- А в каталажку-то заперли, - улыбался Вася, - ну, в сараюшку там, при милиции. Думаю про себя, одну мечту сполнил, отвёл душу. Добраться бы до нее ишшо - до тебя это! А сам места себе не нахожу: знаю же, что другой у тебя на уме. А удержу нет, хоть как, думаю, силой возьму, моя будет - а там трава не расти! И вот, веришь, нет, прямо голос стал чудиться - будто зовешь ты меня.
- А я думала про тебя, думала, и звала, звала!
- Думала? - с надеждой проговорил Вася. - Я почто не выходил-то: потешиться хотел над тобой, а как увидел, так и думать забыл. А на кой я, думаю, ей?! У её жисть, а у меня… А када сбежала - я, ить, тебя потерял. Как зверь какой сделался. И вот, веришь, нет, по нюху шёл. Иду, и сам поверить не могу - чую!
- Что ж за запах такой от меня? - засмеялась Аганя.
- У нас у всех тут запах один: кострища, гари. Токо у тебя есть ещё другой, тонюсенький. - Он говорил так, будто и в этот момент угадывал именно этот запах. - Мать на зиму ягоду всегда сушила. В голодные годы ягодой той да грибами токо и спасались. Вот запах ягоды - земляники сушёной - он у меня здесь, - Вася коснулся головы, - и от тебя он же.
- Так мы тоже с мамой всю войну на ягоде, на грибах. Ну, орехи ещё кедровые - сами с ней кедрачили!
- У нас, на Волге, кедра нет.
- Ты с Во-олги? - протянула Аганя.
- Но, - оторопел он перед её изумлением.
- Я ж того… мордва наполовину.
- Мордва?! - пуще прежнего она удивилась. - А ты про Христов камень слышал?!
- Про Христов? - изумился теперь он.
- Ну, про комету, которая упала там, у вас. А крестьяне её растолкли и съели.
- Нашто?!
- Суеверие. Считали, что силу придаёт. Исцеляет. Тебе камешки в детстве не давали, толчёные?
- От Христова камня, что ли, этого? - переспросил Вася. Пожал плечами. - Может, и давали, кто знат. У меня дед с бабкой шибко набожные были. Просвирку давали. Противная такая. Воду святую… Чего-то такое вроде было - вот ты сказала, и стало казаться, что вроде давали. Впихивали в рот. Но то ли, другое ли что?.. А к чему это ты?
- Так. Вон ты какой вырос!
- От Христова камня, что ли? - заулыбался Вася. - Сама ты суеверная, а не крестьяне.
Аганя обхватила руками колени, наклонилась к огню: вновь поразила закруглённость жизни - закольцованность её жизни.
- Ты помнишь двери дома, из которого вышел? - пристально посмотрела она.
- Мне разглядывать-то некогда было - вышиб, и дай Бог ноги. Какой там дом-то - сараюшка при милиции!
- Я не про ту. Дверь дома, где ты жил. Где ягодами сушёными пахло. Ты бы нашёл её, если бы пешком шёл?
- Чё ж не найти-то? - опустил голову Вася.
Она тихо прислонилась к его груди.
Он посидел недвижно, готовый заплакать. Что же ему за человека такого Бог послал? Говорит, спрашивает - о чём иные и думать не знают. Бережно склонился к ней.
Небо теперь не падало на землю, не укрывало их мягким одеялом. Всё оставалось на своих местах. Но они - единое - это были только они, а всё остальное - было всем остальным.
И вновь её удивляло, что такое - и с ней! И всё так просто - будто так и надо!
Голод охватил - живот объявлял войну. "Старый знакомый", - вооружился Вася её складишком. Пошёл на охоту: был лёгким, радостным, припрыгивал под каждое движение.
- Только недолго, далеко не уходи, - сказала она ему с удивлением то, что женщины обычно говорили в таких случаях своим мужчинам. Всегда подчеркивая, что этот мужчина именно их.
Они жарили куропатку, смачно ели, перемазываясь пригорелостью и жиром.
- Теперь поживу ещё! - повторял Вася, будто грозил кому-то. - Поживу!..
День и ночь стёрлись. Он принёс палатку и весь скарб невесть куда исчезнувших геологов - она лишь удивилась, что совсем не горюет, не думает о её бывших хозяевах, и рада этому пусть временному, но обозначенному их жилищу. Она не давала угаснуть огню, а он уже мастерил, наставлял силки на дичь. Он умел и мог всё, и она была ко всему сподручна. Он добывал, она готовила, они ели, и вновь сливались в единое.
Теперь ей казалось, что они - звери. Кружащиеся осенние олени, клубящиеся весенние змеи. Или ещё какое-то неведомое единое животное. И ей нравилось быть зверем, частью этого ненасытного животного.
- Говорил же, моей будешь, - умилённо водил он ладонью по её волосам, - так оно и вышло. А, ить, сам не верил, что выйдет.
Зря, наверное, он так сказал. Почему же его? - подспудной, дальней какой-то мыслью по телу прокатилось недоумение. И уже пересилив себя, она размягчённо согласилась: а ведь и его.
А он - её. И вдруг страшно становилось потерять его. А никуда не деться, если не потерять, то расстаться, и надолго, им было предписано.
- Смотря по какой линии пустят, - настраивал он её. - Если по воровской, то оно бы ничего. А если по политической, по диверсии, то… Тут уж меня не дождаться.
Первый срок он отбывал, как политический. Рассказывал он об этом со смехом.
Во время войны его посадили. Подростки работали в поле. Приехал председатель на пролетке. А Вася с напарницей, с деревенской же девчонкой, как раз лошадь выпрягли, пустили попастись - притомилась лошадёнка. Ну, председатель крут был, давай и паренька, и девчонку плетью охаживать. Хлестнул бы для острастки раз, другой, оно бы и ничего, дело понятное. Но разошёлся - лупить стал! Ладно бы одного Васю, а то и девчонку. А девка хороша была собой, чернявая, огневая. Васе нравилась. Кто знает, может, и председатель на неё глаз положил. Словом, отобрал Вася у мужика плеть, скрутил его, да и вдвоём с подружкой впрягли они председателя вместо коня в пролетку. И пустили по деревне, а девчонка ещё и погоняла.
Аганя представляла председателя колхоза, запряжённого в пролётку, - и тоже смеялась. Было над чем посмеяться, было над чем и поплакать.
Васю и его напарницу осудили ровно настолько, сколько прожили они к той поре на белом свете: на пятнадцать лет.
Но Вася не унывал, и считал, что жизнь их, в общем-то, сложилась неплохо.
- Она-то, Валюха, ещё сидит, - пояснял он, - ну, правда, при начальнике там. Собой-то она тада уже была - вся из себя, а счас, видать, и вовсе. Прописала, что на пианине там выучилась, и шиколад кажный день ест. Не обижатся. И меня наш начальник приветил - за большие кулаки. Он бокс устраивал. Ну, с одним меня стыкнул, с другим… Ну, пометелю маленько, ну, так, для виду. А тут умельца привезли. Чемпион какой-то он там был. Я выхожу, а он давай вокруг прыгать. И тык меня, тык. А у меня всё мимо. Он ускользат. Ну, начальник мне в перерыве говорит, одолеешь, пойдешь на волю, на поселение. А как? - зла-то нет, мы ж не ссорились, не ругались - не могу всурьёз ударить. А они там, видать, поспорили, наш-то, с ихним. И этому, чемпиону, тоже, видать, их-то чего-то посулил, как он меня давай метелить! Я в обиду-то и вошёл. Гляжу, уж он лежит. А этот, судья, кого-то ещё считать давай. Я ему говорю, ты кого считаешь? Помрёт же человек! Ну, крикнули людей, взяли его за руки за ноги и унесли. Думаю, ну, всё, убил, вместо свободы новый срок… Нет, гляжу, вышел, сел в уголке, руки свесил… Ну, жив. Ещё не сразу меня отпустил. Давай меня боксу учить! На всю страну чемпионом, говорит, станешь! Ну, кормежка, конечно… Вдруг вызывает, руку пожал. И я - вольный человек. А на завтра, сказывали, кака-то комиссия, и его самого…
- У нас в деревне беглый один был. Никто не знал, что он беглый. Приехал, стал работать. Потом уж узнали - сам, говорят, рассказал, что он беглый. Но никто его так и не искал!
И снова были, как прилипшие, и сами смеялись над собой - так их скоро тянуло друг к другу. Были, как дикие звери: она с охочестью, с жадностью пила кровь только что убитого животного, слизывала тёплый свежий мозг из разбитой кости - прежде она не только этого не могла, но даже отворачивалась, когда это делали другие. Их одежда, волосы пропитал дух жарящегося продымленного мяса, и лишь едкий, постыдный и дурманящий запах плоти побеждал его, зазывая в свою пряную обморочную жизнь.
День ли пролетел, три ли прошло, вечность ли минула?
Они затихли сдвоенными улитками.
Она проснулась первой. Приподнялась на локте. Вася от её движения тоже повернулся, раскинулся вниз лицом, вытянув вперёд, разбросив руки. Спал он богатырским сном. Сильный, красивый.
Палатка стояла рядом - да не по их простору была. Они лежали под открытым небом на прогретой кострищем, отвоёванной у холода земле. Вася нагромоздил дров, будто для оттайки, и теперь прогорающие руины пыхали жаром, тихо шаяли, а то вдруг занимались огнем. Выбившееся, взлетевшее пламя, словно в дивном танце, успевало покрасоваться своим гибким огненным телом, и тут же недоуменно скручивалось, трепыхалось, будто извиняясь и моля о пощаде. Словно напоследок, огонёк ровно мерцал свечой, и угасал смиренно, ещё некоторое время миражно существуя в человеческом взгляде. Головешки казали весело какие-то рожицы, но она знала и их предрешённую участь.
А, может, она, Аганя, и впрямь всё остальное выдумала? - выманивали её душу тлеющие уголья, будто на подтопку. Всё, кроме того, что есть сейчас? Был о н - не от мира сего. С ним была она - нездяшняя из нездешних. Они проплыли вдали, пролетели, как две невиданные прекрасные птицы. Аганю лишь повлекло за ними, как поманило Васю полетать. Но они, Аганя и Вася, способны только привстать на цыпочки. Они - земные. Обыкновенные. Они - и пара. Какая еще пара: привези Васю в деревню - все приахнут, - какой парнина! Они, Вася и Аганя, среди от роду простых - тоже, по своему, птицы редкие.
Так она говорила себе - и пугалась странной рассудительности своей.
Она прикрыла Васю телогрейкой, пора было одеваться, обуваться и начинать день. Ее сапоги, заботливо пристроенные Васей, стояли один к одному у костра. А вот свои ботинки он, видно, как скинул, так валялись они, как попало в разных местах. Аганя собрала, приставила к огню его тяжелые, расквасившиеся, большущие рабочие обувки. Посмотрела на них сверху, усмехнулась, покачав головой, - это же надо такие лапища иметь! По следам бы так и решили - лесной человек! И вдруг ее словно всю передернуло. Глаза резанули - разные шнурки. Точнее, на одном ботинке - толстый и перекрученный шнурок, а на другом - веревка, какой мешки завязывают.
Присела. Ну и что? - пыталась она убедить себя. Порвался один шнурок, завязал ботинки, чем было. Не из дому, не на танцы пришел. До шнурков ли?! Но снова оборачивалась на эти шнурки - тянуло обернуться - и ныло под ложечкой. Тоской какой-то, выжженностью пепельной. Бойкий огонёк вспыхнул из-под головешки, высек с треском взметнувшуюся крупную искру.
Да ведь и Андрей - по нему душенька и кручинилась! - был таким же, как они. Из таких. Как родничок или ручеёк весенний. Просто выучился, выбежал за пределы, в дали неведомые. И в том-то, может, всё и дело, потому и не стало его, что зажил среди них, других, забурлил в их запрудах - источился о них.
Она приоткрыла палатку, вновь посмотрела на Васю, поправила сползшую с него телогрейку. Хорош он был, Вася, да не с ним она - была с ним, да не его. И раньше была не его, и сейчас, и будет.
Тихонько надела свой ватник, натянула раскалённые сапоги. Снова посмотрела на шнурки в ботинках - разные! Шаг один сделала, другой, обернулась, как бы прощения испрашивая - хорош он был, лежал, будто замер в беге. Проткнула ножиком прогоревшую головешку и положила вместо себя подведённой чертой. Пошла, пошагала скоренько. Берегом, по течению реки.
Если тёплая весна и жаркое лето шли прежним ходом, то леденелой осенью Агане привелось понять: почему вождя всех времён и народов называли "Великим кормчим", и что такое остаться без кормчего. В прежние года, случалось, подолгу жили на одних крупах, но так, чтобы закончилось всё - делили по крупицам подгнившую пшенку и сверкали глазами от голода - такого не бывало.
"Продукты!" - слал короткие радиограммы начальник партии. В ответ кормили обещаниями. Люди ждали, смотрели с надеждой в небо, и опускали взоры в словно бы пронзившем их унынии и странной одинокости. Умелые охотники, ловкие рыбаки, собираясь с силами, отправлялись в тайгу, день-деньской проводили на реке, но возвращались, будто оглоушенные, окончательно вышибленные из себя самой переменой в природе, ни с чем. Не слышно было перелётных птиц, исчезли звери в лесу, и рыба ушла из вод - всё развольничалось без кормчего!
Ела Аганя всегда мало, была неприхотлива к еде. Но теперь ей хотелось есть постоянно. Да не есть, а поедать, жрать - напитывать ту разрастающуюся внутри особую жизнь, которая на этот раз сомнения не вызывала. Несмотря на проголодь, Аганя наливалась спелостью. Люди замечали, понимали. Берегли.
Ослабленные люди бросили работы, сохраняли силы и тратили их только на добычу пищи. Но если кому-то удавалось выловить линька, подстрелить кукшу - несли в общий котел, делили на всех поровну, а ей, беременной, по иным, сытым понятиям, нагулявшей живот неведомо от кого, наливали погуще, отдавали лучший кусочек.
Алмазная лишь четверть века спустя, когда переменилась вся жизнь, удивилась, что было так. Тогда казалась, что иначе и не бывает.
Самолет не летел, и Агане начинало мниться, что это лётчик не хочет к ним лететь, боится встречи с ней. И острились зубы, росли в тёплых варежках когти от этих мыслей. Но когда самолёт, наконец, прилетел - показался в небе, сделал один круг, другой, и не стал садиться, - всё внутри обожгло гневом. Да ведь, выходит, права она!
Да, была сильная наледь и отмель, куда приземлялся самолёт прежде, словно покрылась коростами. Причины имелись. Но Аганя чуяла: он, летчик, испугался совсем иного, иной страх не давал ему приземлиться.
Полетели с высоты мешки, ящики, но так, будто лётчик решил поиздеваться. Всё разносило широко, веером, разбрасывало по округе, разбивало о камни и деревья. Мешки с мукой словно взрывались, и тучи белой пыли вздымались над тайгой, тянулись вслед насмешливо помахавшему крылами, удаляющемуся самолёту.
Хотелось устроить пир - ой как хотелось! Навернуть банку тушёнки, облизав все краюшки, облизать и лавровый листик, смолотить бадью каши, спиртику хлебануть - насытиться в волюшку! Но знали. Бывали случаи, когда люди, затерявшись в тайге, выходили и набрасывались на еду. Плачевные случаи. Поэтому ели осторожно, сдерживая себя, и друг друга. И такая же разомлелость охватила, дрёмная сладость. И радость понимания: спасены.
Спасены, а ведь могли бы… Вот он как, человек-то устроен. Желает лучшего, стремится в новую жизнь, а оно раз - случай. Или там, где отправляют за новой жизнью, что-то поменялось. Или просто призабыли об этом - все же, люди, всё бывает…
Избежавшие мора люди вдруг потянулись к Агане. Одобряли, что она решила родить. Благим словом поминали Андрея Бобкова. Женщины пускали слезу, говоря о нем, мужчины простого звания сурово кренили головы, тыкали в сердце кулаком, которое почему-то ныло по этому головастому, с особым глазом парню. Люди поучёнее - признавали, склонялись, называли неоспоримым авторитетом.
И впредь стало так. Ей трогательно пожимали запястье, участливо брали за локоть - каждый находил нужным именно Агане выразить своё восхищение научными изысканиями Андрея Николаевича. Она терялась и не знала, что ответить. Впадала в стыд: начинало казаться, будто она обманывает людей. Ведь все они думают, что она носит е г о ребенка. Но тотчас говорила себе - а ведь и его. Это он - и ту женщину, сделавшуюся Великой, и её, оставшуюся рядовой, привел к своей находке, своему обретению.
К своему.
И на всех насылает прозрение. Не к ней подходят со словом люди, не к плоду, который вынашивает она - они должны это сказать для самих себя. Облегчить душу - освободить своё, чем-то придавленное, оно легко - со своим-то.
Каждому - по сердцу его.
И даже неподступный куратор, по-свойски, как старый товарищ, отвёл за локоток Аганю в сторонку и заверил, что при всех противоречиях и сложности международной политической обстановки всегда уважал, ценил, и что, так сказать, под знаменем научных идей товарища Бобкова и будут вестись широкомасштабные поисковые работы в грядущем отчётном сезоне.
Это было уже лютой зимой. Он прибыл, как всегда, ознакомить с политической обстановкой и помочь верно понять исторический момент. К тому времени уже все знали, что "товарищ Берия - вышел из доверия". Так подшучивали в народе. Но что этот человек, который был в членом Правительства всего Советского государства, почти с самой революции, с 1919 года сотрудничал с английской разведкой - не укладывалось в голове! Саботировал подъем сельского хозяйства - то-то они голодали! Он и его группа заговорщиков совершали террористические расправы над невинными людьми! Может, и её отец, дед - кержаки - попали под расправы? Они, конечно, были несознательными, но не настоящие же враги, если вдуматься?
Она слушала, и мутилась душа. Берию она видела в киножурнале, который показывали перед фильмом в кинотеатре: интеллигентный такой с виду человек - в шляпе, в очках. Главное - стоял на трибуне Мавзолея рядом с самим товарищем Сталиным! Если враг может так пристроиться, пролезть в руководство всего Советского Союза, то он может быть везде, кругом, притаиться среди них.
И она знала этого врага. Краем глаза Аганя следила за летчиком Саввой. Берию за измену Родине Верховный суд приговорил к высшей мере наказания - расстрелу. Она вычисленному ей врагу должна была вынести свой приговор - у неё свои с ним счеты.
Вражина поторговал на людях своим красивым лицом - противной совиной мордой - и пристроился к Даше. И та, дура, стала с ним улыбаться. Собрание шло в натопленной избе, и могло затянуться надолго: одному нравилось говорить, а других не очень-то тянуло на работы. Мороз стоял лютый, когда трещит земля, лопается ледяное небо и свистит воздух. Так проверяли: градусов до тридцати, если подуть, как бы в улыбке растянутые губы - воздух выходил с шипением и паром, после тридцати - с гудением и дымом, а поле пятидесяти - свистел и выпадал крахмалом. Агане нужно было, чтоб этот соволиций - она никак не хотела даже в мыслях назвать его по имени - остался один. Вышел на улицу. И ничего не могла удумать: как вызвать его?
- Скажи ему, что я хочу посылку отправить, - прошептала она Даше на ухо.
- Сама скажи, - удивилась та.
- Ну, скажи.
Даша передала.
- Пусть несёт, - услышала Аганя его ответ.
- Может, он со мной дойдёт, возьмёт, - воспользовалась Аганя своим положением.
Лётчик посмотрел с некоторым изумлением - бабы здесь в любом положении не требовали помощи - и мотнул головой.
Они вышли. Узорчатый куржак сразу же обволок глаза.
Аганя шла впереди. На какой-то миг она испытала чувство неловкости - все-таки добром выманила человека, а идёт со злым умыслом. А почему это со злым? - скорчившийся на полу Андрей представился ей. С добрым и идет. С самым, что ни есть, добрым.
Она приближалась к дереву - почему-то хотелось встать спиной к дереву. Слышала хруст снега за собой. Чувствовала, как в человеке, идущим следом, назревает гнев: студёно для прогулок-то! Но он молчал - мороз скручивал губы. Видать, поэтому якуты так немногословны.
Потихонечку она вынула руки из варежек - они были на тесёмочках. И тотчас, пока мороз не скрючил пальцы, развернулась и впилась, вцепилась, желанной росомахой, процарапала ему лицо.