Ночью Измаилу приснилась Нериман. В тюрьме женщины снятся постоянно. Иногда снятся совершенно невообразимые. А иногда такие, что на лицо невозможно взглянуть. У некоторых нет ни волос, ни лица. Не всем им, дьявольским отродьям, удается тебя совратить. Ты бы и хотел, чтоб тебя совратили, но она, безбожница, не желает. Нериман тоже не стала. Она взяла Измаила за руку и огромными шагами - есть же в гимнастических упражнениях такие прыжки, напоминающие огромные шаги, - так вот, именно такими шагами, но не касаясь земли, они принялись летать, держась за руки, по камере.
Измаил вышел из тюрьмы в 1933 году по амнистии и сразу отправился в Манису к матери. Вернувшись в Стамбул, он закрутился: то собрания ячейки, то работу нужно искать, то печатать листовки на шапирографе да по ночам их расклеивать. В Кадыкёй, в дом к Осман-бею, прийти он смог только в одно из воскресений, после полудня. Османа дома не было. Он выпил кофе, который сварила ему Нериман, в гостиной на нижнем этаже тесного, узкого, уродливого каменного дома в одном из переулков неподалеку от кинотеатра "Сюрейя". В доме стоит тишина. На улице тоже стоит послеобеденная тишина. Теплый мягкий ветерок легонько колышет тюлевые шторы на открытом окне. На Нериман платье с короткими рукавами. Они молчат. Измаил вспоминает, как они летали с Нериман по камере. Он посмотрел на обнаженные руки девушки. С золотистыми волосками, смугловатые, округлые. "Возьми же, черт, возьми же эти руки".
- Вы молчите, Измаил-бей.
Он встрепенулся:
- Мне нечего рассказывать. Лучше вы расскажите что-нибудь.
- Как ваша матушка?
- Хорошо, спасибо. Как дела у Османа, все в порядке?
- В порядке, наверное. Я в них не разбираюсь, да и не спрашиваю ни о чем. Женщины не должны вмешиваться в мужские дела.
- С чего это? Вы же работаете, как мужчина, хвала Аллаху. Зарабатываете себе на жизнь.
- Да, но все равно… Женщина - это женщина, даже если она одна содержит семью.
Измаил заговорил о равенстве мужчин и женщин. Он говорил что-то вроде того, что женщину, то есть трудящуюся женщину, нужно освободить не только от эксплуатации капиталом, но и от эксплуатации стирками и тазами, от эксплуатации на кухне. Нериман слушала его речи, глядя на него своими черными глазами, не утратившими детскость, то изумляясь, то с симпатией, но ни разу не согласилась с тем, что говорил Измаил.
Примерно через месяц Измаила снова поймали. Около восьми месяцев он провел в тюрьме Султанахмед, в "ложах"… Каменные камеры с единственным окном и выходом в узкий коридор, не имеющие никакой связи с остальным зданием тюрьмы… Нижний этаж тоже такой же. Но коммунистов держат в "ложах" на верхнем этаже. Был день свиданий. Керим разговаривает с Измаилом об Ахмеде. Вспоминает, как они в 1925 году продавали газеты на Галатском мосту. Измаил сказал:
- Бог с ним, с этим со всем, скажи-ка мне лучше - помнишь, в Москве у тебя девушка была, у вас еще с ней все хорошо было, но она никак не могла заставить тебя произнести "Я очень тебя люблю"…
Керим почесал густые брови.
- Я в те дни жутко ненавидел ложь, - он затянулся сигаретой, - и курение, а теперь привык и к тому и к другому.
Измаил ответил:
- Тогда дай-ка сигарету.
Керим порылся в карманах. Вытащил три сигареты, одну протянул Измаилу. Измаил разорвал сигарету пополам и вставил в длинный деревянный мундштук.
- Зия говорил, что попрошайничать табак - самая презренная разновидность попрошайничества.
- Правильно говорил.
Измаил принялся сквозь зубы насвистывать Марш десятилетия Республики, а затем вынул мундштук изо рта.
- Знаешь что, братец мой, - сказал он, - поэты написали в словах к этому маршу: "За десять лет взрастили мы пятнадцать миллионов эров". Потом смотрят, на слух, когда читаешь, "пятнадцать миллионов эров" выходит "пятнадцать миллионеров", понимаешь, и тогда текст поменяли, написали "пятнадцать миллионов молодых".
Керим сказал:
- Здорово ляпнули, - и повторил: - За десять лет взрастили мы пятнадцать миллионеров… Всех возрастов.
- Ахмед говорил, что наши эфенди давно утратили революционный дух. Дай-ка вспомнить, он даже подсчитывал это в процентах. На восемьдесят процентов, кажется…
- На восемьдесят ли процентов или на девяносто, не знаю, но Субхи и его команду они утопили, земельный вопрос так и не решили, боятся как огня, как бы рабочие не создали своих организаций. И что остается? Только сговориться с империализмом?
- Сговорятся, братец, вот увидишь.
- И что остается? То есть алфавит, шляпы, светские законы, отделение религии от государства - это у нас есть.
- В армии вновь заставляют читать Коран.
- Когда имам в мечети хвалил халифа, он был плохим, а сейчас он хвалит Народную партию. Ну, им это, конечно, на руку.
Надзиратель из дежурки крикнул в сторону коридора, куда выходили окошки "лож", - так, что вспугнул голубей в тюремном дворе:
- Измаил-уста! К тебе посетитель, Измаил-уста!
Измаил подумал о ком угодно, только не о Нериман.
- Нериман-ханым! Ей-богу, братец, удивлен!
- Вам привет от моего брата. Он не смог прийти. Уехал в Анкару по одному делу.
- Благодарю вас, ей-богу. А вы - более преданный друг, чем я. Я к вам смог только один раз зайти… Ей-богу, братец, вы даже представить не можете, как я вам рад… Тьфу ты, черт побери! - Он тут же вспомнил, что это "черт побери" постоянно говорил Ахмед. - Помилуйте, Нериман-ханым, привязалось к языку это чертово словечко "братец".
Посетителей и заключенных не очень много. Они смогли поговорить спокойно, без толкотни и крика. Измаил внезапно сказал:
- Те, кто к нам ходит, попадают на заметку к полиции.
- Пусть записывают… Я к политике отношения не имею…
Отдавая тем вечером лукум "Хаджи Бекир", принесенный Нериман, в "коммуну" - коммунисты в тюрьме создали "коммуну": еда, напитки, сигареты и деньги - кому что приносили - сдавались в общий котел и делились между всеми, - так вот, отдавая тем вечером лукум "Хаджи Бекир" в "коммуну", Измаил так гордился, будто отдавал всем что-то такое, от чего все должны сойти с ума от радости.
На следующий день после того, как он вышел из тюрьмы Султанахмед, он поехал в Кадыкёй. Нериман не было дома. С Османом они пошли попить молочного киселя на Алты-йол. Осман сейчас работает маклером.
- Вы, наверное, стесняетесь дружить со мной, Осман-бей.
- С чего мне стесняться? - Осман-бей задумался. - Знаешь, не помню, когда это было, в двадцать четвертом или двадцать пятом, кажется, в Тепебаши, мы случайно столкнулись нос к носу с Ахмедом. Я сделал вид, что не узнал его, ушел. Тогда мы служили государству. В Сельскохозяйственном банке. А сейчас я кто? Сам себе хозяин.
Впервые Нериман с Измаилом поцеловались около бухты Каламыш. Тихо струится лунный свет.
Море - гладкое, как простыня. Где-то около Моды Измаил взял напрокат лодку. Из ресторана "Каламыш" доносятся звуки джаза, там танцуют. А на воде множество лодок. Измаил приналег на весла, они двинулись в сторону Фенербахче. На Фенербахче маяк, то загорается, то гаснет. Мимо прошел сверкающий огнями пароход на Принцевы острова. "В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?" Измаил бросил весла и перешел на корму, сел рядом с Нериман:
- Можно, я тебя поцелую, братец?
Нериман не ответила.
- Ты хочешь сказать, что для таких вещей разрешение не спрашивают?
И он поцеловал Нериман. Лодка легонько раскачивается. Волны от того парохода, плывшего на острова.
- Мир прекрасен, братец мой! - воскликнул Измаил.
Своим низким, ставшим сейчас еще ниже голосом Нериман очень серьезно повторила:
- Мир прекрасен, братец мой.
Пять месяцев спустя Измаил снова оказался за решеткой. Десять месяцев просидел в Полицейском управлении. Нериман носила Измаилу еду. Увидаться им не давали. Девушку спросили: "Кем приходится тебе Измаил?"
- Он мой жених, - ответила она.
Дело Измаила тянулось полтора года, и все это время он был за решеткой. Нериман все время ездила в тюрьму Султанахмед. В первый день суда и во время последнего заседания, когда зачитывали приговор, она была в зале. Все время улыбалась Измаилу. На остальных заседаниях она быть не смогла; суд, как всегда, проходил за закрытыми дверями.
Измаил вышел на свободу. Встречается с Нериман каждое воскресенье. Целуются, обнимаются, но и только.
Измаил хотел заинтересовать Нериман политикой, коммунизмом, но девушку все это не интересует. И только когда он рассказывал о жизни революционеров (то, что он слышал от вернувшихся из Москвы, и то, что кое-как прочитал по-русски - Измаил в тюрьме изучал марксизм и русский язык), Нериман слушала с волнением. Особенно о жизни женщин-революционерок, особенно про Крупскую…
- Верная женщина, преданная женщина, всю жизнь посвятила своему мужчине.
- Вопрос не в этом, братец мой, она ведь всю жизнь посвятила революции.
- Конечно, конечно, Измаил, но как она была привязана к Ленину. И жена ему, и мать, и товарищ, конечно же, но смотри, как эта женщина любила.
Измаил все никак не мог найти постоянную работу. Но где уж там гонять за работой, когда сам убегаешь. На хлеб он зарабатывал в маленьких литейных лавках, в ремонтных мастерских. Однажды ему удалось устроиться на одну фабрику, но прошла неделя, и полиция заставила хозяина выкинуть его оттуда.
- Нериман, тебе хотелось бы сейчас оказаться вот на том пароходе?
Они сидят на холме в Эмиргяне под фисташковым деревом. Внизу, то исчезая, то появляясь, изгибаясь на поворотах, стелется вдаль Босфор. Черный грузовой пароход с единственной трубой, вспенивая воду наполовину торчащим над водой винтом, следует в сторону Анатолийской крепости.
- Не хочу. Что мне делать на том пароходе? Куда он плывет?
- Кто знает, может, в Одессу? Ты бы хотела поехать в Одессу?
- Если с тобой, то хотела бы. Но мое самое любимое место на земле - под этим фисташковым деревом.
- А что, если сейчас вдруг появится джинн из арабских сказок, одна губа на земле, другая - в небе, и скажет: "Проси у меня, Нериман-ханым, чего хочешь!.."
- Чего же мне просить? Стой, подумаю… Не так уж много бы я и пожелала. В целом мире всего-то одна-две вещи, которые мне нужны. Во-первых, я бы пожелала, чтобы Измаила больше не сажали в тюрьму никогда, совсем никогда… Это первое. Потом я бы пожелала, чтобы у нас был домик, в саду, конечно же, где-нибудь здесь, на холме в Эмиргяне, конечно же, маленький такой, уютный домик, полный ребятишек. Богатство или что-то подобное мне точно не нужно. И еще здоровья - слава Аллаху, ты здоров, как лев, у меня здоровье тоже неплохое.
- Настоящая мелкобуржуазная идиллия.
- Сколько раз ты мне уже приписываешь эту мелкую буржуазность, Измаил! Если уж я такая, значит, такая…
- Не сердись…
- Я и не думала сердиться.
- И что, тебе нет дела до того, что за забором твоего сада народ гибнет от голода, что вкалывает при этом, как вол, а тебе до этого и дела нет?
- Почему это нет дела? Если бы я могла попросить у джинна и за других, я бы попросила, чтобы он всем дал по маленькому дому с зелеными ставнями, каждому там, где он пожелает, чтобы никто не был голоден. Чтобы никто не работал так много, как ты сказал.
- Никаких таких джиннов-волшебников нет. Джинны-волшебники - это мы.
- Ты же первый заговорил про джинна. А теперь меня ругаешь.
- Я тебя не ругаю. Это классовый спор, братец мой. Придется нам и в тюрьмах посидеть.
- А ты не мог бы не сидеть так часто?
* * *
Измаил закурил сигарету. Ахмед все еще что-то бормочет во сне. Измаил прислушался, что он там говорит. Не смог разобрать. Взял стамбульскую газету. Стамбульская газета за 1925 год. Еще раз прочитал статью на второй странице. Положил газету на место. Задул лампу, уснул.
Зимой 1938-го Измаила снова арестовали. Отправили в Анкару Поместили в одиночную камеру в военной тюрьме. То, что называют одиночкой, - каменная комната. Окно с решеткой, стекол нет. Внутрь попадает снег. Пол - цементный. Какие там тюфяки, подушки - тонкого одеяла даже не дали, зверье. Шагая туда-сюда по камере, Измаил вспомнил события тринадцатилетней давности: как в измирской хижине волоски одеяла кололи ему подбородок и как Ахмед все никак не мог погасить лампу.
После того как Измаил был осужден в Анкаре и был отправлен в стамбульскую тюрьму Мехтерхане, он смог увидеться с Нериман.
- Меня здесь не оставят, отправят куда-нибудь. Посмотрим, куда на этот раз.
Нериман с трудом сдерживала слезы. Затем, пытаясь улыбнуться, сказала:
- Я поговорила с адвокатом. Оказывается, пока ты в тюрьме, мы можем пожениться. Давай уже распишемся, братец мой. Если я буду твоей женой, то будет легче разыскивать тебя. В какую бы тюрьму тебя ни отправили, я туда приеду. Может быть, мне и не разрешат учительствовать, но я буду шить, так что проживем.
Месяц спустя рано-рано утром один морской офицер, два унтер-офицера и трое матросов, надев Измаилу на руки наручники, не сказав, что происходит и куда его везут, вывели его из Мехтерхане, посадили на какой-то военный катер у моста рядом с пристанью Кадыкёй и отвезли на большой военный корабль "Эркин", плавучую базу подводных лодок, стоявший на якоре у Принцевых островов. Измаил в дороге пытался разобраться, что происходит. Внезапно он вспомнил морского унтер-офицера Ферхата. Правда, они просто здоровались по утрам, и только. Один или два раза сидели в одной пивной за соседними столиками.
На корабле "Эркин" Измаила бросили в матросский гальюн. Иллюминаторы в гальюне задраили. На полу по щиколотку - моча, в моче плавают нечистоты. Такая вонь, такая вонь, да еще жара. Некоторое время Измаил стоял. Посвистел. Посмотрел в задраенный дверной иллюминатор. Увидел голову какого-то офицера. Эта голова исчезла, показалась другая. "Господа офицеры смотрят, что я буду делать". Он сел прямо в мочу. Закурил. Затянул песенку. В голове только один вопрос: зачем меня сюда привезли?
Под вечер его вывели из гальюна. Сопровождаемый двумя матросами с винтовками и одним унтер-офицером, он спустился по нескольким трапам, по узким металлическим и извилистым трапам. Открылась железная дверь, Измаила втолкнули в темноту. Дверь закрылась. Он ощупал все вокруг - канаты, бобины, бочонки и тому подобное. Трюм. Он снял рубаху. Снял штаны. Остался только в кальсонах. Но все равно нестерпимо жарко. Сел на сваленный в кучу канат. Глаза его немного привыкли к темноте. Он заснул.
- Вставай… Одевайся…
Его ослепил свет электрического фонаря, направленный прямо в лицо. Он отвернулся.
- Вставай… Одевайся…
Свет фонаря скользил по канатам и бобинам, по бочонкам, по железным стенам трюма. Измаил увидел, что фонарь держит офицер в белой форме. За спиной офицера в тесном железном, отливающим свинцом коридоре, опутанном узлами труб, под желтым светом электрических ламп - два матроса с винтовками. Ночь ли, день - неясно, ведь лампы светили и когда его привели сюда. Он оделся.
- Выходи.
Следом за Измаилом матросы с офицером начали подниматься по железным трапам. Корабль дрожит. Шум работающих двигателей. Измаил подумал: "Отплыли".
- Сворачивай налево.
Они оказались на тесной площадке, зарешеченной с четырех сторон, справа и слева, сверху и снизу обмотанной каким-то трубами, трубочками и спутанными электрическими проводами. Измаил, свернув налево, начал опять подниматься по трапу. "Ведут на допрос. Но зачем? О чем будут спрашивать? Что им надо от меня?"
Они вышли на палубу - в ночь, на прохладу.
- Иди вперед. Не оборачивайся.
Впереди у Измаила - никого, кроме звездной ночи. На палубе безмолвие. Шум двигателей забивает ропот волн. В темноте - безбрежное море без конца и без края, и только белеют гребешки. Корабль "Эркин" медленно плывет по волнам. "А ведь никто не знает, что я здесь, - вдруг пришло в голову Измаилу. - Но ведь когда меня забирали из тюрьмы, подписывали же какие-то бумаги. И куда же мы теперь направляемся? Страшно ли мне? Еще нет…"
- Иди и не оборачивайся.
Уже и идти-то некуда. Через пару шагов будет борт.
- Стой!
Он остановился. Услышал за спиной щелканье затворов. Внезапно ему вспомнился Мустафа Субхи и его товарищи. "Значит, мне выстрелят в спину и бросят в море. Но почему? Если эти мерзавцы решили от меня избавиться, то можно было сделать это гораздо проще. И почему они решили избавиться именно от меня?" Мысли пронеслись у него в голове беспорядочным роем. "Нужно повернуться и броситься на них". Он обернулся. Увидел в темноте белую форму офицера и стволы двух винтовок со штыками, нацеленные на него. И в тот же миг рядом с первым офицером возник второй. Что-то прошептал тому на ухо. Первый офицер приказал Измаилу:
- Повернись, шагай!
Они спустились по тому же трапу. Измаил вновь вступил в темноту трюма. Разделся. Лег на канатах. "Фокусы мне показывают. Но зачем же они привезли меня сюда?"
Той ночью Измаилу приснился сон. Они с Нериман на галеоне, в кормовой надстройке. Галеон мчится на всех парусах. Парусов так много и они так надуты, что, кажется, галеон сейчас взлетит. Штурвал - даже не штурвал, а огромный ворот - крутит Хайр ад-Дин Барбаросса. Борода у Барбароссы - ярко-рыжая. Нериман спрашивает у Барбароссы:
- Почему у вас такая рыжая борода?
- Вместо того чтобы смотреть на мою бороду, - отвечает Барбаросса, - взгляни лучше на бороду своего мужа.
У Измаила до пупа тянется огромная зеленая борода. Внезапно они с Нериман оказываются посреди некошеного зеленого луга где-то у Босфора - где именно, Измаил понять не может. Они лежат на спине и смотрят на большие белые облака. Протянув руку, он словно невзначай касается груди Нериман.
- Что ты делаешь? - спрашивает Нериман.
- Разве я тебе не муж?
- Мы же еще не поженились!
- Почему не поженились?
- Потому что мое свадебное платье не готово.
- Ну а когда будет готово?
- Завтра.
Хайр ад-Дин Барбаросса говорит:
- Мы направляемся в Одессу. Если ветер не стихнет.
Нериман говорит:
- Я в Одессу не поеду.
Измаил говорит:
- Я познакомлю тебя с Крупской.
- Крупская разве не умерла?
- С чего бы ей умирать? - спрашивает Измаил.
Но он понимает, что не может узнать, умерла Крупская или нет.