Но я пытаюсь завоевать себе в нем место. Я все чаще хожу на обеды вместе с Далией. С тех пор, как брошенная мужем Далия развернула кампанию по борьбе с его новой подругой, у нее испортились отношения почти со всеми остальными членами кибуца. У Далии три сына, четырнадцати, десяти и восьми лет, каждый из них живет и растет в своей группе, но после четырех часов они приходят к ней в комнату, навестить. Младшие все еще ходят с ней вместе на ужин.
- Если бы не дети, - ворчит Далия, - давно бы в какой-нибудь другой кибуц ушла! Здесь даже мужиков подходящих нет!
- А мне как раз кажется, что в Гиват-Хаиме много красивых мужчин, - замечаю я, - все такие мускулистые, загорелые…
- Все женатые, с половиной из них я в детском саду на одном горшке сидела, - пожимает плечом Далия, - а вторая половина - дружки-приятели Яира. Вот и найди себе здесь кого-нибудь! Зато хорошенькие девушки редко в наших деревнях засиживаются! У красоток сегодня есть более интересные варианты судьбы, чем всю жизнь детские задницы подтирать. Но вот эта классно выглядит, - указывает Далия на девушку, выходящую из столовой. - Чего-то я ее сзади не узнаю, кто такая?
- Шоши, - отвечаю я тоскливо, - просто она постриглась…
Далия сразу поправляется:
- Сзади-то она лучше, чем спереди.
Я пытаюсь сохранить объективность:
- Она и спереди ничего. Ее проблема - не внешность.
Каждого очередного кавалера Шоши окружает неослабевающим вниманием, заваливает выпечками, каждому счастливчику норовит что-нибудь связать. До сих пор долго выдержать ее заботы не смог ни один. По-видимому, Йенсены не так податливы, как Рони.
- Сегодня женщины хотят в костюмчиках в офисах сидеть, маникюр делать, а не проводить целый день в рабочих ботах между детским домом и кухней.
- Ну, не все же обязаны работать на кухне…
- Не обязаны, а так получается. Мало женщин выдерживают работу в поле или в коровнике, особенно когда есть дети. А чтобы чистую работу получить - образование надо иметь. А мы его как правило под занавес заслуживаем… Так что красивые девушки еще в армии с кем-нибудь из городских знакомятся и в хозяйство больше не возвращаются. Только я была такая дура, что вернулась, да еще Яира притащила…
- Знаешь, - я пытаюсь ее утешить, - в городе одной с тремя детьми остаться тоже не подарок.
- Черта с два бы он меня в городе оставил! Я бы его алиментами задушила! А тут просто - безрасчетный развод!
Надо отвлечь ее от навязчивой болезненной мысли:
- Почему в кибуце девушки наряжаться не любят?
- Как не любят? Знаешь, сколько у каждой джинсов?
- Да чего ж всё джинсы да джинсы? Почему не носят юбки, платья?
- Ну, Саш, не все готовы одеваться так… особо, как ты…
Я размышляю над словом "особо", и решаю, что хорошее слово, необидное, можно даже принять за комплимент.
- А выделяться мы, правда, не любим, - заключает Далия, оглаживая на коленях вытертый ситчик. - Или боимся. Среди людей живем…
Но я, поскольку у меня есть Рони, могу позволить себе выпендриваться. В течение месяцев подготовки группы мой друг раскрылся не только как заводной и компанейский парень, оказалось, что он обладает многими качествами лидера, остальные ребята охотно прислушиваются к его мнению и стремятся держаться поближе.
В сентябре заканчивается, наконец, девятимесячный срок подготовки "ядра" в Гиват-Хаиме. За это время несколько юношей и девушек вернулись в город, то ли не ужившись, то ли разочаровавшись в кибуцном идеале, один парень, увлекшись местной девушкой, остался в Гиват-Хаиме, а одна из девчонок - Лилах, успела влюбиться в голландца-волонтера и отбыть с ним в Амстердам. Остальные переезжают в Итав.
Эстер в последний раз проверяет мою подготовку:
- Что такое настоящий сионист-пионер, знаешь? Помнишь, как сказал наш Йоси?
Еще бы! После девяти месяцев бок о бок с Эстер? Даже во сне:
– "Тов ламут беад арцейну!" ("Хорошо умереть за Родину!")
- Да нет, не то! - она досадливо отмахивается от старательной, но несообразительной ученицы. - Он сказал, что истинный основатель страны, это не рабочий, и не врач, и не инженер, это тот, кто нужен Родине. Нужен врач - он врач, нужен солдат - он солдат, нужен пахарь - он пахарь…
Ага, не будучи ни врачом, ни инженером, ни солдатом, ни пахарем, я, конечно, легко сгожусь в прекрасные пионеры!
- Кто был ничем, - успокаиваю я бабку, доказывая, что усвоила, - тот станет всем!
- А еще Йоси говорил, что самое главное - это строить! "Ливнот, ливнот ве-ливнот!" Строить, строить и строить! Помни это! И от себя скажу - будьте, как мы: один за всех, а все - за одного!
Я не успеваю подумать, что неплохо было бы ей применять сии возвышенные мушкетерские идеалы к своей товарке Пнине. Не успеваю, потому что замечаю, что Пнина дошивает детские штанишки из эстеровой фланельки.
- Старуха уже совсем ничего не видит! - извиняющимся тоном шепчет Пнина. - А внуки - это святое! Они ж не виноваты в том, что у них такая бабка!
Я целую обеих и жалею, что у меня нет бабушки, хоть какой.
В последний вечер прощаюсь с Далией. Я дарю приятельнице модные духи "Бэйб", а она отдаривает меня потрясающим ситцевым халатом по колено, с большими карманами, сшитым по всем кибуцным канонам. Мы обнимаемся, целуемся, и я многократно обещаю не забывать и приезжать навещать.
Утром складываем в грузовик пожитки, состоящие из вороха моей одежды, а также телевизора и ковра, купленных когда-то на мамины льготы, и - прощай бассейн, прощай, столовая, прощай, швейная мастерская! Прощай, Далия - единственная подружка-сабра, прощай, бабка Эстер, прятавшая под своими юбками всю нелегальную иммиграцию в подмандатной Палестине! Мне будет не хватать твоих потрясающих рассказов! Я еду через полстраны в новый кибуц Итав: за Шхемом машина спускается в Иорданскую долину, минует кибуцы Гильгаль и Нааран, а затем, не доезжая пятнадцати кэмэ до Иерихона, там, где ютятся в песчаной пыли глиняные мазанки Уджа, сворачивает направо. Еще четыре километра по свежезаасфальтированному узкому шоссе, и, наконец, первые постоянные жители въезжают в гостеприимно распахнувшиеся ворота. Внутри ограды из колючей проволоки - зеленые лужайки, временные жители Итава - солдаты-поселенцы, мой новый дом и вся наша будущая жизнь.
* * *
Одиночек селят в цементных домиках по двое в комнату, а пары - в недавно завезенные домики-прицепы, которые называют караванами. В нашем караванчике - спаленка, кухонька, туалет-ванная и гостиная. Все крошечное, игрушечное. В стене трясется и дребезжит кондиционер. Он включен с момента нашего вселения, и до декабря мы не выключали его ни разу. Если по какой-либо причине перестает работать генератор, на всей территории наступает непривычная тишина, кондиционер глохнет, жалобно звякнув, и из жестяного вагончика надо вытряхиваться немедля - на сорокапятиградусной жаре он превращается в раскаленную печь. Зной определяет здесь всю жизнь. Каждый выход из кондиционированного помещения - как вылазка на чужую враждебную планету - стараешься скорее добраться до следующего охлажденного пункта. Без особой надобности никто снаружи среди дня не ошивается.
Все население Итава - молодые ребята. Среди новых поселенцев лишь одна семейная пара - Тали и Амос Кушнир, и только один ребенок - их дочка, пятилетняя Эсти. Её возят каждый день в детский сад в соседний кибуц Нааран, так что воспитательные таланты Шоши остаются без применения. Подготовка закончена - игра начинается всерьез.
Что мы не брошены на произвол судьбы, доказывает и то, что кибуц охраняют солдаты, да и большинство жителей Итава по-прежнему составляют солдаты-поселенцы. Как правило, все они тоже уроженцы кибуцев, вызвавшиеся служить более длинный срок - первую его половину, скажем, парашютистами, а вторую - поселенцами в таких местах, как Итав, где еще нет постоянных жителей, но кто-то должен положить почин будущей жизни. Землю кибуц получил от государства, и Кибуцное движение на первых порах полностью финансирует славное начинание. Самоотверженные Ицик и его жена Хана тоже проживут ближайшие полгода в Итаве, постоянно навещают нас и агрономы из центра.
Рони выбрали секретарем кибуца, и он с энтузиазмом приступает к исполнению своих руководящих обязанностей - в основном, улаживать то и дело возникающие конфликты и ставить на голосование важные вопросы: кто где будет работать, чьи обстоятельства требуют особого внимания и нестандартного решения. В Гиват-Хаиме секретарь - это важная и престижная должность, обеспечивающая прикрепленную машину и множество обязанностей в центре Движения в Тель-Авиве, но в Итаве все назначения - дополнительные нагрузки, а днем Рони работает столяром в небольшой мастерской. Деловитый толстяк Эльдад избран экономом и ходит важный, как Синьор Помидор. Работники кухни вершат судьбы товарищей, определяя меню, а от простых смертных не зависит ничего, кроме, пожалуй, самого для них важного - кому с кем жить и кому с кем дружить. Все, включая меня, полны решимости доказать себя и преуспеть.
Мама ворчит:
- Уж если в армию не взяли, можно было бы эти годы использовать с толком! Так нет - вместо учебы умудрилась пойти в аракчеевскую деревню!
Но я здесь добровольно, если определить добрую волю в качестве осознанной необходимости, и в этом вся разница.
Еще до рассвета, в четыре утра, ночной дежурный, охранявший всю ночь территорию вместе с солдатами, начинает побудку. Сначала издалека в ночной тишине слышен стук в соседние двери, и еще можно зарыться поглубже под бок Рони. Но вот уже беспощадный гром трясет наш жестяной караван, и надо вставать, спросонья влезать в шорты и майку, и еще в потемках брести вместе с остальными сонными тенями в столовую, где ждет нагретый дежурными огромный электрический самовар с кофе. Последние блаженные минуты безделья, потом все залезают в грузовик. В отличие от Гиват-Хаима, где поля расстилались непосредственно вокруг жилой территории, угодья Итава разбросаны по всей округе - там, где получилось выкроить делянку среди арабских земель. Некоторые плантации находятся прямо напротив соседнего кибуца Нааран, некоторые - просто посреди пустыни, и добраться до них можно лишь на тракторе. По дороге лицо обвевает еще свежий ветерок, но не пройдет и часа, как безжалостное солнце прогонит последнюю прохладу, а к половине седьмого мир зальет испепеляющий зной.
Мне кажется, что нет ничего на свете изнурительнее работы в поле на сорокаградусной жаре. Так же ли трудно остальным, как и мне? Но почему тогда многие из них перебрасываются шутками, бросаются друг в друга сорняками, а смех Шоши не утихает ни на минуту?
Ури, взявший на себя неблагодарную роль горохового шута, замечает мои муки:
- Что, притомилась левацеа завит?
Левацеа завит, буквально - "исполнять угол", то есть час за часом, не разгибаясь, тащиться над вонючими и колючими кустиками дынь или прячущимися под листьями баклажанами, когда ноги - одна сторона острого угла, тело с руками - другая, а задница - в его вершине. В общем-то, он безвредный шутник, этот Ури, только очень много вокруг меня крутится. Но сейчас я даже не вижу дурачка - глаза заливает пот, слепит солнце, и отвечать нет сил. Раз так много паясничает, значит, приберег силы, урвав их от производительного труда. Я лишь сдвигаю назад наезжающую на лицо косынку и продолжаю брести, наклонившись к земле, стараясь не поднимать взора на раскаленную нескончаемую плоскость поля. Как только разгибаюсь, поясницу схватывает резкая боль. Мускулистый качок Коби ходит между грядками с пенопластовой канистрой воды и предлагает желающим напиться. Хоть бы поскорее подошел ко мне, а он как назло все время ошивается возле Шоши с Дафной. Наконец мне удается привлечь его внимание. Прохладная вода стекает по лицу и шее, но через секунду становится неотличимой от пота.
- Будет тебе! - нервничает на соседней грядке Ури. - Люди еще не пили, а ты себе все на голову выливаешь!
Остальные опережают меня, надо убыстрить темп, но руки стали вялыми от усталости, ободранные ноги сводит судорога, и, к несчастью, именно мои делянки всегда по колено заросли сорнячищами. В конце ряда дошедшие первыми отдыхают, но пока я, наконец, добираюсь до них, все уже встают и начинают двигаться в обратном направлении. С первой минуты рабочего дня поддерживает только одна мысль: "Это обязательно кончится! Неизбежно придет спасительный момент, когда с конца поля начнут махать, и кричать "Йалла! Халас! Все, хватит!" По времени уже пора - девять утра. Наконец наступает блаженный долгожданный миг, когда четыре часа каторжного труда в нечеловеческих условиях истекли и ребята валятся, обессиленные, на грязную грядку…
- Здорово было, правда? - радостно спрашивает Дафна. - И есть же люди, которые способны целый день просидеть в конторе!
Я-то как раз сумела бы, но решаю этим не хвастаться.
Грузовик везет обратно в хозяйство, на завтрак, и я горжусь, что смогла, что выстояла этот день. Точнее, полдня, потому что после обеда будет еще второй заход.
В прохладной столовой нас ждет мелко накрошенный салатик - кухня, верный тыл, сознающий свое счастье, балует полевых фронтовиков: зернистый творог "Коттедж", брынза, мягкий хлеб.
За завтраком я, как всегда, сижу с Рони, и когда мы остаемся вдвоем, спрашиваю:
- Что ты думаешь о Коби?
Рони пожимает плечами.
- В городе на темной улице я бы с ним встретиться не хотел. Я думаю, кибуц - его последний шанс.
Коби - кучерявый, накачанный восточный парень из городка Сдерот. Приемная комиссия, в которую входят Ицик, Рони, Дафна и еще несколько людей из Движения, долго колебалась, принимать ли его. В конце концов, взяли на испытательный период. Все это должно было остаться тайной, но Рони не удерживается, и добавляет:
- У него в армии много проблем было…
Ай-яй-яй! Чтобы быть кибуцником, гарвардов заканчивать не обязательно, но вот военную службу парень точно должен пройти с честью! Но Рони обуздывает порыв посплетничать и важно добавляет:
- Мы должны взять на себя какую-то воспитательную роль тоже. Может, пропадет без нас человек!
- Он из кожи вон лезет, старается быть "своим" - первым смеется твоим шуткам, всегда готов принять участие в любой затее… - замечаю я.
- Это все не криминал, - пожимает плечами Рони.
Он в упоении от своей педагогической роли, и нет смысла напоминать, что когда речь идет о тяжелой и нудной работе, Коби обязательно найдет себе дело полегче, например - разносить воду. Задумчиво подцепив на вилку листик салата, подытоживаю:
- Но на амбразуру этот Коби даже ради тебя не ляжет, - и, сжевав лопух, убедительно трясу вилкой перед Рони, который всегда хочет видеть во всех только хорошее. - И не рассчитывай…
- На амбразуру, Сашка, никто ни ради кого не ляжет, - отмахивается Рони.
Подмывает поточнее выяснить, так ли уж "никто ни ради кого"? Но, подумав, решаю не вдаваться. Не тот человек Рони, чтобы успокоить мои сомнения парой ласковых слов. Наоборот, чем больше допытываешься, тем почему-то становится обиднее. Иногда даже кажется, что, может, он не любит меня так, как я его, но когда начинаются такие разговоры, Рони всегда раздраженно говорит: "Я же живу с тобой, чего же тебе еще?", и на душе не легчает.
После завтрака желающие могут поехать на грузовике в Нааран - там есть бассейн, но таких неуемных мало, все слишком устали, да и чересчур жарко. Народ разбредается по прохладным комнатам, и весь кибуц погружается в сон. Рони после душа валится в кровать и мгновенно засыпает. Два раза в неделю я выдаю желающим библиотечные книги, а освободившись, залезаю в кровать рядом со спящим Рони и до обеда читаю взахлеб очередной роман Дана Бен-Амоца.
В два часа обед, а к четырем все снова лезут в грузовик - обратно в поле. Осталось еще четыре часа работы. Теперь все идет, как в обратной съемке - сначала ослепительное солнце и обжигающий жар, но с каждым часом солнце немного опускается, и в восемь вечера можно было бы дышать, если бы не смертельная усталость…
Рони отоспался днем, и вечером, выкупавшись и поев, идет в клуб - "моадон", где собирается постоянная компания таких же неугомонных, как он. Но я, к несчастью, не умею спать днем, и поскольку завтра в четыре утра опять раздастся немилосердный стук в дверь, вскоре после ужина заваливаюсь спать.
Что заставляет меня так мучиться? В конце концов, это ведь не тюрьма. В Иерусалим ходит автобус. Можно в него сесть, забыть навеки первую любовь, сдать, наконец, оставшиеся злополучные экзамены и поступить на радость матери в университет… Нет, невозможно. Невозможно. Этого не может быть, чтобы я оказалась самой слабой, чтобы все могли, и только я сдалась! Каким-то образом это все разрешится, потому что представить себе, что таким будет каждый день моей жизни - так же нестерпимо, как и признаться, что я больше не в силах так жить. Каждый раз надо продержаться всего один конкретный выход на поле - лишь четыре часа, а там конец дня, конец недели, а потом что-нибудь обязательно случится и жизнь станет легче… Это все - только временно, потому что если знать, что это - навсегда, то этого не преодолеть. К тому же, я скоро окрепну, перестанет ломить спину, перестанут ныть руки. Наверное.
Неужели человечество, слетавшее на Луну, не могло придумать какую-нибудь механизацию беспощадного земледельческого труда? Разумеется, придумало - школьники!
В самое тяжкое время сбора урожая в Итав начинают прибывать автобусы с городскими школьниками. Конечно, они больше играют и изо всех сил пытаются отлынивать от непривычной повинности, но кибуцники, и я в их числе, стараются выжать из каждой порции детей все возможное.
Сегодня собирают баклажаны. Я стою у грузовика, проверяю, чтобы ящики были полными, и помогаю опорожнять их в кузов. Да здравствует детский труд, он спасает старших! Красивая девочка, ее зовут Шира, Поэзия, тащит ящик. Шира не только красивая, но и старательная, если у меня когда-нибудь будет дочка, я назову ее таким чудным именем. Остальные, поганцы, кидаются друг в друга плодами урожая!
- Немедленно прекратить! - кричу я, но они только смеются.
- Да брось ты, Сашка, - возникает как всегда ошивающийся поблизости Ури.
- Как брось! Это же наш труд, они портят наши овощи, это же денег стоит!
- Это на рынке стоит, - покусывает травинку Ури. - А здесь за весь грузовик, знаешь, сколько платят? - И он называет обидную сумму, в которую не хочется верить.
Не может быть, чтобы за муки всего сезона, за бессонные утра, за надорванную спину и угробленную на бицуа завит юность платили такие гроши!
- Разве с этого можно жить?
- А разве ты с этого живешь? - резонно спрашивает Ури.