Подхватывали его. Земля была воистину целинной. Только нога охотника ступала здесь, редкого, настойчивого. Да геологи, как выяснялось, чуть не на брюхе исползали весь окрест. Копали рядом, брали пробы в считанных метрах от трубки, но, увы, то ли фарт выпал именно тому, кто обладал охотничьим нюхом и азартом, и не мог остановиться, "взяв след", то ли время подоспело. К той поре уже все - со знанием дела, "законно" - пользовались и "пироповой дорожкой", и путём поиска по "окатанности" минерала.
Аганя шла - со своим твёрдым пониманием. Это были его места - и душа её вместе с ним видела их с высоты птичьего полёта. Полагая про себя, что не умеет петь, она подпевала в едино дыхание с другими.
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю…
Это был не степной край - ох какой не степной! Но "любимую", "любимого" хотел увидеть каждый. Одни - оставили "её" или "его" дома, как бы ушли в разведку и уже дожидались встречи. Другие - для того и отправлялись в путь, чтобы найти любовь. Третьи, как Даша и Слава, изобретатель "водного" колеса с черпаками, как Аня с младшими братьями, как иные, идущие семьями, - пробивались к тому, без чего любви холодно, без чего она гаснет: к желанному очагу.
Здесь всеми двигала любовь!
Едут новосёлы,
Звонко продолжал гармонист.
Что-то не весёлы!
На шуточный лад рванул меха аккордеона Ясное море. Как завзятый подручный вечёрок и танцев, он угадал, что приспела этому пора.
Кто-то у кого-то
Свистнул чемодан!..
Он восседал на "пене" - большой железной волокуше - которую тянул, возглавляя поход, трактор. Там, на "пене" - ехали дети, присаживались передохнуть уставшие женщины да молодые специалисты, без привычки натершие ноги.
- А где мой чемодан? - спохватилась рядом с ним щекастенькая девчушка, одетая, как на театр. - Где чемодан?! Там же диплом!
Стали искать, оглядываться. Чемодана не было. Гармонист сообразил. Поставил инструмент, побежал обратно. Вернулся с чемоданом, из которого ручьями текла вода - парень подобрал его в ледянистой луже, которую люди обошли стороной, а "пена" проехала прямо.
Девушка достала из чемодана мокрые красные корочки диплома и залилась колокольчиком:
- Едет молодой специалист с подмоченной репутацией!
Я-асное море священный Байка-ал!
Грянул Ясное Море, нацеливая людей на торжественный лад. Цель была близка: впереди показались палатки и уже поднимающиеся стены обогатительной фабрики.
Людской единый порыв, его неостановимый ход Агане казался похожим на движение подземной магмы, про которое рассказал Андрей Бобков. Магмы, поднявшей из земных глубин на поверхность, в доступные человеку земные слои, редкие кристаллики. Люди шли, клинили дикую, по всем меркам, непригодную для жилья, природу. Ноги их вязли в топи, а души летели далеко впереди, в заоблачной небесной сини. Пробивались кипучим потоком в новую жизнь. Не на словах, а на деле, не в мечтах, а реально, не в будущем, а сегодня, сию секунду.
Алмазной потом так виделось это движение: не прямым, а будто восходящим по касательной к земле - люди уплывали по лучам восходящего солнца, как бы примагничиваемые им.
Загудели трактора, зарычали бульдозеры, экскаватор, подрагивая от напряжения, вгрызался и вычерпывал ковшом грунт.
- Там древнее захоронение! - прибежал молодой экскаваторщик, которого все знали, как гармониста. - Эвенкийская княжна, с русским лицом!
Он работал затемно, копнул - и в свете фар увидел могилу. "Княжна" лежала, как живая, разодетая в меха и серебро.
Люди кинулись смотреть. Прибежали - действительно, выемка какая-то в породе есть, ракушкой такой. Но никакой княжны в ней нет.
- Ушла! - решил парень.
И посмотрел на Аганю, просияв в оторопи белым азиатским лицом. Будто узнал в ней эту самую исчезнувшую из могилы княжну. И все за ним посмотрели на неё. Аганя внезапно почувствовала себя распознанной, даже усомнилась: а не лежала ли она на самом деле в этой земной ячейке? И ясно увидела уходящую эвенкийскую княжну. Та оглянулась - её, Аганиным, лицом, - и скрылась в тайге.
Под старость Алмазная так себя и стала понимать, как уже лежавшую в этой земле.
- Это хранительница! - оглушённо проговорил экскаваторщик. - Мы её раскопали, и она ушла.
- Так, - делово потёр ладони подоспевший Бернштейн. - Почему ты решил, что это эвенкийская княжна?
- По одежде! Эвенкийская одежда! Богато украшенная!
- А лицо у неё, говоришь, русское?
- Русское!
Парень опять странно посмотрел на Аганю.
- А разве так может быть?
- Я и сам удивился! Почему, думаю, лицо русское? - он был, конечно, не в себе, этот парень.
- Ну, допустим. Только ведь эвенки - в землю не хоронили. Им такое в голову придти не могло. Для них землю трогать - самый большой грех.
- Вот мы тронули, она и ушла.
- А ты, дружочек, часом не того, - принюхался Бернштейн под общие нестройные смешки.
- Это после бритья, "Тройной одеколон".
- Ну, это мы знаем, - переводил всё в шутку Григорий Хаимович. - Он и до бритья хорош, и после бритья…
- Да нет, что вы, я вообще не пью.
- Словом, порешим так. На гармони у тебя куда лучше получается. Гармонист, товарищи, он и есть гармонист!
Долгий взгляд парня, который он в очередной раз бросил на Аганю, скоро тоже нашёл для неё более реальное объяснение.
Коренное месторождение угораздило прорезаться средь топи. И народ не на шутку поговаривал, что алмазы, видать, заводятся от сырости. А после половодья, дождей пятачок людского обитания превращался в вязкую кашу, и звук "чва" сопутствовал конному и пешему. Если же он не раздавался, то - верное дело - сапог пешего остался в грязи. Человек проделывал чудеса ловкости, чтобы обуть его обратно, удерживаясь на одной ноге, а другой, отшагивая назад и пытаясь угодить точно в раструб голенища. Люди во всём жили взаимовыручкой, и к распластавшемуся журавлём "одноножке" спешил первый встречный, пособлял - и тут же терял с ноги свой сапог. Теперь второй шёл на выручку, и при близком рассмотрении обнаруживалось, что у "журавушки" - длинная коса, а у "встречного" - удалые усы. Они держались друг за друга, балансируя, и радовались обстоятельствам, которые просто не позволяли им расцепиться.
Так однажды зависла и Аганя, оглядываясь и приноравливаясь шагать взад пятки. "Чпок" - кто-то вытащил её сапог, натянул на ногу. И сам замахал портянкой в воздухе. Она подала руку - напортив, пряменький и счастливый, стоял незадачливый экскаваторщик-гармонист. Она знала: звали его Андрюша.
- Ты меня не помнишь? - просиял он.
- Не пойму, ты о чём? - она подумала о случае с "эвенкийской княжной".
- Ты в нашу деревню приезжала. К родне. К Тереховым.
И в лице парня тотчас проступил мальчишка, натягивающий тетиву лука.
- Ой, ой! - запричитала Аганя. - А что ж ты молчал? Почему сразу не подошел?
- К тебе подойдешь! Как посмотришь, так мурашки по коже.
- Разве я так смотрю? - удивилась Аганя. - Я, вроде, обычно смотрю.
- Ну да, обычно. Я сколько раз: хочу подойти, похожу, похожу, и мимо. Самое интересное, подойти я к тебе давно хотел, - признался Андрюша. - А узнал тоже не сразу. Вот только: там, на вскрыше. Ты как подбежала, посмотрела так - я гляжу: та самая девчонка, которая к нам приезжала!
- Это когда ты княжну откопал? - улыбнулась Аганя.
- Да что вы все ко мне с этой княжной. Ну, примерещилось, темно же!
- А ты сам-то из деревни давно?
- Я уж училище закончил…
Вечерами и по воскресеньям вокруг Андрея и его гармони собирались люди. Приходили в чистом: сначала меж палаток и рабочими местами потянулись тропки из набросанных жердей, а потом стали появляться и дощатые тротуары. На дождь и снег была клуб-палатка, а на погожий день - деревянный настил.
Гармонист пробегался пальцами по ладам, ловил верный звук, склонял голову на бочок, уводил бусинки зрачков в сторону, в уголки глаз, словно плывущих по белому лицу двумя уточками, пел.
Если б гармошка умела
Всё говорить, не тая.
Русая девушка, в кофточке белой,
Где ж ты, ромашка моя.
Это была его любимая песня. Аганя уж не стеснялась в своём красивом белом платье и в выходные надевала его: да оно и перестало казаться невидалью, многие оделись в шёлк и крепдешин.
В девках я была несмела,
Отказать я не умела…
Подсаливал Ясное море жизнь, срывал людей в пляс, не давая надолго впадать в мечтательные вздохи. Андрюша подыгрывал. Улучал время, и отвердевшим голосом снова пел о любви.
А утром у входа
Родного завода,
Любимая девушка встретится вновь.
И скажет: "Немало
Я книг прочитала,
Но нет ещё книги, про нашу любовь".
Каждый чувствовал: ни про жизнь их, ни про любовь, какая здесь у них только и может быть, конечно, книг ещё не написано.
Скоро напала северная летняя жара, с комарьём, мошкой и солнцепёком. Земля просохла, стала клочковатой, чешуйчатой, потом как бы зашелушилась под сапогами, копытами, колёсами, а потом, будто специально к якутскому празднику встречи лета утрамбовалась в гладкую ровную площадку. Про Ысыах многие здесь слышали впервые. Но кому из мужчин не хотелось помериться силой и сноровкой? Боролись и на якутский манер - до первого касания земли, и на русский, укладывая противника на обе лопатки. Перетягивали палку и давились на руках. Но особый азарт был вокруг гири: иные намотали себе руки так, что по нескольку дней у них от плеч висели плети, потеряв всякую работоспособность. Но зато как славно услышать одобряющие возгласы и жаркое хлопанье в ладоши, заполучить взгляд той, из-за которой и пластался! И уже по другому, податливее и нежнее, словно обтекая тебя всего, она пойдёт с тобой, таким героическим, в танец: вальс ли это, танго, пляска или хоровод!
Всем праздником заправлял Андрюша, но там, где пели и танцевали, он просто верховодил. Тем более, что многие из молодых русских стремительно кружили в вальсе, отплясывали, чеканя дробь и выделывая коленца. Но уже мало кто умел водить хороводы, выстраивать "ручейки" и "терема". Ведь это был до поры сорванный со своего вековечного посева люд, из корневых лунок своих, перекати-поле, бродяги, ставшие ими от судьбы, война ли ее виной иль "кулацкая" доля. Якутский паренек еще знал, как венком сплетается ехор - он же хоровод, если по-русски. Зазывал он и в горячий, сердцем бьющийся осуохай. Заводящий здесь выдавал строку - сочинял на ходу, рассказывая о себе и о каждом в круге, в голосе его слышалась верховая скачка, - и все в лад вторили ему, то стремительно сбиваясь спаянным кольцом в центре, то разлетаясь на ширину крепко сцепленных рук. По-русски это называлось: "Танец единения душ."
Аганя смутно, из младенческого детства, припоминала, что и русские в деревне её отца танцевали похоже. Может быть, чуть медленнее, протяжнее, но также сходились округлым подсолнухом и расходились его листами, сближались солнышком и распадались его лучами. Да и вся жизнь, которую они, искатели и строители нового, молодые энтузиасты, обретали, будто бы уже была, она её смутно, но знала, видела. Успела застать. Память все настойчивее вызволяла склад похожего минувшего: как миром ходили на поле, собирали урожай, молотили зерно, как возвращались с песнями. Как и они теперь, в строящейся новой жизни.
Алмазной виделись в том времени - три круга. Один - праздничный, как каравай, круг вечерок и хороводов; другой - всё более углубляющаяся оспина в земле, делающаяся рудным карьером. И третий - круг, по которому все были связаны работой: одни добывали, выскабливали из земного дупла кимберлит, другие - везли на фабрику, третьи долбили руду и мельчили, просеивали, чтобы в конечном счёте из "отсаженного продукта" в цехе доводки были отобраны в чистоте своей маленькие прозрачные кристаллики. Земные, "невидимые миру слёзы". Самый твердый - "неодолимый" - минерал. Самый ценный и самый простой. Как правда.
В завершение всего, будто через игольное ушко пропущенные, кристаллики - итоги общего круглосуточного труда - поступали в лабораторию, где и работала Аганя. А вместе с ней стал работать и Андрюша: то ли он так нацелился на безмужнюю бабу с ребенком, будто других мало, то ли не лежала у него душа к карьеру после виденного или примнившегося.
- А ты не придумал тогда, с княжной? - допытывалась Аганя.
- Как бы я придумал? - сразу начинал выходить из себя Андрюша. - До сих пор перед людьми…
- Так ты её все-таки видел?
- Не знаю теперь сам. Экскаваторщик меня оставил одного: я при нём-то, в учениках, ловко работал. А без него… Сам не пойму, как такое могло причудиться?
- А лицо какое у неё было?
- Лицо?
- Ты говорил - русское?
- Русское. - Смотрел парень на Аганю как тогда, в карьере.
- А какое? На кого похожа - можешь описать?
- Не знаю, не помню я. Русское, да и всё, - краснел Андрюша. - Ну, что ты, опять, говорю же, причудилось!..
Агане очень хотелось спросить прямо: похожа ли была "княжна" на неё, но почему-то не решалась. Так и не спросила. Причудиться, действительно, могло.
В тот год, когда встало на поток производство, легендой ходила история о том, как Первый секретарь Якутского обкома партии Семён Захарович Борисов в обыкновенном портфеле привёз и принёс для наглядного отчета главе государства Никите Сергеевичу Хрущеву первые мирнинские алмазы. Об этом рассказывали друг другу по секрету, с большой доверительностью, не переставая удивляться. Ведь Москва-то, она - ого-го! Там палец в рот не клади - побывшие в столице северяне, как правило, возвращались с вывернутыми карманами. Что не мешало взахлёб восторгаться метро с движущимися ступеньками - эскалаторами - "стоишь, а лесенка тебя сама поднимает!", Большим театром, Мавзолеем и ВДНХ! И вот, с портфельчиком-то, в котором… на миллионы! А представлялось-то, что Семён Захарович, так же на метро, с пересадками, попутно прикупив в "Детском мире" подарков для детишек, со всем этим, зажав под мышками, - к главе государства! А ведь там, в Москве-то, в переходах этих, там не только наши жулики, там тебе, может, и английская разведка, и американцы не дремлют… Словом, дошел товарищ Борисов до самого Никиты Сергеевича, и алмазики ему - фш-шить - на стол!..
И никого не удивляло, когда, закончив смену, Аганя или Андрюша брали мешочек с алмазами, садились на лошадку, и ехали двадцать верст до аэродрома: до ближайшей взлётной площадки. В полном одиночестве, если не считать, что лошадь, тоже душа живая. По пустынным местам. С пистолетом, правда, системы "наган". Знай себе, погоняй!
Алмазная впервые отметила, что это может быть удивительным, когда к ней стали приходить разные люди с расспросами о прошлом. "С целым состоянием в мешочке?" - неизменно улыбались они и круглили глаза.
А кому оно было нужно? Кабану или лосю?
Хотя, конечно, ездить приходилось с опаской. Метель загуляла, стала путать тропку. Смерч закружил, а из него, покажется, кто-то зловещий глянул, и пошёл, пошёл кругом, подбираясь. Птица истошно прокричала, будто приколдовывая. Невидимая Хозяйка листами прошелестела. От такой боязни даже, ой как, замирало сердце! И пришёптывали губы слышанные или выдуманные заклинания - местные ведь многое сочиняли на ходу. Так, как в детской "взаправдашней" игре, она и дорога короче: села на коня - слезла с коня.
- Не приходило ли в голову, взять этот мешочек, с алмазами, да и… махнуть куда-нибудь в Рио-де-Жанейро? - спросил Алмазную паренёк: журналист, что ли?
Она не сразу сообразила, о чём это он? А когда растолковали, то лишь развела руками: куда махнуть? Тайга же кругом!
- Нет, в принципе! - настаивал журналист. - В принципе, мысли такие появлялись: взять, да и… прибрать к рукам, так сказать?
Ей опять принялись объяснять. И она, в общем-то, понимала, даже усмехнулась: причудинка какая-то никак не вкраивалась в её мозги, зазоринки не совпадали.
- Мы же были не рабы, - пояснила Алмазная, от чего у парня почему-то отвисла челюсть.
Ко дню открытия треста, в двадцать пять лет Аганю уже называли "ветераном алмазодобывающего фронта". Так объявили, когда в числе нескольких отмеченных "ветеранов", "ударников труда" профком поощрил её путевкой на Юг. Она была, что называется, ни седьмом небе, держала в руке свернутый листок с рисунком большого трехэтажного здания и склонёнными к нему клубастыми деревьями. Во сне не снилось ей побывать там, куда её направляли: в тёплых края, где растут яблоки и виноград, которые она видела в кино, цветут розы, про которые читала, на Чёрном море, про которое сложено столько песен! Фабрика и страна заботились о ней!
Товарищ Ленин.
Я вам докладываю, -
Трубно звучал голос Бернштейна. Он, геолог, изыскатель, стихами любимого поэта напутствовал и воздавал славу производственникам.
Не по службе, а по душе:
Работа адовая будет сделана.
И делается уже!
Много позже, когда у Алмазной стали складываться свои рифмованные строчки, вдруг как по голове тюкнуло: а почему "адовая"? Почему он "адовая-то" написал? Это ведь совсем иное получается, если адовая?
Кому это было важно тогда? Как ни назови, адовая, каторжная или героическая: каждый бы услышал одно - работа, которую нужно сделать, делается уже!
Они были - первооткрывателями, первопроходчиками и первостроителями новой производственной отрасли в стране! Они были не просто первыми - они были авангардом передового рабочего класса! В считанные годы они сумели сделать то, на что капиталистам потребовалось столетие! Причём, капиталисты пристроились разрабатывать алмазные копи в тёплой жаркой Африке, а они это сделали здесь, в условиях экстремального Севера. Преодолели целую эпоху! Они даже обогнали капиталистов: те до сих пор отделяли алмазы дедовским "жировым" способом - алмаз, как и северянин, любит жирок, прилипает к нему. А у них был разработан и внедрён в производство новейший метод "люминесцентной сепарации". Сами названия говорили за себя: "жировой" - и "люминесцентный!" Основанный на том, что алмаз не пропускает рентгеновский луч! Они и сами, сбитые единым ядром, высвечивали будущее пронзающим лучом.
До аэродрома повёз её Андрюша. Устроились "сменщики" верхом, друг за дружкой на их спокойной лошадке, и "почохали". "Чох"- так понукают буряты. Но и у них стали говорить: "Почохал". Оно, видно, с языка не слетает про якутскую лошадку сказать: "поскакал".
Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда…