нибудь поесть. А дадут - так же, как на ужин, - половник вонючего пойла и тонкий ломтик крошащегося хлеба из просяных очисток. Хлеб этот скрипел на зубах, как песок.
Утром расстреляли еще одного парня. Конвоиру показалось, будто на кандалах у него появились свежие следы, словно пилил железо. Может быть, и на самом деле не спал бедняга всю ночь и скреб чем-то цепь: острым кремнем или такой стекляшкой, какая была у расстрелянного вчера. Что он - собирался бежать или просто хотел хотя бы на время сна освободить ноги от кандалов?
На этот раз прошитый пулями узник не шевелился, но тот же эсэсовский офицер в черных замшевых перчатках и со стеком все же выстрелил ему в глаз - для надежности или просто по привычке. Другие узники оттащили убитого к ближайшему штабелю трупов, а офицер, как ни в чем не бывало, приказал вести колонну туда, где вчера копали то ли канаву, то ли братскую могилу. Гестаповец чуть ли не бежал впереди, нервно подпрыгивая, будто длинные тонкие его ноги дергали за ниточки. То вдруг останавливался и кричал, чтобы колонна не отставала, и тогда в воздухе яростно свистели увесистые дубинки, то снова вырывался вперед, громко проклиная и узников и конвойных. Микола заметил: когда офицер отдалялся, рядовые конвоиры с облегчением переглядывались между собой, а когда приближался, произносили негромко: "Топайде!" - и в тоне их чувствовался страх. Откуда Микола мог знать, кто такой Топайде и почему его боялись даже свои. И тем более понятия не имел, что этот офицер старался во что бы то ни стало оправдать доверие самого рейхсфюрера Гиммлера.
А Топайде тем временем гнал колонну все дальше, злобно понося конвойных, то ли будучи убежден, что никто из узников не понимает по-немецки, то ли считая, что со своими солдатами он здесь один на один, потому что не стоит принимать во внимание эти закованные в кандалы скелеты, которые не сегодня завтра исчезнут из жизни, как тысячи "унтерменшев", расстрелянных здесь под его руководством в сорок первом. Тех самых, от которых теперь не должно остаться ни костей, ни пепла. Для этого и гоняет он по яру эти живые трупы с лопатами.
Когда он увидел, где рыли вчера, раскричался еще сильнее, надрываясь так, что казалось, вот-вот лопнет от злости и ненависти. Даже замахнулся полированным стеком на старшего надзирателя, который вчера приводил сюда узников и не сумел разобраться в начерченной им, Топайде, схеме. Остолоп! Не способен сообразить, где удобнее всего было уложить такое количество трупов. Ведь убить намного проще, чем похоронить убитых, а еще труднее, оказывается, эти трупы скрыть, чтобы не осталось никаких следов.
В сорок первом они убивали, не задумываясь о последствиях, а теперь, в сорок третьем, приходится заметать следы. Гиммлер в разговоре с ним поставил в пример коменданта Освенцима Ланге, который за день "осваивал десять тысяч единиц". Не только убивал, но и уничтожал их бесследно - сжигал трупы в беспрерывно действующих крематориях.
А здесь крематориев не успели построить, и необходимо наскоро сооружать печи. К тому же предстоит сжигать трупы не свежие, а старые, полуистлевшие. Но их столько, что порой кажется - чем больше удается сжечь, тем больше их остается в земле…
Это доводило до бешенства, до отчаяния, наконец, до растерянности от собственного бессилия и надвигающегося отчета перед рейхсфюрером. Удастся ли, несмотря на дожди и слякоть, на приближающийся фронт (за Днепром - гул канонады!), сжечь в с е трупы?
До чего дошло: самому пришлось вести в овраг эту похоронную процессию, потому что только он точно помнит, где и сколько расстреливали, где засыпали землей, разравнивая склоны.
- Для кого вырыли эту яму? Для себя? - орал Топайде, прыгая по глинистым завалам и топая ногой то в одном, то в другом месте: - Здесь, вот где нужно копать! - И бледное выцветшее лицо перекашивала страшная гримаса, и весь он, костлявый, долговязый, так и дергался от возбуждения. - Вы будете, наконец, копать?
- Арбайтен! Арбайтен! - заорали надсмотрщики. - Работай! Шнель!
И застучали по голым спинам струганые палки, громче зазвенели подвязанные веревками кандалы - десятки узников согнулись над заступами, и жирные глинистые комья полетели во все стороны, скатываясь вниз по грязной сухой траве. Выжженной не палящим солнцем или приближающейся осенью, а черным горячим дымом, струящимся из пылающих печей.
От нетерпения Топайде не мог устоять на месте.
- Сюда давайте! Вот здесь!.. - неистово кричал он.
Наконец лопаты, наткнувшись на что-то твердое, заскрежетали противно и пронзительно, как нож по стеклу. Впрочем, не совсем так, а резче, пронзительнее, - ведь это были не камни и не стекло, а… человеческие черепа.
Топайде сразу успокоился: отвратительный скрежет его обрадовал. Он застыл, прислушиваясь, и, когда окончательно убедился, что лопаты скребут о человеческие черепа, приказал немедленно подать сюда бульдозеры, а сам носился взад и вперед и все больше приходил в телячий восторг. Наконец-то можно доложить начальству об уничтожении всех следов! Впрочем, он и сам лично был заинтересован в этом. Ковырнул стальным наконечником стека только что отрытый труп, удостоверился, можно ли будет волочить его к печи, не рассыплется ли он при этом, будет ли гореть. Выбрав узников поздоровее, приказал им отложить лопаты и попробовать вытащить несколько трупов. Но трупы слежались, переплелись. Ведь в эту могилу их не клали, они в нее падали, корчась в предсмертных муках и принимая самые неожиданные позы.
Микола (он тоже попал в команду, отобранную Топайде), задыхаясь от удушливого смрада, никак не мог высвободить один труп - словно-тот догадался, для чего его тащат, и не хотел поддаваться. Дернув сильнее, Микола оцепенел: в руках у него оказалась по колено оторванная нога.
Топайде прямо-таки зашелся визгливой руганью. Потом, опомнившись, велел принести багры. Их уже заготовили по его распоряжению в достаточном количестве. Они были длинные, металлические, с острым крюком на конце и с загнутым кольцом рукоятки - как у кочегаров.
- Нужно за подбородок! Крюком - за нижнюю челюсть! И не дергайте, тяните медленно! - сердито поучал Топайде.
На следующее утро, когда группу смертников опять привели к складу, Миколе выдали уже не лопату, а багор. Багры получило около пятидесяти человек. Но пятьдесят багров это уже оружие. Конвой был немедленно усилен. На пятьдесят багров - пятьдесят автоматов и столько же собак.
Так Микола из команды землекопов, раскапывавших старые могилы, попал в крючники, которые тащили трупы от завалов к печам. Команду пригнали на вчерашнее место:
- Арбайтен! Работай!
Для Миколы это означало: наметив в завале ближайший труп, попасть ему острием крюка под подбородок, вытащить и волоком доставить к печи. Но прежде надо было показать его "гольдзухерам", то есть "золотоискателям", которые, в случае обнаружения у трупа золотого зуба или коронки, выдергивали их клещами и бросали в деревянный, окованный жестью ящичек, над которым стояли два автоматчика. Там, где дело касалось золота, немцы не доверяли даже своим.
Трупы так слежались, что иной раз приходилось их разрубать топорами, а то и подрывать нижние пласты взрывчаткой.
Так и сновали крючники с раннего утра до позднего вечера, до темноты, через силу волокли полуразложившиеся трупы. Сверху, с главного плаца, казалось, что это не люди, а муравьи.