Радовался за неё и напевал Андрюша. Будто и сам был рождён на море и навсегда полюбил белые мачты на рейде.
По пути они приостановились, сошли с лошади, повязали салама на священном дереве: он не мог её отправить без этого. Каждый попросил о своём. Аганя подумала о сыне, о матери и о… Васе: ему ведь всех тяжелее, ему бы сил да радости. О чем просил Андрюша, она не знала.
Поехали просекой дальше. Андрюша молчал. Она почувствовала, как потихонечку стал приближаться к ней спиной. Не потому, что лошадь качнула, или повода натянул, да откинулся назад. А притираться так, настороженно. Она была женщиной с ребёнком - иногда даже сама себе казалась замужней женщиной с ребёнком. Он - молодым парнем, младше её годами. Отведёнными большими пальцами Аганя с силой ткнула в бока Андрею и засмеялась. Тот припрыгнул на месте и понужнул коня.
Привычный для Агани путь сегодня был не в двадцать километров - сегодня, по тоненькой жилочке, связывающей их с остальным миром, она преодолевала бескрайние просторы и расстояния. Сердце её колотилось на весь лес, на все эти неохватные дали, до самых тёплых краёв. Оно стучало так громко, потому что в нём слышалось и сердце Андрюши, с замиранием бьющееся впереди, и весёлый молотобойный перестук всех и каждого, живущих здесь единым кругом.
Стук большого сердца, упрятанного в груди Агани, раскатывался до самой оранжевой Африки. Ей захотелось вступить в освободительное движение, и она стала рассказывать Андрею про жалкую долю негра-раба, укравшего алмаз.
Он уже знал от неё про Христов камень, про "большую дыру" в оранжевой Африке, похожую на преисподнюю. Они оба не очень-то понимали, что такое преисподняя. Но ясно было: порождение капитализма. У них - преисподни не может быть. У них и не дыра, а карьер, где светят прожектора, и работает современная техника. У них даже машины, которые возят руду на фабрику, шофера додумались обогревать печками: ставят в кабине сваренную из железа печку, едут и подкидывают дрова. У них всё для человека!
Про негра она слышала не от Бобкова, а знала из школьного урока - вот ведь многое пропускала мимо ушей, а это запомнила. А потом вычитала в старинной книге про алмазы. Ей всегда запоминалось про угнетённых. Он, негр, даже и не крал - он нашёл его, редкий алмаз, который остался в истории под названиями "Регент" и "Питт". И решил сокрыть. Невольники на рудниках в Южной Африке работали под надзором стражи. Тех, кому позволяли выйти за пределы рудника, тщательно обыскивали и вдобавок давали слабительное, чтобы ценный минерал нельзя было пронести в животе. Тогда этот негр, нашедший алмаз, разрезал ногу и укрыл камень в ране. На берегу он нашел матроса, который провел его на корабль. Но во время плавания матрос отобрал алмаз у беглеца, а самого его скинул в море. Однако захваченный силой камень не принёс матросу счастья: на вырученные за него деньги он загулял, промотался и… повесился. Негра было жаль: ведь он сопротивлялся эксплуататорскому классу. Они вообще хорошие парни, эти негры. Почти что наши. Помочь бы им только скинуть рабство и угнетение!
Она сидела за спиной Андрюши, переваливалась на холке лошади, являя собой пример победы социализма над капитализмом.
Сколько она потом себя корила, что ей пришёл на язык этот незадачливый раб, укрывший алмаз. Он просто зацепился за язык и не сходил с него весь путь: как специально, как назло!
Простилась со сменщиком у самолета. И глаза его - две весёлые стерлядки - превратились в испуганных головастиков. Стали уплывать куда-то внутрь, в тину, теряться. И всё лицо сделалось белой выемкой, легло ложбинкой на небесный скат - будто тогда уже была на нём печать.
Она шагнула - и наткнулась на другой взгляд. Лётчик Савва, совиноглазый, скорее прятал глаза: косился, склонив голову, не то, чтоб виновато, а напряженно. С мукой. Хотел заговорить. Молча потянулся за вещами, но она отстранилась. Сама занесла: не велика ноша.
Так и полетели. Он потянулся закрыть дверцу в кабину, но тоже не стал. Сидел с говорящей спиной.
Она ещё посмотрела сверху на уменьшившегося Андрюшу рядом с крохотной, как якутская деревянная кукла, лошадкой. И унеслась в радостные миры: стала думать, как после Юга заедет к Лёньке и матери - накупит там всего, яблок, и винограду этого привезёт…
- Что мне теперь, повеситься, что ли? - Савва сидел напротив.
Самолёт уже приземлился, и винты беззвучно замедляли ход.
- Кто говорит, что повеситься, - посмотрела кротко Аганя.
- А что, тогда?
- Тебе я, что ли, помеха?
- Да не ты… - вздохнул лётчик. - Ты прости, что я тогда… Но так ведь тоже нельзя: я же не нарочно!
Аганя высмотрела на его подбородке небольшие рытвинки, как от заячьих зубов, и заулыбалась с утешением: мстительная такая она оказалась, что ли?
- Летаешь, и летай. Чего тебе? - поднялась она.
- Уеду я. Уеду.
"Вольному - воля, - запоздало вспомнила она присказку бабушки, - спасённому - рай". Шла и повторяла. Хм, воля… Хм, рай… Что такое воля - Аганя понимала. А вот что такое рай? Она знала: это то, где оказывается душа человеческая после смерти, если покойный правильно жил. Никогда бы Аганя не стала забивать себе голову этими религиозными мыслями, если бы не Бобков. Она чувствовала его присутствие почти постоянно. То с небес посмотрит, то над деревьями, а то в спину взглядом упрётся. Не сумасшедшая же она? В раю ли он? В аду ли? Ну, из ада, наверное, не выпустили бы - на то он и ад! Или ни туда, ни сюда не приняли - не смогли, как и на земле, приладить его к точному месту, - душа-то и мечется здесь? Да и не мечется вовсе - летает. Спокойная. И посматривает любовно. С добром. Иногда строго. Требовательно. Но получается: если есть воля, то не будет рая? Всё не ладом. Ведь хорошо-то, в лад для человека: и воля, и рай. Поэтому, видно, и свершилась революция, чтобы построить рай на земле. Чтобы были - рай и воля.
Андрюша, казалось, шёл рядом: прямо идёт рядышком, и провожает.
Другая планета
Она ехала в поезде, хотела смотреть в окно, на незнакомые сёла особенно. Но мерное покачивание, стук колёс, тепло и полное безделье её усыпляли. Она терпела, но глаза смыкались, поднималась к себе на вторую полку. Пробуждалась обычно на станции, когда поезд останавливался, и в вагоне начиналось движение. Если успевала, то выскакивала на платформу, что-нибудь покупала себе. Напал какой-то бесстыдный жор. Ела и спала! И сосед по купе, старик с чапаевскими усами, нарочно громко, прихмыкивая, говорил своей старухе про молодёжь, которой ничего не интересно, забаловалась совсем, лишь бы поспать. А ей в интерес было быть забалованной - вот нравилось. И она сладко, разнежено - совсем, совсем забаловано - потягивалась. Лежала пластом, думала ни о чём. В дрёме.
Сон слетел только на шестые сутки пути от вскрика: "Волга!". Придвинулась к окну, устремилась взглядом вниз. Была ночь. Поезд стремительно громыхал по железному мосту. Мелькали сваи и перегородки. Вода в свете прожекторов высвечивалась клочками. Аганя цеплялась, хваталась глазами за эту воду, будто могла узреть, узнать что-то большее, чем было видно. Поверхность гладкая. Поток ровный, сильный. Русло широкое. Могучая река. Во-олга!
С рассветом ей показалось, что она на другой планете. В сентябре здесь стояло лето! Тёплый, даже обжигающий воздух бил в приоткрытое вагонное окно. В глаза въедалась нежилая какая-то желтизна, сухость земли и клочковатое растительное буйство. Всё было наоборот: она привыкла к тому, что деревня - это дома, поставленные друг от друга далеко, городьба или плетень. А деревья - рощи, лес, тайга - начинались за домами, за задами огородов и тянулись, тянулись - даже с самолёта не окинуть взглядом. Здесь же леса не было совсем! Между посёлками - ни деревца. А рощей, раскидистым островом стояла именно деревня. Дома утопали в зелени. Улица, идущая вдоль дороги, напоминала пышную конскую гриву, свешивающуюся из-за заборов. А улицы продольные - чащобную просеку! Проглядывали местами только крыши домов, углы стен. Да и сами дома были иными: не бревенчатыми, а мазанными и белёными.
Увидела она и яблоки - она их сразу узнала. Яблоки: красные, белые, желтоватые, небольшие, с кулачок, и громадные, с голову ребёнка, густо смотрели из зелёной гривы, тяжело гнули ветви. Много-много! Прямо на деревьях росли и крупные чёрные ягоды: сливы, поняла она, вспомнив "чернослив" в "сухофруктах". Они и впрямь были, как ягодный слив.
Люди шли такие неторопливые, опрятные. И всё здесь виделось неспешным, разнеженным. Даже поезд замедлил движение, стал часто останавливаться, трогался нехотя, подергиваясь, будто засыпал на ходу. А и не разгонишься: села да города, хутора да деревни. Лишь на станциях, вокруг вагонной двери всё оживало, кружилось, раздавался бойкий говор с украинским напевом - она знала его по северу. Начиналась торговля: яблоки здесь продавали ведрами - как картошку!
Так и ступила Аганя на крымскую землю, как на другую планету. Обрадовалась пальме - она думала, что пальмы растут только в Африке. Нет, вот она, чешуйчатая, стояла, с широколистным хохолком, как у брюквы. Гроздья винограда свисали в маленьких двориках прямо над головами людей, будто оплывшие весенние сосульки. Протяни руку - и срывай! И сами дворы были затянуты виноградными лозами, словно вьюном. Осёл, ушастый, как у Хаджи Насреддина, вытянув морду, скрипуче кричал - один к одному - несмазанный колодезный ворот!
Море напугало её. Оно не кончалось. Оно покачивалось. И волнами, и сразу всем. Оно зазывало. Заманивало. Хотелось пойти по нему. Запрыгать по весёлым, снежным будто, гребешкам. А ведь так лишь казалось, что можно пойти. Аганя мысленно ступала по воде и обрывалась, уходила в глубь, там, далеко, ближе к середине. Ведь не пойдёшь, потонешь. Душа обмирала - сладостно манило потонуть.
Она отворачивалась, старалась попусту не смотреть: не из боязни, а чтобы не растерять - не засмотреть в себе эту плавь, негу эту волнистую.
На пляже, рядом с людьми, она почувствовала себя бледной картофельной ботвой, проросшей в подполе. Собрала вещички, отошла подальше, к камням. К мшистым глыбищам. Потрогала воду - как парное молоко! Зашла по колкой гальке, поплыла - ой! - пойти по воде, может, и не пойдёшь, но и потонуть, не потонешь. Она прямо выталкивает, вода-то, и соленущая, аж горько - щедрый хозяюшко-то, не поскупился!
Так было день, другой. Она ела, купалась, загорала, кожу стало сушить и пощипывать, истомой наливаться тело. Она тоже делалась замедленной, морёной. Голова наливалась солодом, пустела - ничего, казалось, в ней не было и не бывало, в этой голове. Зато тело под южным солнцем словно набухало, росло изнутри, она вся превращалась только в тело: в беспокоящуюся, чего-то просящую грудь, в немеющий к низу, втягивающийся живот, в лучащиеся кверху коленки.
"Ушу-х-х, - услышала она средь ночи. - Ушу-х-х…". Не поняла, что это такое? "Ушу-ух-х!" Оделась, вышла.
Это билось море. "Прибой", - вспомнила она. "Ушу-ух-х…" - море куда-то стремилось. Из берегов, к простору, разлиться, растечься. Оно истомилось внутри себя, море.
Через неделю в комнате появилась соседка и сразу же взяла Аганю в оборот.
- Так хорошо? - выставляла она пухленькую ногу перед зеркалом, прикидывая платье. - А так? - подносила к уху серьгу.
Движения её были мягкими и плавными, но при этом она не прекращала вращаться и говорить.
- А ты чего сидишь? Ну-ка, поднимайся! Одевайся - мы идём в ресторан! - протянула соседка, будто дело было решённым, и она удивлялась Аганиной нерасторопности.
- В какой ресторан? - Аганя решила, что "новенькая" просто не знает режима Дома отдыха. - Здесь трехразовое питание! Кормят, как на убой!
Соседка впервые приостановилась. Над её влажной верхней губой растянулись тонким рядком тёмные волосики.
- Если тебя волнует вопрос денег, то не бойся. Нас приглашают офицеры!
- Меня никто не приглашал! - соседка, видно, чего-то путала.
- Ты откуда будешь?
- С Сибири. С Севера. - Аганя помнила, что работает в закрытой организации, и не называла точный адрес.
- О таких вещах надо предупреждать, - приложила ладонь к сердцу новая товарка. - В ресторан ходят не для того, чтобы питаться. Тем более, на убой. В ресторан ходят… Впрочем, женщина должна это понять сама. Быстро одеваться! Если я говорю, пригласили, значит, пригласили. Капитан - это, сразу оговариваю, будет мой. Твой лейтенант. Твой даже будет покрасивее!
Какой лейтенант? Зачем? Вслед за соседкой - её звали Фая - Аганя тоже стала вращаться. Крутилась, переодевалась, почему-то делала всё впопыхах, будто они опаздывали, или офицеры могли испариться.
- Да тебя можно в цирке показывать, - разводила ладони Фая, - С виду сухарик, а жилочка к жилочке. И мускулы! Ты, наверное, гимнастикой занималась?
Любимое Аганино белое платье она забраковала, закатив в полном изумлении глаза. Принялась веером доставать, выбрасывать на кровать свои наряды: ажурные блузки, плиссированные юбки. Аганя вновь чётко ощутила себя только телом, и это растомлённое тело запросилось в кружева, в мягкие льющиеся ткани. Она стала примерять чужое, вращаясь перед зеркалом. Все было широковато, но сидело.
- Вот тут подтянуть поясочек, - помогала соседка. - И ты - Любовь Орлова!
- Может, лучше, пойти, купить? - Агане всё-таки неловко одевать с чужого плеча.
- Хорошее стоит денег.
Деньги лежали в чемодане. Аганя достала и показала.
- Спрячь! - выставила Фая руки, испуганно оглядываясь, словно в комнате мог быть ещё кто-то. - Ты совсем, что ли? Такие деньги нельзя показывать! Хорошо, это я такая, а мало ли кого рядом могли поселить! Тебе надо деньги на аккредитив положить.
- А у меня и на аккредитиве есть.
- Ты откуда такая взялась?
- Я же уже говорила.
- Я не в этом смысле. У вас там что, все такие?
- Какие?
Фая вздохнула. И рассмеялась, покачивая головой.
- Нельзя такие деньги показывать. И говорить про них нельзя. Есть, а ты делай вид, что нет. Ты одна. Тебя могут ограбить. Убить могут за них! Это же юг, курорт. Сюда жульё со всей страны съезжается. А ты где работаешь? - заинтересовалась она.
Аганя задумалась: не поворачивался язык сказать, где. Не потому, что нельзя, а не хотела, и всё. Как не хотела пускаться в разъяснении, что это деньги, заработанные за год, и отпуск у неё - три месяца. Надо на что-то жить.
- В торговле? - угадывала Фая. - В продуктах? Нынче где продукты, там навар. Я сама в торговой системе. В комиссионке, - почему-то кивнула она на горку собственных платьев.
Фая загворщески приложила палец к губам. Таинственно открыла свою дамскую сумочку, которую она ставила на тумбочку зеркала, когда примеряла наряды, и одела ремешком на руку, когда занялась Аганей.
Из сумочки Фая осторожно извлекла бархатный футлярчик. Открыла, оставила крышку стоймя. И медленно, поглядывая загадочно на Аганю, стала вытягивать золотую цепочку. Чуть задержала руку, готовя и предвкушая момент, и выудила плоское золотое сердечко. Сердечко развернулось на цепочке - и брызнул искрами метеорит.
Маленький кристаллик чуть покачивался в золотом окоёме и, будто стосковавшись по свету, пускал собранные в пучок солнечные лучики. Бесцветный камешек был для Агани таким знакомым - и совершенно незнакомым. Гранёным - она видела алмаз впервые.
- Бриллиант, - гордилась новая товарка. - Пятьдесят семь граней! "Идеальная огранка" - так называется, мне сказали, "идеальная".
Колёный, пышущий жаром лом полетел в разморенном сознании Агани, полыхнули с треском шурфы, закачались сита-грохота…
- Эх, - вздохнула товарка добродушно. - Так и думала, что ты ничего не поймёшь. Болото! И офицеры такие же. Вам что стекло, что алмаз! Вот и старайся, стремись к чему-то в жизни!..
Она приподняла подбородок, застегнула за шеей цепочку - и шея её сделалась длинной, спина взяла стать, а золотое сердечко с бриллиантом одноглазо засветилось меж белыми овалами груди.
Капитан, однако, всё оценил по достоинству: если не бриллиант, то саму Фаю, к которой так и липли взгляды самых представительных женщин и мужчин. В ресторане было много света: люстра громадная. Аганя посматривала вверх и ждала, когда она упадет, - светильники над каждым столом вдоль стен. Фая гордо кружилась в вальсе, нацелив грудь на капитана, и поблёскивая маслянистыми губами, а бриллиантик выстреливал на все стороны и лады лучиками. Люди оборачивались, отслеживая свечение, женщины начинали трогать свои сережки и броши и, казалось, все и каждый топорщились, причем, отдельными частями - оголённой в глубокой выемке платья спиной, свисающим локоном или - вдруг - портсигаром. Капитан прогибался дугой, будто вбирал в себя всю распавшуюся ресторанную плоть, кружил женщину и оголодало выкатывал бельма.
Аганя, похихикавая про себя, улыбалась, победно представляя, что было бы, если бы сказать им здесь, что целые пригоршни алмазов, так запросто держала она в руках. Как сейчас, наверное, перебирает их, разглядывает в бинокуляр, раскладывает по весу и качеству, сменщик Андрюша! Потом пойдёт в клуб, возьмёт в руки гармошку или аккордеон - в последнее время он пристрастился больше к аккордеону, пробежится пальцами по ладам и:
… Где ж ты ромашка моя?
Впрочем, ничего он не пересчитывает и не играет, а дрыхнет глубоким сном: ночь там у них - она с умилением отметила это "у них", - почти утро.
Официант подскочил, поставил на стол длинную бутылку. Согнулся. Не хворый вроде, не изболелся: другой работы не нашёл, что ли? Мужик ведь.
Там, куда улетала в мыслях, она была Аганей, а здесь она чувствовала себя телесной обложкой, вдёрнутой в чужое платье - вот рука пошла, подняла бокал. Вкусное, вообще-то, вино. Мускат. Виноград виноградом.
- Человек в форме! - налегал на стол чуб с погонами. - Это человек в форме!
Но чего Аганя никак не ожидала, так это того, что лейтенант, или вообще кто-либо из мужчин, может полезть к ней, наброситься как лев какой.
Вернулись в Дом отдыха. Фая ушла с капитаном. Остались они вдвоём с чубатым лейтенантом. "Отвернись", - попросила. Сбросила чужое платье - в нём уже стало не в моготу, - и он напрыгнул, прямо кочетом налетел! Повалил на кровать. Аганя месяцами жила одна рядом с мужчинами, ночивала бок о бок даже с бывшими зэками, но никто никогда даже намеком не предлагал просто потешиться. Её порой удивляло: к иным девчонкам приставали, тискали, те взвизгивали, потом рассказывали, мол, такой нахалюга оказался, сразу давай ему. К ней - нет. Замуж звали. При этом девчонки все-таки выскакивали замуж: иная потому и заводила речь, чтобы погордиться: как ловко окрутила парня - она ему "нет", а он её в ЗАГС! Аганя же так и оставалась незамужней.
На мгновение она опешила, просто не понимая в чем дело: больно уж в диковинку было, что так могут с ней. И, главное, в интерес. Парень раздвигал её сомкнутые и подогнутые колени, Аганя ждала, смотрела: сумеет ли он разогнуть их, ноги, на которых она сама находила тысячи километров и на себе пронесла, наверное, не одну тонну груза. Они же каменные, ноги-то.
Не дождалась: ноги сами распрямились - самострелом.
Полежала. Тишина. Приподнялась - жив ли, человек-то?
- Ну и что? - затравленно выглядывал лейтенант из тёмного угла. - Ты хочешь сказать, что так и будешь одна весь отпуск?
- А ты думаешь, что если ты ляжешь рядом, так я буду не одна?