Глава 45
– Миха, ну расскажи! Ты че какой вредный?! – Санек ныл и подлизывался к брату не меньше получаса.
– Нечего рассказывать, отстань.
– Че там было, в могиле-то? Блестело что, брильянт? Или золото? – не сдавался Санек.
– Я не успел рассмотреть.
– А фигура тебя – хрясть по затылку, да? Вот взял бы меня с собой…, – Санек никак не мог простить брату обиду.
– Сань, попить принеси, – Миха решил отделаться от расспросов брата хоть таким способом. Голова еще болела, но ему было спокойно. Что говорить, перетрусил он изрядно. И не потому, что боялся, что этот помешанный его убьет. Захотел, убил бы сразу. Просто этот мужик с каждым днем становился все более безумным, так определил для себя Миха. А с сумасшедшего какой спрос? Он пытался с ним заговорить, но тот не обращал на Миху никакого внимания. Вернее, внимание было: когда давал еду или поил из старой эмалированной кружки тухловатой водой. И все. Сам с собой разговаривал, но, сколько Миха ни прислушивался, различал только отдельные слова. Однажды он принес какие-то тетрадки. Миха видел: старые, согнутые пополам. Читал, шевеля губами, головой покачивал, словно осуждая кого-то. А потом убрал в папку и надолго задумался. Звал, звал его Миха, которому пить хотелось, но тот словно не слышал. А, может, и вправду не слышал! Потом и вовсе ушел, закрыв его на замок. Сбежал Миха бы уже давно, да сил не было. Здорово его мужик приложил! Вообще, много что показалось Михее странным. Во – первых, мужик молился. Каждое утро и каждый вечер. Бормотал монотонно, вскрикивая иногда довольно громко "Господи, прости!" и при этом истово крестясь. У отца Михаила какого-то прощение просил часто. Даже слезы в голосе слышались. Миха еще и поэтому испугался: черте что можно ожидать от фанатика религиозного. А то, что мужик верующий, Миха не сомневался. Хотя, хороша вера – по башке ему дал! Как то не по – Божески это! Миха очень хотел бы тетрадочки эти полистать, только прятал их мужик где-то наверху, когда уходил. Ни разу не забыл. А Мишка, как в себя пришел, решил виду не подавать, что ему лучше уже. Но мужик и сам заметил. Осторожничать начал, молчал больше. Так Миха ничего и не узнал.
– Сань, Лукич не приходил боле, пока я спал?
– Не – а. Он же в Кротовку уехал. У старика тамошнего про барина, который жил в старину, поспрошать. И зачем бы это?
– Сань, маму позови. Она где?
– С Аленой на кухне пирожки лепит. Счас, погоди, – Санька вышел из комнаты.
– Мам, Миха зовет.
– Иду, – Елена вытерла руки о передник. Слава Богу, с сыном ничего серьезного. Рана на затылке не загноилась, сотрясения нет. Заживет быстро, Миха никогда подолгу не болел. Организм такой, в отца. Вот правду говорят, нет худа без добра: Санька стало не узнать. Словно повзрослел на пару лет, слушается, делает, что скажешь. И не одна она теперь. Не соврала цыганка – пришла к ней любовь. Елена на секунду зажмурилась. Перед закрытыми глазами встал Петр: смеется ласково, руки тянет.
– Мам, у нас в Кротовке родня есть?
– Да, отец ваш оттуда.
– А ты там была?
– Была, до свадьбы еще. А что?
– Зачем Лукич туда поехал? Мне Санек сказал.
– А! Узнать про пожар, наверное, который двадцать лет назад случился. Аленин отец попросил. Алена, иди сюда!
– Да, тетя Лена?
– Ты о том, как погибла мама твоей сестры, что-нибудь слышала?
– Ларки? Нет, тетя Лена. При мне ничего не говорили. То ли пожар был, то ли убили. А что?
– Да Лукич в Кротовку поехал. А там твой отец жил с матерью Ларисы.
– А вы знаете, что случилось?
– Сгорела она, заживо. А дочку кто-то успел спасти.
– Ларку? Ее в корзинке папе подкинули, я слышала. А она знает, кто ее мать убил, интересно?
– Этого никто не знает.
– Как, до сих пор?
– Не нашли тогда виновного, а потом отец твой в город уехал.
– Что-то я не пойму, а сейчас-то зачем искать? Ларке двадцать два года уже!
– Ну, отец так решил.
– Мам, как ты думаешь, что могло быть в тайнике? – опять встрял в разговор Миха.
– В могиле Крестовских? Да что угодно. Они богатые были. Могли и спрятать ценности, когда погромы начались. Какие-то слухи уже давно по деревне ходили. Лукич наш все историю местную изучал. Так что: если тот мужик что-то искал, то наверняка знал – что.
– Могила Крестовских? – Алена удивленно посмотрела на Миху, а потом на Елену.
– Меня около могилы старого барина стукнули. Крестовского.
– Какого барина?
– Нашего. Чья Рождественка была. Ты что, Ален? – Миха обеспокоено глянул на побледневшую девушку.
– У моего деда фамилия Крестовский. Евгений Миронович.
– Твой дедушка в городе живет?
– Да. И, – по – моему, всю жизнь там прожил. Со своей мамой. Я, правда, не знала бабу Веру…
– Веру, Веру…, – Елена задумалась, – Вера Крестовская…Да ведь так звали старшую дочь барина! Да, точно. Вера и Анфиса всегда жили вместе. Когда Анфиса вышла замуж за Мирона Челышева, Вера осталась с ними и помогала воспитывать племянника Сашеньку. Тогда своих детей у нее не было.
– И где он сейчас, Сашенька?
– Он утонул маленьким, годика четыре ему было, мне бабушка рассказывала. Тогда Мирон с женой Анфисой уехали в Кротовку, а Вера пропала. А она, оказывается, в город уехала. И там уже твоего деда родила. Так получается. Кстати, жили Мирон с Анфисой в вашем доме!
– Который папа у вас купил?
– Да. Его мой муж у них купил, а вы у меня.
– Если мой дед сын Веры Крестовской, я, его внучка, получается, в родовом "поместье" сейчас живу?
– Ну, поместье ваше давно мхом поросло, барыня, – съехидничал Миха.
– А где оно было?
– Я покажу тебе, хошь, сейчас пойдем! – Санька соскочил со стула.
– Нет, я отца дождусь. Нет, надо же, я – барская наследница! – И Алена дурашливо сделал книксен. Но вдруг задумалась. Что же получается: мама ничего не знает и дед Женя тоже? Им баба Вера ничего не рассказала, выходит. Почему? Что тут скрывать? Или есть что? Вот так съездили в отпуск в деревню! Стаська с Жоркой умрут от зависти, когда она им все расскажет!
– Пойдемте, барыня, пирожки лепить, а то кормить мужиков будет нечем, – Елена с усмешкой посмотрела на девушку. Аленка ей нравилась. "Как бы Михе такую невесту!" – подумала она неожиданно. Вот уж и сын жених, внуки год – другой и пойдут, а какая из нее бабушка! Самой скоро по венец!
Глава 46
Он нашел себе убежище в полуразрушенном доме в старой части города. Улица уже вовсю застраивалась многоэтажками, которые нелепо торчали рядом с уцелевшими домиками конца позапрошлого века. Жители этих домишек уже готовились к переезду, понимая, что шансов остаться на старом месте у них нет. Чтобы залезть в дом, ему пришлось отогнуть руками один из ржавых железных листов, которыми были заколочены окна. Он сильно порезался, никак не мог остановить кровь и больше всего боялся, что рана будет болеть долго. А к возвращению Крестовского он должен быть абсолютно здоров.
Приличный костюм у него был. Конечно, приличным он был лет двадцать назад, но по сравнению с джинсами и рубахой, найденными на помойке, смотрелся нормально. Еще из одежды имелся балахон. Тот самый, в котором он ходил на кладбище.
… В общине, которая его пригрела, когда он, заблудившись в лесу, уже приготовился к отходу на тот свет, все мужчины носили такие вот балахоны. А женщины – широкие юбки и кофты под горло. И платки. Только черные. Поначалу, очнувшись в темноте какой-то избы, он испугался. Вокруг его ложа, в свете единственной керосиновой лампы и свечей, двигались фигуры, изредка взмахивая руками. Голос, доносившийся откуда-то от изголовья его лежака, явно читал молитвы. Он несколько раз слышал слова "господи, прости грешного" и понял, что грешник – это он. Проваливаясь в забытье, он видел сны. Такие яркие, радостные и нереальные, что, проснувшись, точно знал, что это всего лишь сон. Его поили вкусным отваром, похожим и непохожим на чай. От чая был вкус заваренных листьев, а сладость напитку придавало что-то медовое, пряное. От напитка кружилась голова, но уходила боль из истерзанного тела, и становилось легко на душе. Позже, когда он стал вставать и, прихрамывая, передвигаться по избе, к нему впервые пришел отец Михаил. Он просто его слушал, не перебивая вопросами и ничем не показывая своего отношения к его рассказу. А он, неожиданно для себя, рассказал ему все. Вплоть до того момента, как попал сюда. Тогда отец Михаил встал и, не сказав ни слова, ушел. Только через несколько лет, в течение которых он слушал его проповеди, его допустили к нему для разговора. Странный получился разговор, на этот раз молчать пришлось ему. Отец Михаил рассказывал о своих "чадах", как он их называл, о том, почему они живут здесь, далеко в лесу и задал ему только один вопрос: хочет ли он остаться. Тогда он не хотел. Он хотел другого – мести. Но сказать об этом побоялся. Как-то само собой получилось, что он не ушел, и гнать его никто не гнал. Еще столько же лет. Он изредка говорил с отцом Михаилом и только тогда, когда тот сам к нему заходил. Окрепнув, он начал работать. Делал, что просили, равнодушно воспринимая как одобрительные, так и злобные взгляды в свою сторону. Он остался для них чужаком, потому, что был на особом положении, мог не ходить на проповеди, мог есть мясо по постным дням и пить вино, когда хотел. Он был среди них как турист. И только почти через двадцать лет отец Михаил попросил его определиться. Даже не так. Он мягко дал ему понять, что тот должен уйти. "Мысли о мести тебя оставили, а зря. Нельзя оставлять зло безнаказанным. Одним из нас ты не станешь никогда, не понимаешь ты нас до конца. Поэтому завтра тебе покажут выход". Да, он не мог принять то, как живут в общине. С именем Бога нещадно пороли детей за малейшее ослушание. Оставляли подростков в холодных нетопленых сараях без еды и питья, чтобы те учились усмирять плоть. Был случай, после которого он понял, что главное для отца Михаила не вера в Бога, а вера в него самого. Он был для всех Бог и царь. Однажды хозяйский сын посмел тайком уехать в город: дорога, в принципе, была известна каждому. Когда он вернулся, мужики его просто забили до смерти. И похоронили за оградой кладбища, как отступника. Тогда он и понял, почему некоторые на него так злобятся: его-то за все годы ни разу ни за что не наказали. И никто его не заставлял каяться. Грешить не грешно, грешно – не каяться. Хозяйский сын не покаялся – наказан был. Смертью.
Нет, не по пути с ними ему было. В Бога он верил, но в отца Михаила нет. И как тот не побоялся его отпустить? А расскажет о них кому? А, впрочем, кому они мешают?
Он ушел на рассвете, прихватив балахон умершего мужа хозяйки и его же костюм. У него уже был план. Во – первых, разыскать женщину, из-за которой все случилось. А там, как получится…
Теперь балахон служит ему и простыней и одеялом. Под головой вместо подушки – торбочка с тетрадками. Он уже почти все прочел. На первый взгляд – бред больной старухи. Когда вчитаешься – все логично. А значит – правда. И доказательства, которых у него не было двадцать лет назад – вот они.
Глава 47
Кучеренко давил и давил на кнопку звонка. Тревога вползла в его душу еще когда он ехал к Махотиным. А что, если Лиза уже знает? Что с ней будет? Поднимался по лестнице уже успокоенным: убедил себя, что она женщина сильная, сделать с собой ничего не сделает, скорее врага раздавит. И вот теперь она не открывает дверь. И сотовый отключила.
Снизу послышались голоса. Кучеренко спустился по лестнице на один пролет. Из двери квартиры, расположенной под махотинской, торчала голова в бигудях.
– Простите, вы не знаете, Елизавета Евгеньевна сегодня никуда не выходила? – Он старался говорить вежливо, хотя такие вот тетки вызывали в нем только одно желание: обозвать пообидней. Засаленный халат на толстом животе, ноги, обутые в стоптанные шлепки и железки в жидких волосенках – пародия на женщину. Он всегда всех сравнивал с тетей Верой, даже дома носившей туфли на низком каблучке.
– А они уехали все. В деревню. А собака осталась. Воет как – жуть!
– Какая собака? – у Кучеренко от удивления пропала тревога за Лизу. Живую собаку в доме Лиза бы не потерпела.
– Я же говорю – псина там воет у них. Сами уехали, а собаку не взяли. Вот и воет голодная! МЧС звать надо!
– Да нет у них никакой собаки, – сердито крикнул Кучеренко.
– А вы послушайте, послушайте!
Кучеренко вернулся к квартире Махотиных и приложил ухо к двери. В квартире явно кто-то был. Что-то упало, разбилось, кажется что-то стукнулось в стену. А вот и вой! Кучеренко отпрянул. То, что собаки не было, это факт. Значит…
– Лиза, открой, это я! Лиза! – забарабанил он в дверь кулаками. Он уже догадался, кто так жутко голосит. "Вот тебе и сильная женщина!" – он усмехнулся. Лизка может переколотить всю посуду и сломать все, что ломается. Вот этим она сейчас и занята. Значит, уже знает.
– Лиза, не откроешь, привезу МЧСников! – Он старался говорить громко, чтобы она услышала его голос в том шуме, который сама же и создавала.
В квартире все стихло. Повернулся ключ в замке. Кучеренко толкнул дверь. Лиза, растрепанная, в разорванной юбке и босиком стояла в коридоре, зажав в руке статуэтку собаки.
– Тише, ну, тише, Лизок! Отдай мне псинку, – он протянул вперед руку.
Лиза посмотрела на него, все еще не узнавая и, размахнувшись, шваркнула собаку об стену. Вокруг разлетелись мелкие кусочки фарфора.
– Лизок, больше ничего не трогай, – Кучеренко подошел к ней и взял ее руки в свои, – Пойдем, чайку глотнем. Только тапки надень. Она молча сунула ноги в первые попавшиеся шлепки. Он повел ее в сторону кухни, наступая прямо на битое стекло. Усадил на стул, а сам устроился рядом на табурете.
– Ты знаешь, дядя Вова, да?
– О папке твоем и Ларке? Знаю. Потому и приехал.
– Она же, гадина, все рассчитала! Дождалась, пока он в маразм впадет и тут как тут! Он же сейчас может таких глупостей наделать, так, дядя Вова?
– Вот об этом и давай поговорим.
– Что мы сделать можем? Ты знаешь, они же уехали! Нет, ты пойми, эта сучка захотела, он все за час оформил – и визы и путевки! Она специально его из города увезла, подальше от нас. А там что: море, песочек, романтика. Старик расслабится, и готов!
– Твоего отца так просто не купишь, Лизок!
– Эта купит! Поверь, дядя Вова, ее никто не знает так хорошо, как я! Она маленькая была – змея! Хитрая, лицемерная. А уж сейчас! Отец женится на ней, вот увидишь!
– А вот этого мы не допустим!
Лиза посмотрела на Кучеренко уже довольно спокойно.
– Лизок, придется применить крайнее средство. Скажи, Ларка знает, как погибла ее мать?
– Может и знает. Она ведь скрытная, по ней ничего не скажешь!
– То есть, она знает, что мать ее кто-то сжег заживо.
– Скорее нет. Борька ей так напрямую не говорил. Просто, что погибла при пожаре.
– Очень хорошо. Вот ты ей и скажешь. И еще скажешь, кто это сделал, – делая ударение на слове "кто", твердо произнес Кучеренко.
– Нет, дядя Вова, нет! – Лиза побледнела, – Она же его убьет!
– Вот и хорошо. То есть, мы не позволим, конечно, – он успокаивающе похлопал ее по руке, – Лиза, пойми. Его уговаривать бесполезно. Он влюбился, поверь мне на слово. Случился с ним такой старческий грех!
– У, сука! – не сдержалась опять Лиза.
– Да, она самая. И к тому же, я никогда не поверю, что Ларка способна влюбиться. Она его просто использует. Теперь представь, какова у нее будет реакция, когда она узнает, что твой отец отдал приказ поджечь дом ее матери?
– Она не я, посуду бить не будет. Скорее, продумает все и…
– Вот! А в этот момент мы ее и…нейтрализуем!
– А если не успеешь?
– Лизок, когда это я не успевал? В лучшем, для нее, случае, отправим ее в дурку с соответствующим диагнозом. В худшем – сама понимаешь, ей не жить. Надеюсь, жалеть ее не будешь? Смерть ее матери ты перенесла стоически, – он усмехнулся.
– Нет, я все же боюсь.
– Чего?
– Ты не думал, что она причиной всех бед может посчитать и меня, а не отца. Это из-за моей любви к Борису отец сделал его вдовцом.
– Ты тогда, Лизок, была совсем не адекватна. Опасался он за твой рассудок, вот и принял такое решение. Вспомни, когда у Борьки родился ребенок, Ларка то бишь, ты чуть сама в дурку не попала.
– Да, я хотела даже таблеток наглотаться или вены порезать. Дура была!
– Конечно дура, кто ж спорит. Было бы из-за кого!
– Не надо, дядя Вова!
– Ладно, давай о деле. Другого выхода у нас нет. Мы теряем столько, что жизнь какой-то, пусть и красивой девки, в этой игре ничего не значит. Империю Крестовского дробить нельзя! Поэтому и я не женился.
– А почему, кстати, ты не женился? Только ли из-за денег?
– Не встретил такую, как твоя бабушка, Лизок, – Кучеренко говорил серьезно и с печалью в голосе, – Таких женщин больше нет. Их просто не бывает.