Собственно, Топайде мог бы поручить это важное дело и кому-нибудь из подчиненных, но он, видимо, доверял только себе: попасть в человеческий глаз не так просто, и не всегда ведь будет у него такая заманчивая возможность.
…Удар палкой по спине вывел Миколу из оцепенения. И, забыв обо всем на свете, он бросился к Ларисе, подхватил ее на руки и бережно понес, как ребенка, как мечтал прежде носить эту девушку живой - милую, родную.
Угрожающе окликнул его надзиратель и бросился с палкой наперерез, но Топайде вдруг снисходительно махнул пистолетом, что-то глумливо проговорил (любил кладбищенский юмор!) и захохотал. Надсмотрщики, которые были поблизости и слышали эту фразу, тоже начали громко гоготать: то ли им в самом деле стало смешно, то ли смеялись по обязанности, угождая начальству.
Микола тоже понял смысл шутки, потому что имена Дездемоны и Отелло звучат одинаково на всех языках. Но он, не обращая внимания ни на цинизм реплики, ни на бездушный смех, как, пожалуй, не обратил бы внимания даже на побои или выстрелы, упрямо нес Ларису, потому что не мог оставить ее, позволить другому прикоснуться к ней - его собственная жизнь сейчас не была ему дорога, раз о н а умерла…
Топайде сунул пистолет в кобуру, торопливо достал из футляра фотоаппарат и принялся щелкать - такого ему еще не приходилось снимать, да и многим ли удается наблюдать такие сцены! Он бегал вокруг Миколы и, припадая на колено, щелкал, щелкал, - и в этом тоже не было ничего удивительного: фашист…
Миколу больше не останавливали: Топайде не возражал (какое ему дело, каким образом этот труп попадет в костер - главное: попадет!). Своими руками, онемевшими и непослушными, донес Микола Ларису до штабеля, уложил на дрова. Осторожно, бережно. Перебитая на допросе рука ее опять повисла. Приподнял Микола руку Ларисы, положил на грудь, сложил ее руки, как обычно складывают их покойникам. Пусть хотя бы это будет по-человечески. Косы, длинные, русые косы ее не были заплетены - разве заплетешь их одной рукой? Косы, ах, эти косы! Они особенно выделяли Ларису в глазах парней. Сейчас эти косы рассыпались, растеклись янтарной волной по сосновым, липким от смолы круглякам, даже здесь, среди смрада и тлена, источавшим сочный запах живицы.
Микола еще раз поправил перебитую ее руку, погладил затвердевшей жесткой ладонью мягкие белокурые волосы, коснулся их запекшимися губами. Поцеловал лоб - все еще в капельках пота, губы - так и оставшиеся искаженными нечеловеческим криком, глаза - расширенные от ужаса и боли, показавшиеся ему вдруг ожившими, когда в них отразились, покачнувшись, отсветы далекого неба, бездонная прозрачность синевы.
"Прости, Ларисонька", - проговорил еле слышно, словно провинился в чем-то перед нею, хотя, сам обреченный на смерть, сделал для нее все, что мог.
8
Гордей всячески избегал встреч с Миколой. Легко ли смотреть в глаза товарищу после всего, что было! Микола это понимал и делал вид, что не замечает бывшего друга. Впрочем, даже если они и захотели бы поговорить, вряд ли смогли бы: чаще всего работали в разных концах оврага, и к тому же все узники были такими грязными и обросшими, изможденными и согбенными, что стали очень похожи друг на друга, и узнать человека можно было лишь вблизи, да и то не сразу.
Поэтому, когда в течение одного дня Гордей дважды попался на глаза, а на третий - очутился наконец совсем рядом, Микола догадался, что тот специально подстерегает его, но не решается подойти. Да, собственно, о чем теперь говорить? Правда, судьба у них оказалась одинаковой, оба очутились в этом аду, в могиле для живых. Гестаповцы, конечно, не учли услужливого поведения Гордея на допросе. Они не считали своим человеком того, кто, не выдержав изуверских пыток, сознавался во всем и выдавал других.
У каждого человека есть надежда, но смертника ждет одна только скорая смерть.
О чем же Гордей собирается с ним говорить?
Еще вчера Микола скорее всего не обратил бы внимания на его желание, не стал бы разговаривать с ним ни о чем.
Но после вчерашней встречи - ужасной встречи с мертвой Ларисой, после которой ему все еще виделись ее застывшие глаза, - в душе Миколы что-то вдруг надломилось, и он понял, что уже не способен воспринимать мир так, как до сих пор. Непонятное равнодушие навалилось на душу и подавляло немилосердно, до отупения. И когда Гордей возник прямо перед ним, Микола не прошел мимо, а остановился.
Они стояли друг против друга, и ни тот, ни другой не решался начать разговор первым. Наконец Гордей поднял на Миколу глаза, но этих глаз нельзя было рассмотреть, так глубоко они запали. И Микола невольно подумал: неужели и у него самого так страшно провалились глаза?
Большие зеленые мухи копошились в кровавых язвах на лице и груди Гордея, а он даже не пытался их отгонять. На руках его, испещренных синими ссадинами, тоже противно пошевеливались большие блестящие мухи.
- Послушай, - выдавил из себя Микола, - отгони мух…
Гордей вяло поднял руку, но, как оказалось, вовсе не для того, чтобы отогнать мух. Он торопливо полез рукой за пазуху.
- Вот… возьми! - В руке у него была большая, покрытая ржавчиной игла. - Нашел. И спрятал. Держи.
- Зачем? - удивился Микола.
Гордей пристально посмотрел на него, помолчал, потом произнес дрожащим голосом:
- Ударь меня… Ударь вот сюда… - И он указал левой рукой на взъерошенный затылок. - Больше не могу… Эти мухи… Убей меня!
- Ты же знаешь: я этого не сделаю. Зачем просишь?
- Убей! Прошу тебя! Нет больше сил. Лучше сразу.
- Умереть легче всего, намного легче, чем отогнать мух, - сказал Микола. - Но… - Он выхватил из пальцев Гордея иглу и швырнул ее на дно яра, чтобы больше никто ее не нашел. - Пусть убивают себя те, кто убивал других. А нам нужно думать, как выжить!
- Думай не думай, ничего не придумаешь.
- Нет, думай! Ищи не иглу для себя, а то, чем можно убить врага.
Микола говорил, сам не веря себе, чтобы хоть немного ободрить Гордея, которого ему стало жалко, хотя Гордей - предатель. Гордей же был уверен, что Микола имеет в виду нечто определенное, конкретное, очень важное для спасения их обоих. Он уставился на Миколу темными яминами глазниц, и теперь Микола увидел наконец его глаза, утонувшие в продолговатом черепе. В них засветилось что-то живое, почти осмысленное. Гордей снова вяло взмахнул рукой, и несколько мух лениво поднялись с насиженных мест и закружились над головой.
Рявкнула поблизости собака, и Гордей испуганно ринулся в сторону, засеменил прочь, а потревоженные мухи роем устремились за ним.
Микола тоже отправился на свое место. Мысль, мелькнувшая в разговоре с Гордеем, накрепко засела в голове. Если Гордей нашел среди трупов иглу, смог спрятать ее за пазухой и незаметно носил, задумав убить себя, то почему нельзя там же найти нечто другое.
И, как ни странно, это вдохновляло. И постоянный кошмар вечерней проверки, и унизительная толкотня вокруг бидона с баландой, и потом суетливое устройство на ночь в сырой и тесной землянке - сегодня все прошло как-то иначе, не так, как всегда. Пусть смутная, ни на чем не основанная, может быть, даже ложная, но все-таки появилась, воскресла надежда.
В тот вечер Гордей больше не прятался, а старался быть на виду, поблизости, и в землянке примостился спать рядом, и не заснули они сразу, как бывало до сих пор после изнурительного дня, а еще долго почти неслышно перешептывались, и никто посторонний не мог понять их шепота. Казалось, кто-то бормочет во сне, а что именно, не знает и сам. Но они-то все хорошо понимали, потому что знали много такого, чего никто больше не знал, и это придавало их разговору только им одним понятный смысл.
- Ты думаешь, это я? Поверь - нет. Клянусь! Кто-то другой.
- А кто?
- Не знаю. Я составил план уничтожения водокачки. Послал в отряд. А мне этот план показали в гестапо. И мою подпись. Я мог бы не поверить, но не узнать свою подпись…
- Значит, среди нас или в отряде был предатель.
- И когда меня стали бить, я не выдержал.
- А Лариса выдержала.
- Не переношу побоев. Еще с детства. Такой вот. Сам себе противен.
- Все равно надо молчать.
- И когда других бьют, тоже видеть не могу. Кошку мучают, а у меня сердце разрывается. Скажи: это измена?
- Не знаю.
- Нет, ты скажи… только честно.
Но Микола не ответил, сделав вид, что заснул, и Гордей тоже замолчал.
9
Как ни старались гестаповцы изолировать узников и весь лагерь от окружающего мира, отзвуки земной жизни пробивались в яр сквозь "мертвые зоны" и ржавое кружево колючей проволоки.
Узники, которых выводили на территорию Кирилловской больницы (тоже таскать и уничтожать трупы), рассказывали, что возле куреневской полиции построен большой бетонный дот с амбразурами на улицу, а двор весь изрыт траншеями. Пьяный полицай проболтался: кругом, мол, партизаны, а за Дымером и Ирпенем уже Советская власть.
"Вот бы партизаны совершили налет на Бабий яр…" - мечтал Микола, хотя прекрасно понимал, что в город партизанам не прорваться. С кирилловских холмов собственными глазами видел Микола взорванный мост через Днепр - длинные металлические фермы, упавшие в воду с высоких бетонных быков. А на станции Киев-Петровка недавно пылал эшелон, и находящиеся в нем боеприпасы рвались с таким оглушительным грохотом и треском, что даже и в яре было слышно.
Однажды ночью налетели на город советские бомбардировщики. Стреляли зенитки, и трассирующие пулеметные очереди прочерчивали растревоженную ночную темноту. Невидимые с земли самолеты спокойно гудели в вышине, будто вся эта пальба их вовсе и не касалась. Потом они развесили по небу на парашютах осветительные ракеты, и на фоне этого феерического освещения невероятно четко вырисовывались решетка двери, замок, силуэт пулеметной вышки, столбы с колючей проволокой.
Тяжело ухали бомбы, и в землянке сквозь толстые бревна наката с шорохом осыпалась земля. Узники с жадностью ловили этот приглушенный гул, который исцеляющим бальзамом омывал израненные души, воскрешал притупившиеся чувства.
Кто-то исступленно шептал, как молитву:
- Бейте, братишки, бейте! Бейте гадов! Даже и нас вместе с ними бейте! Только вместе с ними, с ними!
Бомбардировка превратилась в праздник. На следующий день передавали друг другу, что одна бомба снесла до основания часть колючей проволоки и получился широкий проход, но фашисты сразу же его залатали.
Летчики как бы напоминали узникам о побеге. И на самом деле п о р а!
Узники с нетерпением ждали приближения фронта, хотя, казалось бы, это приближало и их собственную гибель. Но в этом была и единственная надежда на спасение. Может быть, может быть, удастся дождаться подходящего момента и вырваться из этого ада.
На следующую ночь после налета гестаповцы подняли лагерь по тревоге. С криками, руганью, под собачий лай выгнали всех из землянок. При ослепительном свете прожекторов повели к месту расстрелов.
"Все, - подумал Микола. - Конец! Так и не успел отомстить".
Прокатилось несколько коротких автоматных очередей, но никто не падал. Гестаповцы дико хохотали - оказывается, пьяная охрана устроила "репетицию" расстрела. Просто так, для развлечения, а может быть, желая напомнить узникам - ничто, мол, их не спасет, и нечего радоваться приближению фронта.
Затем последовал обычный изнурительный день. Вечером - опять душная и сырая землянка. Микола, несмотря на усталость, не спал.
Он думал о том, что в землянке, наверно, есть люди, которые готовят побег - осторожно и настойчиво. Но как связаться с ними? Это очень опасно. В землянке тоже есть предатели. Ведь кто-то выдал ребят, которые в глубине землянки готовили подкоп. Это было недели две назад. Охрана внезапно ворвалась в землянку и сразу, безо всяких вопросов ринулась к тщательно замаскированному подкопу. Нашла детские лопатки, которыми орудовали ребята, схватила всех, находившихся поблизости. А на рассвете перед строем расстреляли семнадцать молодых узников. Рабочий день начался с оттаскивания только что расстрелянных к ближайшей печи.
Как же в таких условиях разыскать единомышленников?
И вот однажды ночью услышал Микола одно только слово: "Шамиль".
Значит, кто-то еще кроме него и Гордея здесь, в землянке, знает командира партизанского отряда. Но кто?
С нетерпением ждал Микола рассвета. И едва в землянке поредела тьма, поднялся на локте и стал пристально вглядываться туда, где ночью было произнесено слово, прозвучавшее для него паролем.
А когда заскрежетал замок, узники зашевелились, пронзительно заскрипели решетчатые двери и часовой потребовал, чтобы "трупы" выходили, Микола притаился у выхода и принялся внимательно рассматривать узников. Мимо него шел поток людей. В конце концов его оторвали от стены и как бы вынесли из землянки.
И только несколько дней спустя удалось ему установить, кто именно произнес имя Шамиля.
Приметил этого человека Микола давно.
Держался этот узник так, что невольно вызывал к себе симпатию и уважение. Своим поведением он словно пытался подсказать другим, какими им следует быть. Независимый, спокойный, рассудительный. Никогда не выбегал из землянки, сторонился мчавшейся к выходу стремительной толпы, старался идти нормально, по-человечески, словно хотел и других удержать, напомнить им нечто важное, о чем забывать нельзя. Он не толкался в очереди за баландой, а стоял в сторонке, смотрел на унизительную давку укоризненным взглядом, словно надеялся воскресить в сердцах своих товарищей по несчастью нечто близкое к человеческому достоинству. И хотя за это часто сыпались на него удары, он и удары эти воспринимал как-то безболезненно, будто даже с вызовом.
- Откуда вы знаете Шамиля? - спросил Микола этого человека, глаза у которого даже здесь, среди копоти и грязи, оставались светлыми и запоминались. Пронзительно голубые, казались они пятнышками неба в глубине темных, запавших глазниц.
Человек и бровью не повел, словно не слышал вопроса, но - Микола это хорошо заметил - взглянул на него внимательно, испытующе.
Он хотел повернуться и уйти, так ничего и не ответив, но Микола, зазвенев кандалами, решительно, преградил ему путь.
- Откуда вы знаете Шамиля? - требовательно повторил Микола, и в его тоне чувствовалось - он не отступится, пока не получит ответа.
Человек остановил на Миколе свои светло-голубые глаза и ответил рассеянно, будто шла речь о самом обыкновенном, общеизвестном:
- А кто его не знает? - Не назвал, не повторил "кого", тем самым подсказывая Миколе, что и ему не следует так громко произносить это имя. - Его знают даже гестаповцы. За голову его обещано высокое вознаграждение..
- Но разве мы похожи на гестаповцев? - спросил Микола.
Голубой взгляд скользнул по лицу Миколы, отметил ужасный шрам на верхней губе.
- Ладно. Поговорим потом. Ночью. А пока - тише. Вы ведь знаете: и в землянке есть стукачи.
- Верьте мне, верьте! - взволнованно прошептал Микола.
Но прошла ночь, потом вторая, а человек все не напоминал о себе. Каждое утро они здоровались друг с другом взглядами, Микола опять-таки взглядом повторял свой вопрос, но ответа не получал.
И только дней через десять человек с голубыми глазами шепнул Миколе, чтобы тот вечером пробрался в его угол: там как раз освободилось место - соседа расстреляли на сегодняшней проверке.
- В углу теплее, - добавил громко, когда возле них неожиданно задержался, прислушиваясь, незнакомый узник. - Осень, от двери сильно сифонит.
Вечером Микола отправился в угол, улегся и стал ждать.
Прошел час, второй. Казалось, все уже спят. А к Миколе никто не обращался. Но вот наконец рядом послышался шепот.
Познакомились. Их было несколько. В темноте не видно. Лишь голоса разные: четыре или пять. Голубоглазый назвался Федором.
Откуда он знает Шамиля? Убедившись, что Микола оставался в подполье по приказу этого командира и держал связь с его отрядом, Федор прошептал:
- Предатель - Самийло.
На этом разговор кончился.
Никаких лишних слов. Тем паче - эмоций. Просто надо знать, кто предал, на случай если появится возможность разоблачить и уничтожить.