- Собственно говоря, если бы не я, так еще не известно, удалось ли бы изгнать англичан из Палестины!
Судя по звуку, Пнина поперхнулась, да мне не до нее.
- Эстер, расскажите!
Нет, сегодня нам явно ничего не сшить, даже строгая Далия понимает, что есть вещи важнее пододеяльников.
- Ну, что тут рассказывать - история известная: наши ребята из Хаганы взорвали береговые радары, чтобы англичане не могли обнаруживать корабли беженцев. Тогда англичане решили явиться в Гиват-Хаим, чтобы провести здесь опознание участников операции!
- И что?
- Как что? Мы, естественно, заперли ворота. Они взяли кибуц в осаду. Хагана собрала в округе тысячи добровольцев - идти мирным маршем нам на помощь…
- Многие из них, между прочим, были городские жители, - съехидничала Пнина.
- Много было бы толку с их мирного марша, кабы не я! Как увидела их офицерика, сволочь английскую, не выдержала! Нет, думаю, хватит у меня под юбками шуровать! И кинула в него вот таким булыжником! - она разводит тощие, но, судя по рассказу, слабые лишь на вид руки на ширину плеч. - И попала! Что тут началось! Стрельба, рукопашная!..
- Да простят тебя погибшие… - скорбно поджала губы пацифистка Пнина.
- Пусть они не меня, пусть они простят этих британских парашютистов, только что из военной Европы сюда прибывших и открывших огонь по нам, мирным жителям!
Мирная камнеметательница замолкла на секунду, чтя память павших в боях.
- И что же дальше?
- Ну, известно что - семеро убитых, гигантский мировой скандал, возмущенная американская общественность… После этого британцам уже ничего не оставалось, как отказаться от своего мандата!
- Спустя три года! - уточнила Пнина.
- Какая разница! Главное - почин был положен. Остальное было вопросом времени. Вот какими кибуцниками мы были! А сегодня что? Конечно, на готовое, - кивок в сторону Пнины, - любой готов прийти… Вот Саша - молодец, - новый кибуц будет основывать! Хотя, теперь-то, при помощи Движения, даже в новом кибуце жизнь совсем не та, что была в наше-то время!
- А что было в ваше время?
- В наше время, - старуха выдерживает театральную паузу, пытаясь, видимо, припомнить самое весомое из своей бурной юности, - в наше время кибуц решал, кому рожать, а кому - на аборт!
- Как?! - ахаю я. - А если у кого медицинские противопоказания?
- В наше время женщины здоровее были! Противопоказания еще никто не выдумал! Ни роды, ни аборты никому не вредили! К тому же медкомиссия была! Общее собрание учитывало ее рекомендации.
- Нашла чем гордиться! - шипит за ее спиной Пнина, беря новую выкройку.
- Эстер, а как же вы родили двух сыновей? - спрашиваю, и сразу соображаю сама, даже без подсказки Пнины: кто, пребывая в своем уме, стал бы связываться с нашей Эстер?
- С голосованием, разумеется! Не то, что теперь, когда каждый только о себе думает!
Да, не удержался кибуц на должной идеологической высоте.
- Куда уж дальше - превратили детей в частную собственность!
Иллюстрируя результаты родительского эгоизма, под окном проходит большой отряд школьников, направляющийся в бассейн на урок плавания.
- То ли дело в мое время… - сокрушается пионерка сионистского движения и, расстроено махнув рукой, вновь сгибается над швейной машинкой.
У Пнины тоже имеются врезавшиеся в сердце воспоминания о первых днях Тель-Авива:
- Перекресток Ибн-Гвироль и Арлозоров знаешь? Так вот, в седьмом году моему отцу предлагали всю эту землю скупить за бесценок!
- И что же? - подыгрываю ей я, хотя догадываюсь, что сделка века так и не состоялась.
Пнина пригорюнивается, ее до сих пор расстраивает трагическая ошибка давно покойного родителя:
- Да нет. Где там! Кто же мог знать?! Он только посмеялся, сказал, вы что, думаете, дурака нашли? Что я, с ума сошел, что ли, покупать эту песчаную кочку? Что я с ней, по-вашему, буду делать!?
Нашу начальницу Далию недавно бросил мерзавец-муж. Набравшись смелости, отселился в другой домик, и туда же привел любовницу извне. Но не на ту напал!
- Я на собрании потребовала, чтобы она не имела права появляться ни в одном общественном месте! Кибуц - это мой дом, и я в нем ее видеть не желаю! - Далия родилась в Гиват-Хаиме. Невзирая на идеалы кибуцного равенства, к потомкам основателей, к "детям кибуца" отношение особое. Она последний раз поправляет фланель, которую сложила на столе многими слоями, потом решительно берется за электрическую пилу, свисающую с потолка, и уверенным движением опускает ее, как гильотину на шею соперницы, на линию выкройки на материале. Закончив, освобождает пилу, и та вновь подтягивается к потолку. Далия удовлетворенно замечает: - Теперь эта стерва не может ни в столовую сунуться, ни в бассейн, ни в библиотеку! Он ей еду в комнату таскает!
Далия разделяет выкройки между своей командой, одновременно зорким взглядом окидывая открывающийся за окном ландшафт, чтобы убедиться, что разлучница не топчет родные газоны.
Увы, я не обладаю подобным влиянием и не могу запретить противнице маячить перед глазами, поэтому болезненное присутствие Шоши ощущается мною почти постоянно. Сопровождающие её вечный беспричинный хохот и приторное облако духов "Жанту" вездесущи - в столовой, вечером на показе фильма, в комнате отдыха… В бассейне, пока я валяюсь на полотенце, погруженная в очередной роман, она с громким визгом и эффектными прыжками играет в волейбол, спихивает кого-то в воду, брызгается… Что бы Шоши ни делала, ее издалека слышно и постоянно видно. На общих собраниях "ядра", регулярно проводимых Ициком, упорно лепящим из нас истинных пионеров, неугомонная Шоши, которой успех на воспитательной ниве младенцев вскружил слабую голову, громким голосом вносит всякие предложения, одно смелее другого:
- Предлагаю не принимать в Итав арабов!
- Кибуцное движение никогда не принимало арабов, - успокаивает ее Ицик.
- Предлагаю в наш кибуц принимать только евреев! - Шоши бросает быстрый взгляд на мои пероксидовые локоны. Может, не так-то уж глупа Шоши, как хочется верить.
- Саша - еврейка, - быстро уточняет Рони. Несмотря на то, что Шоши его гордо игнорирует, он упорно делает вид, что ничто не мешает им оставаться товарищами. Может, ему действительно ничто и не мешает. Почему-то у женщин память длиннее.
Ури, который такой же кефирно-белый, как я, только еще и веснушчатый, замечает:
- Как же ты, Шош, без датчан-то проживешь? Ты же с ними каждую пятницу пиво хлещешь и танцуешь до полуночи!
В кибуц, действительно, прибыла большая группа волонтеров из Северной Европы, и чернявая Шоши пользуется у них бешеным успехом.
Ицик вмешивается:
- Кибуцное движение не принимает арабов, даже граждан Израиля, не из-за беспокойства о расовой чистоте, а потому что мы не просто сельскохозяйственные работники, мы перво-наперво - идеологическое движение, сионистское, и не можем ожидать от арабов поддержки наших национальных устремлений. Но в течение всей истории кибуцного движения к нам приходило множество иностранцев. Многие из этих волонтеров связали с нами свою судьбу!
Об этом свидетельствуют светлые кудри и голубые глаза многих кибуцных малышей.
- Да, Шош, - радостно гогочет Ури, - может, и тебе повезет, и кто-нибудь из Йенсенов свяжет свою судьбу с тобой, а в твоем лице и со всем еврейским народом!..
Шоши, польщенная хотя бы и таким вниманием, с напускной досадой пытается ударить его; он смеется, прикрываясь длинными тощими руками.
Один из самых трудных моментов новой жизни - одинокие походы на обед. С ужином проблем нет - мы с Рони приходим вместе, и наш стол моментально заполняется друзьями. В стальных лоханях каждый вечер одно и то же: зеленые оливки, помидоры, огурцы, красные перцы, лук, творог, вареные яйца, в сезон - авокадо с собственных плантаций, иногда столовая балует ломтиками "желтого сыра" - неубедительным подобием швейцарского. За ужином вся компания сосредоточенно измельчает овощи, сотворяя общий на весь стол знаменитый израильский салат. Ребята шутят, смеются, и я сижу на почетном месте - рядом с Рони.
Но без него в столовой плохо. По утрам я маскирую свой страх перед столкновением с коллективным питанием под рабочее рвение - забегаю в здание столовой лишь на минуту, торопливо мажу квадратный кусок белого хлеба плавленым сыром и несусь в мастерскую, чтобы выпить стакан кофе под рассказы моей наставницы.
Сегодня старушка в ударе:
- Идея кибуцов принадлежит мне!
Пнина, спрятавшись за швейной машинкой, заводит глаза к небу и выразительно вертит пальцем у виска. Я делаю вид, что не замечаю этой бестактности.
- Мой отец был с Украины…
- Эстер, так вы, наверное, говорите по-русски! - восклицаю я. Я так давно не слышала русского! Как приятно было бы найти кого-нибудь, с кем я могла бы беседовать на родном языке.
Эстер возмущена моим великодержавным предположением:
- Ехуди, дабер иврит! (Еврей, говори на иврите!) В нашем доме не было ни идиша, ни украинского, ни русского! Мы изживали рассеяние! В Хадере, где мы жили, отец дружил с Йоске Барацом. И как-то Йоске меня спросил: "А кем ты, девочка, хочешь быть, когда вырастешь?"
- Скандалисткой, - прошипела Пнина мне на ухо.
- И я сказала, - Эстер выдерживает торжественную паузу: - "Не важно, кем, важно, чтобы я не была ни угнетателем, ни угнетенным!" - Она взирает на меня, любуясь эффектом. - Мне было всего семь лет, но в нашем доме я получила правильное социалистическое воспитание! С этих моих слов все и началось! Йоске, когда услышал меня, крепко задумался. А потом сказал моему отцу: "Хаим, ребенок прав! Мы прибыли сюда не для того, чтобы на наших полях работали арабы! Мы должны создать собственные поселения, и самостоятельно обрабатывать свою землю!"
- Ну, отсюда до основания Дгании уже один шаг! - признала историческую роль оппонентки язвительная Пнина.
- Один не один, но уже через год Йоске с ребятами поднялся на землю! А наша семья присоединилась к группе в четырнадцатом году, когда мы, дети, подросли. Но и на нашу долю трудностей хватило! Вам, неженкам, такое и не снилось - жара, комары, болезни! Тиф, малярия, холера!
- И все в одном лице! - кивает Пнина на неприятельницу.
- Мы осушали болота, строили дома, пахали, сеяли… Мошика Барского в поле арабы подстерегли и застрелили…
- А кто жив-здоров остался, большинство в города вернулись!
- Не все, Пнина, вернулись! Кибуцы - вот они! По всей стране рассыпаны! Некоторые ушли из Дгании основывать другие поселения. Мы с моим Аврумом в тридцать втором основали Гиват-Хаим, - небрежно замечает Эстер. - Кто-то, конечно, сломался, вернулся в город, но и эти успели внести свою лепту, а на смену сдавшимся прибывали новенькие, которым уже было немножко легче. А без кибуцев нам бы ни еврейского сельского хозяйства не создать, ни страны не отстоять! Если бы не Дгания, сирийцы в сорок восьмом захватили бы весь Кинерет!
- А Рахель вы видели? - я вспоминаю нежную песню, пробравшую меня на концерте для репатриантов на перевалочном пункте в Вене.
Эстер поджимает губы.
- А что Рахель, Рахель! Конечно, про Кинерет она красивые стихи писала, но работница из нее была никудышная - вечно больная, туберкулезница. Только детей заражать!
- На всякий случай ее наши гуманные социалисты из своей Дгании взашей выгнали, - уточнила бывшая учительница.
- А Моше Даяна помните?
- Как же не помнить, его ведь и назвали-то в честь убитого Моше Барского, но никаким Моше Даяном он тогда не был! Две руки, две ноги, два глаза - ребенок как ребенок, самый заурядный…
- Не то что наша Эстер! - эхом вторит Пнина.
- Нет, вам, нынешним, такое и не снилось, - со вздохом заключает основательница Земли Израильской и глядит на меня с жалостью.
За историческим экскурсом наступает время обеда. Рони, как и большинство мужчин, работающих в поле, обедает там же, в тени ангара, и мне приходится топать в столовую одной. О том, чтобы сесть, как, возможно, хотелось бы, одиноко и независимо у окна, опереть на соусники раскрытую книжку и спокойно наслаждаться своим свободным временем, и речи нет. С таким же успехом можно нацепить себе на лоб гордое сообщение: "Со мной никто не хочет говорить!". Самый худший вариант - появиться в столовой чересчур рано, до того, как образовались столы со своими ребятами, к которым можно подсесть. Собственного магнетизма на то, чтобы привлечь компанию, мне не хватает. Я пытаюсь оттянуть время, задумчиво бродя между лоханками с рисом и курицей. Но сколько времени можно нагружать поднос? В конце концов, приходится где-то сесть первой. И потом с затаенным страхом наблюдать, как появляются ребята, и как некоторые, старательно уперев глаза вдаль, проходят мимо моего столика, образуя позади веселые группы. Иногда рядом рассаживается чужая компания, и приходится деловито завершать свой обед, делая вид, что не слышишь и не слушаешь не обращенных к тебе разговоров. Порой так до конца быстро поглощаемого гуляша и проторчишь одиноким кукишем средь шумного бала, про себя размышляя о том, почему все едят одно и то же, а выглядят абсолютно по-разному… Зато какое облегчение, когда подсаживается кто-то из своих! Тогда можно и посидеть подольше, и сходить за добавкой.
Вчера я пришла слишком поздно, за "нашим" столом ни единого свободного места, и от безвыходности подсаживаюсь к двум дяденькам в грязных спецовках. Один, с прокуренными усами на толстом лице, потрясая вилкой, убеждает своего собеседника:
- Значение Пунических войн несравнимо с Пелопонесскими!
Второй, худой, морщинистый, взволнованно возражает:
- В результате войны Спарты с Афинами вся Греция пришла в упадок! Если бы не эти тридцать лет войны, никогда бы Филиппу Македонскому не завоевать ее!
- Да если бы не Фукидид, кто бы вообще об этих местных стычках помнил! А в результате Пунических - Рим стал супердержавой! - убежденно машет сигаретой усатый оппонент. А потом, из вежливости, или в поисках поддержки, обратился ко мне: - А что думает прекрасное юное создание на сей счет?
Прекрасное юное создание до сих пор об этом не только не задумывалось, но даже не ведало. Но раз спросили, бодро ответствовало:
- Согласна! Пуническая важнее! Рим победил, и кто сегодня помнит этих пунов? - и небрежным жестом стряхнула побежденных, горе им, со стола истории.
Оба посмотрели на меня внимательно, как мне показалось, с уважением. Потом худой собрался с мыслями и заметил:
- Н-да! И все же именно Афины оставили человечеству бесценное культурное наследие!
- Конечно! От них остался Акрополь, и эта… без рук… с крыльями, - я взмахиваю руками, изображая дерзновенный размах крыльев… - Ника… - как сказать на иврите "Самофракийская"? - из Самофракии, - решаюсь я опустошить мешок своей эрудиции, надеясь, что эта "Самофракия" расположена не слишком далеко от культурной орбиты Афин. - А что, афиняне проиграли?
Пусть наши видят, как активно я общаюсь с аборигенами.
Обрадовавшись моему вежливому интересу, худой стал подробно пересказывать мне все перипетии внутригреческого противостояния. Тут мне стало понятнее, почему их стол пустовал. Оказалось, пелопонесская война длилась эдак лет тридцать, так что нам с лихвой хватило на всю трапезу. После неудачной осады Сиракуз мне было решительно пора возвращаться на работу. Использовав траурную паузу по поводу гибели полководца Нисиуса, я встала с подносом в руках, напоследок утешив эллинофила:
- Ничего, на каждые триста спартанцев найдутся свои Фермопилы…
Тут к нему подошел какой-то парень и спросил:
- Моше, когда, наконец, наш трактор почините?
До меня еще успело донестись:
- Если бы не измена Алкивиада… - но я ретировалась, так и не дослушав, как этот коварный Алкивиад - который, как я теперь знаю, сначала погубил Афины, а затем предал и Спарту, - умудрился к тому же воспрепятствовать починке трактора.
Очень приятный был обед, но это - исключение.
Следующим утром Эстер вновь не дает покоя нынешнее падение нравов:
- Теперь все вокруг семьи крутится! В наше время такой моды не было! Какая семья - на каждую девку у нас было по два парня!
- Что же, настоящая коммуна была?
- По-разному, - непривычно уклончиво отвечает мой первоисточник. - Но к каждой паре в наше время подселяли одиночку, - карие глаза старушки устремлены вдаль. Наверное, она видит перед собой тех юношей и девушек, построивших Страну, из которых многих уже нет, а те, кто еще живы - неузнаваемы…
- Я что-то такое где-то читала, может, у Чернышевского… Это ранний социализм боролся с пережитками буржуазной семьи, - понимающе, без мещанского осуждения, киваю я.
- И комнат не хватало, и одиночек не хотели одних бросать. Подселенных называли "примусами"!
Давно вдовеющая Эстер мечтательно вздыхает, нежно разглаживает недошитую распашонку, и ясно, что воспоминания о примусе не являются чрезмерно тяжкими.
На очередной обед я прихожу слишком рано, но за столом первого ряда сидит Рути, воспитательница, с которой я успела недолго поработать в детском саду. Я спрашиваю, можно ли с ней сесть, и та согласно кивает. Вскоре к нам подсаживается её муж, Аарон, типичный кибуцник - высокий, мускулистый, загорелый. Он начинает расспрашивать меня, где я жила, да с кем приехала, да что делает моя мама… Узнав, что она работает инженером в Иерусалимском муниципалитете, он преисполняется огромного уважения.
- Подумать только! Какая она молодец! И язык сумела выучить, и найти работу по такой сложной специальности! Вы в Израиль, конечно, по сионистским мотивам приехали?
Насчет последнего я не уверена. Я пытаюсь объяснить:
- Причин много. У меня мама - очень упорная, гордая и упрямая. У нее было много хороших проектов, но начальство ходу им не давало. Ей один раз начальник даже сказал: "Это вы у себя, в своем Израиле, строить будете!" Ей стало обидно, и она поняла, что он не даст ей возможности работать. Мама говорит, ей захотелось все начать сначала, пока не поздно. Зато теперь в Иерусалиме по ее проекту уже половину перекрестков в центре города перестроили!
- Ну, раз приехала свою страну строить, значит, по сионистским! - заключает мой собеседник удовлетворенно.
Уважение его к моей маме вырастает чрезвычайно, а одновременно вырастает впервые и мое.
- А в Израиле тебе нравится?
Это спрашивают абсолютно все израильтяне, с таким любопытством, как будто мое мнение решающее. Но я уже знаю, что им просто очень хочется услышать хорошее о своей стране от тех, кто жил еще где-нибудь, даже если это "где-нибудь" - Советский Союз. Мне и в самом деле нравится, с того сентябрьского дня, когда меня впервые ослепило яркое израильское солнце на иерусалимских камнях, я попробовала вкусный ананасовый йогурт и углядела в витрине на Яффо кружевное белье. В наш самый первый день в Иерусалиме мы с мамой пошли гулять в Старый Город, и с тех пор никто и никогда не убедит меня, что есть что-то более исконно израильское, нежели арабский рынок…