Кровавые ледяные струи пролегли по его округлым щекам от выпученных совиных глаз. И она успевала, бросала через смерзающиеся губы в эти бесстыжие глаза всю правду. И ледовый крахмал наслаивался на кровь, превращал лицо его в красно-сизое месиво.
Он ловко, обучено заломил ей руки, прижал к дереву, и снег полетел им на головы.
- Ну, так знай, - мычаще, страшно закричал совиноглазый. - Вы из меня негодяя сделали, какого-то Дантеса. А вы, может, мне должны быть благодарны. Его нет - он теперь великий учёный. Таким он запомнился. А если бы он остался жив - кем бы ему быть? Никто бы не позволил ему стать первооткрывателем. По крайней мере, не дали бы хода его известности. Те, кто за этим следит, кто отвечает за нашу историю. Ты понимаешь это?
Она высматривала, приноравливалась к его лицу, сделавшемуся маской. И вцепилась зубами в выпуклый подбородок, глубоко проткнув - даже сама успела удивиться, ощутив себя зверьком с острыми клыками, - ненавистную мясистую плоть. Он взвыл и ударил её кулаком, как мужчину. Она упала и долго не могла подняться. Вставала на колено, и её клонило, разгибала ноги, и кидало в сторону. Оклемалась. Прислонилась спиной к дереву. И почувствовала - разливающуюся радость.
Радость жила во всей природе, в гулкой снежной белизне, в чудодейственно одетых в белые снежные покровы деревьях, в белых заиндевелых очертаниях хвойных ветвей. В чистом белом небе с голубоватым, словно ледяным окоёмом, в ровной белой речной дали с редкими ледяными торосами от шурфов.
На подбородке совиноликого к его украшающим шрамам прибавятся и два обезображивающих, оскалившихся бабьими зубами - была и мстительная радость. И успокоение, хоть небольшое.
Победного успокоения добавили и неожиданно заискивающие заверения Куратора. Мёртвым - он тоже любил Андрея Бобкова, и готов был идти его путём. Правда правдилась.
Но именно к началу нового поискового сезона для Агани складывалась иная дорожка. Декретный отпуск был двухнедельным, не спасали положение вещей и приплюсованные не отгулянные очередные отпуска. В её ситуации - приходилось увольняться.
Дом
На базе, в Нюрбе, разминулась с партией геологов, в основном девчонок, прибывших из Ленинграда. Некоторые, видно, впервые, отправлялись в маршрут. Свет закачался в глазах - так не хотелось уезжать. Расставаться с людьми, бросать работу. Главное, тогда, когда поисковое брожение, разбросанное по тысячам километров, направляется туда, куда указывал о н, на петлистую реку, где бывала она с ним душой.
- Первенца ждешь? - с улыбкой подошла Лариса Попугаева.
Это было странным. Небольшая росточком Лариса помнилась мало разговорчивой, скрытной. С упрямым прищуром в глазах, в которых, видимо, сдерживалась взрывная сила. Поговаривали, что у неё отец - был врагом народа. Но так что же: отец Агани тоже получался из врагов - но она-то, сама Аганя, никакая же не враг!
- А моей Наташке два года уже, - с тоской вздохнула Лариса. - Или всего два года. Когда дома, с ней, то удивляешься, что "уже два года!" А как уехала, оставила, так сразу думаешь: "Всего два годика!".
В прежние года Лариса работала вместе с Натальей Николаевной Сардатских, которую геологи очень почитали, и называли "серьёзным учёным".
- А Наталья Николаевна что, не приехала нынче? - поддержала разговор Аганя.
- Она родила! Тоже девочку. Вот только, в феврале.
Стало ясно, почему замкнутая Лариса, вдруг подошла к Агане - как к будущей матери.
- Ни пуха, - пожелала она, помахав рукой.
- Спасибо, - сказала Аганя, всегда забывая, что почему-то на подобное пожелание надо отвечать "к черту". Не любила она такие слова. Вдогонку тоже помахала Ларисе: - Тебе удачи!
Она мечтала о доме для матери, а выходило так, что покупала его - для себя и своего ребенка. Ещё не подошло то время, когда народ валом повалил в города, оставляя полуопустошёнными отчие селенья. Но уже стронулся - выбор домов на продажу был. Аганя с матерью и с тем, кто нетерпеливо стучал ножкой в животе, ходили, смотрели. Рядиться - торговаться - не умела ни она, ни мать. Получалось: больше казали себя и дивили людей. То, что она в положении, с брюхом - и без мужа, стало делом десятым. Односельчане в разум не могли взять: как так?! Тихая, незаметненькая в прошлом девчонка - сама, без родительской помощи, покупала дом! Да ещё искала, который получше! И так уважительно на Аганю смотрели, принимали с почтением. "Испрашивали" - как она, там-то жизнь, на новых стройках? Видать, покучерявее! И загорался глаз у человека, и подмывало его тоже долю свою попытать, в путь-дорогу, лишний раз убеждало тех, кто уже собрался, что поступают верно, ехать надо. Матери, правда, мерещились завистники, злопыхатели, но Аганя на все подобные разговоры никогда не обращала внимания: если даже такие есть, то ей-то какое до них дело? Пусть в своё удовольствие злопыхают!
Плохенькие избы мать смотрела уверенно: принюхивалась - не дымит ли печка, лезла в подпол - не сгнили ли коренники, не пошли ли плесенью лаги, поднималась на чердак - не течёт ли крыша.
А в добром пятистенке - оробела. Присела на лавку у входа, и замолчала. С годами мать делалась всё больше похожей на нерусскую: жалостливо обозначились навесики в уголках глаз - оползни такие лёгкие по краям, отчего глаза обрели чёткую форму треугольников. И скулы ещё круче обозначились. Сибирячка. Ей, кажется, более других было удивительно, не верилось, что её дочь может купить дом.
Ребёночек в животе настойчиво забил ножкой - дал команду. Аганя прошлась по дому - лиственничный сруб-то, вечный. В окна поглядела - прямо перед окнами, полисадник с кустами сирени. Ох, как Агане глянулся этот полисадник - когда ещё с улицы смотрела, глянулся! Присела она рядом с матерью и стала отсчитывать задаток.
- Маленько-то пускай сбавят, маленько сбавят, - затрясла руками мать, - чё ж так-то, сколь назвали, столь и даёшь.
- Чё ж сбавлять-то, чё ж сбавлять, сами видите, какой у нас дом, - не теряла своё опешившая хозяйка.
- Ну, маленько-то сбавим, - выгнул бровь кряжистый хозяин, - раз такое дело, раз с задатком пришли…
Из-под стола, откуда-то из-под руки Агани выпорхнула цветная бабочка. Это было странным: на улице ещё толком снег не сошёл.
- Проснулась, - как-то виновато указала хозяйка.
Небольшой участок под огород у них был и прежде, у барака, под окном. Пашню под картошку брали каждый год в лесхозе. Теперь огород, за своим домом, казался немереным - тянулся полосой до самого леса. Соток двадцать пять они засадили картошкой, а на остальных пяти разбили грядки, засеяли горох, подсолнечник. Мать не разгибалась - Аганя только и видела её, как курицу, к верху задницей. Силком с огорода утаскивать приходилось: к ночи распрямиться не может, ходит, охает на полусогнутых, а спозаранку уже на огороде! Кусты смородины, малины сажала, ранетку-дичку принесла, вкопала. Аганя помогала, но к огороду у неё мало руки лежали. Вот тёлку купили со звездой на лбу - подгадывали так, чтобы к следующей весне с молоком быть, - за "Звездочкой" Агане нравилось ходить.
Сердце, конечно, тосковало по работе, по своим, по этому общему духу, устремлённому вперед. Но что делать, жизнь устраивалась на новый лад, надолго ли, навсегда или на срок, надо было к ней привыкать. Единственное: для украса деревенской размеренности потребовалась - из кожи вон! - радиола. Эта мечта появилась ещё в Иркутске. На радиоле можно крутить пластинки, как на патефоне, и слушать её, как радио! Причем, не одну программу, как по репродуктору, а много: на длинной светящейся стеклянной планке впереди столбцами написаны названия разных городов! Нужно только повернуть колесико сбоку, передвинуть стерженек под стеклом, поймать волну - и в твоем доме заговорит Москва, Ленинград, Новосибирск, Пекин… Вся планета!
Радиолу завезли в сельпо. Приёмники и проигрыватели на ту пору были у многих, но так, чтобы всё это вместе - дивило! Люди смотрели, боязливо поглаживали жёлтые лакированные деревянные бока, сделанные с выемками впереди, как бы с гладкими лапками, любовались золотистой рифлёной тканью над стеклянной планкой. Открывали верхнюю крышку, под которой был круг для пластинок, рычажок с иглой и переключатель скорости вращения. Приглядывались, покачивали головами, и отступали.
Аганя постояла в сторонке, и помчалась домой. Сгребла деньги, какие остались, позвала мать. По дороге та узнала, что радиола эта размером с полсундука, заупрямилась, стала уговаривать вернуться, подрядить соседа с лошадью, тогда и ехать за покупкой. Но спорить с дочкой было бесполезно - она это знала. Брюхатая спешила без оглядки, прямиком прошла к прилавку, выложила деньги. Завязали они радиолу в старенькое покрывало, предусмотрительно прихваченное Аганей, просунули под узлы длинную палку, взялись за концы и понесли, чувствуя оторопелые взгляды за спинами. Была она уже на девятом месяце, и мать слезьми просила не торопиться, купили, мол, никуда теперь от тебя эта радиола не убежит, не кажилься, остановимся, спина от нее не гнется. Но - куда там - скорее хотелось щёлкнуть ручкой, и у себя дома услышать весь мир!
Ребятишки вьюнами просачивались в дом, постреливали глазенками, как мышки. Конечно, пока рядом была она или мать, а чуть отлучились: голос на пластинке заверещал или затянул вязко - давай рычажком скорости играть смеха ради! Люди постарше заходили с почтением, на улице останавливались с одобрительными кивками, дескать, вот тебе и без отца, и без мужика, а всем нос утерла! Агане становилось неловко, тем более, что со сверстниками выходила неувязка - как в детстве дичилась и чуралась она их, так теперь сторонились её.
У них в деревне "ловилось" лишь две волны: Всесоюзное радио и областное. И на том спасибо. Да просто красота! Она управлялась по дому, и лилась напевная музыка или звучал голос на всю страну знаменитого артиста! Нравилось ей слушать постановки - про героев, про любовь, - ой как нравилось! Зато с "последними известиями" была просто беда: старалась, твердила себе, что это надо, надо быть политически образованной, знать международное положение и события внутри страны… - и обнаруживала, что слушает приемник ровно в конце известий. Так было и тогда: она витала где-то, когда словно из пустоты выплыл округлый дикторский голос и пригвоздили её с мокрой тряпкой в руках к полу:
- … Открыто коренное месторождение… - и далее, почти неправдоподобное: - алмазов…
"Алмазов!" - эхом заликовало у неё всё внутри. А дикторский голос продолжал:
- Первооткрывательница геолог Лариса Попугаева…
"Лариска!" - Это она пожелала Агане "ни пуха", как своей.
- Первая открытая в Советском Союзе кембирлитовая трубка получила символическое название "Зарница"… Партия и Правительство нашей страны выражают глубокую благодарность всем труженикам сурового края…
В глазах стало сыро, а в доме тесно. Она выжала тряпку, бросила в ведро с водой. Помыла под рукомойником руки, лицо. Захотелось быть нарядной. В любимое белое платье уже не влезала. Одела специально сшитый сарафан из крепдешина. Постояла у зеркала. Вышла на крыльцо. Мать привычно ковырялась в огороде, склонившись над грядкой. Легко спустилась - почти сбежала - по ступенькам. Широко распахнула ворота. Казалось, во всей деревне должен царить праздник! Люди радуются, целуются от счастья, и духовая музыка вот-вот вырвется из репродуктора у сельсовета!
Оплавленной свечой она стояла в цветастом ярком сарафане посреди улицы, живущей будничным днём. Затарахтел трактор вдали, выбивая столб копоти из трубы. Свинья тёрлась о прясло, похрюкивая в лад. Высокий сухопарый сосед отвязывал лошадь, ловко управляясь единственной беспалой рукой. Вставил ногу в стремя, вскочил на коня.
- Скоро мальчонку-то ждать? - бросил он с суровой улыбкой, верхом проезжая мимо.
- Почему мальчонку? - крикнула она ему вслед.
- Так живот-то у тебя - огурцом выпер! - подстегнул он коня, переводя на рысцу.
Она вернулась во двор, походила кругами, пошла в огород. Наклонилась рядом с матерью над грядкой.
- Ты чё, в добром-то?.. - проворчала старуха, которой на ту пору было всего лишь сорок три года.
И под Аганей стала расходиться земля…
Сосед, понукая, крутил со свистом концами вожжей в воздухе, успевая той же рукой и править. Лошадь подбавляла хода, телегу знобило на ухабах.
Родила она в больнице. Легко - ровно оправиться сходила.
Молодая безмужняя мать никак не могла насмотреться на своё дитя. Не любовалась, не умилялась, а вот манило смотреть, и всё. Рядом с ней становилась и бабка.
- Как жисть приманывает, - удивлялась она. - От, ить, стоим, и так охота скоре увидать, каким он вырастет. Как большой станет. А, ить, впереде: у тебя - старость. А меня и вовсе изветна гостья ждет.
Жизнь перетекала в ребенка.
Мальчик спал и спал, и Аганя даже досадовала, что он спит - так хотелось ещё раз глянуть на его лучисто-голубые глаза. Когда он их открывал, меж век на умиротворенном личике сочился тихий глубокий небесный свет. Так часто - невидяще, в никуда, лучисто смотрел Андрей. Да и сомкнутые, будто в строгости, губки, прямые бровки - всё напоминало Андрея! Смотрел ребенок со странным, необычайным достоинством - и однажды, само собой, на его голову с высоким гладким лбом она мысленно примерила цилиндр. Мальчик был вылитым дедом, погибшим с гордо поднятой головой за рабочий класс. Подкачал только нос: пипочкой, с легкими белыми крапинками - это уж в неё.
- На деда находит, - заключила и мать. - А нос - он у всех маленьких такой. Я думала, ты безноса уродилась, а теперя вона какой панок.
На том и порешили: назвала она сына в честь легендарного деда, Леонидом.
Что бы она ни делала, ухаживала ли за маленьким, занималась ли хозяйством, читала ли книжку: начинались "Известия" - ухо было настороже. Ждала сообщений из алмазного края, как с фронта в войну. Что там, как?! Хотелось узнать, где нашли коренное месторождение? А то ведь сказали - "в Якутии" - а Якутия-то, говорят, в три раза больше Западной Европы. Но, что называется, как проехали! Не упоминали больше про алмазные находки. Получила от Даши письмо, с трепетом разворачивала конверт, в полной уверенности, что вот сейчас-то всё и узнает. Но та писала о человеке, с которым сошлась и собирается расписаться: Слава, рабочий Бобкова, он очень умный, изобрёл водяное колесо с черпаками, которое крутится течением реки, и само собой выскребает галечник. И ни словечка об открытии. Странная какая-то тоже!
Аганя перепеленала Лёньку, и отправилась с младенцем в библиотеку. Наконец-то она могла в волюшку начитаться: пока с животом ходила, постоянно брала по стопке книг, меняла.
- Ты их будто глотаешь, - посмеивалась библиотекарь.
Наткнулась на старую-престарую книгу, где рассказывалось про алмазы. Так интересно было: что только ни деялось во все времена вокруг самого ценного и самого простого минерала - в страшном сне не приснится! Аганя про это читать не любила. Ей нравилось про хорошее: "Вот алмаз, блеском он дороже и ценнее прочих. Никогда я не любил его: он укрощает ярость и сластолюбие, дает воздержание и целомудрие…" - так сам Иван Грозный говорил.
Или про вечность: на краю света стоит громадная алмазная гора до небес. Каждый день на эту гору прилетает громадная птица и чистит об неё свой громадный клюв. И вот когда гора сточится, тогда пройдёт - миг вечности.
У Агани перехватывало дух: не знала, чему больше удивляться: то ли тому, какая твердая эта гора, что надо затратить целый миг вечности, чтобы её источить, то ли тому, как велика вечность?!
Книжку эту она даже выпросила в библиотеке: купила вместо неё в магазине три других, современных, и отдала.
А как родила - так вышел сбой, просрочила в библиотеке положенный день. Зато явилась с новым "читателем". Поменяла книги и, покачивая маленького на руках, устроилась за столиком, заваленным подшивками газет. Стала листать: от последних к старым.
Она всё чувствовала себя воином, оставшимся после гибели Андрея Бобкова на поле брани - она мысленно всё вела незримую войну. И хотела теперь одного: увидеть как чёрным по белому написано в газете, что правота за ним! Перелистнула страницу - большой портрет Ларисы. И статья рядом о ней такая, что слёзы наворачивались: Лариса девчонкой в добровольческих рядах отправилась на войну, героически защищала Москву, и в мирной жизни она вновь оказалась на передовых рубежах трудового фронта! На другую статью наткнулась - опять про Ларису Попугаеву…
Это позже, когда стали давать награды и среди самых хороших людей неожиданным образом начался делёж заслуг, Алмазная узнала, как нелегко и непросто далось Ларисе её открытие.
"Лариса Попугаева, в девичестве Гнедич, была человеком, выражаясь фигурально, непросчитанным, - размышлял с подкупающим скепсисом в том же санатории престарелый Ярушев. - Это сегодня мы знаем: метод Бобкова - тире мой, метод Кухаренко-Сардатских-Попугаевой. Но тогда был поиск, было много идеей. Они лопались, как мыльные пузыри, и сразу отличить верную от неверной не представлялось возможным. Требовались проверки, время. Так среди прочих прошёл и доклад Попугаевой - сама идея, как таковая, была не нова, мы её знали. Но - не применительно к сибирской практике. Попугаеву выпустили. Как ни парадоксально, но приехала сама Сардатских, возможно, и не случилось бы для них "зарницы". А Лариса вернулась с находкой. Прекрасно! Но вы знаете игру в кораблики? Когда на клеточках рисуют квадраты, в них вычерчивают корабли - и "бомбят", указывая координаты. Клеточки вокруг были "расстреляны". Свободных почти не оставалось. Вы меня понимаете?"
В дележе первой крупной победы "первооткрывательница", о героизме которой трубили газеты, оказалась чем-то вроде бильярдного шара в своей среде. У неё, Ларисы, как и у Агани, только, как у образованной, человека оттуда, из нездешних, с большей силой в мозгу, в затылке, в спинном мозгу сидело толкающее вперёд чувство вины. Понимание, что она - дочь врага. И надо добиться, надо свершить, надо доказать, что она чиста и неповинна, что чист и неповинен её отец, что чиста и неповинна её дочь, и они хотят в будущее вместе с другими, а, может быть, впереди других. Обязательно впереди!
Только к склону лет Алмазной вновь привелось встретиться с легендарной Ларисой: она ожидала увидеть пребывающего в великом почёте человека, а перед ней была маленькая, будто подраненная женщина - с давней, нутряной, незаживающей раной.
А тогда, в деревенской библиотеке, покачивая левой рукой ребёнка, а правой придерживая страницу газеты, в душе своей она невольно тоже поучаствовала в дележе. Так обидно стало - столько народу работало, мёрзло, преодолевало Улахан-Хан, сколько полегло, осталось в землях и водах навеки, - и вдруг одна Лариса героиня?!
"Пироповая дорожка", - поманило её название небольшой заметки. В ней говорилось о победе нового метода поиска алмазоносных месторождений - это был не тот метод, который предлагал Андрей. Попугаева шла по пиропам, спутникам алмазов.
Алые камушки взрывом высыпались из жестяной банки, легли дорожкой по снегу у ног мальчика лет пяти. Они легли по направлению к дому, где минералог Андрей Николаевич растолковывал учёному миру свой метод. Он был алмазом, простым и самым ценным. Она, вместе с матерью мальчика выбирающая из снега цветистые гранаты, - спутником, одним из рассыпанных крохотных камушков.