Но все же по пути на вокзал Гольцев зашел в парикмахерскую. Гардеробщица посмотрела на него, пробормотала что-то еле слышно и отвернулась. Вышла Гора. Белый халат, туго стянутый в талии, очень шел ей, делал ее холодной, недоступной и торжественной.
- Приве-ет, - сказала она, улыбаясь. - Прощаться зашел?
Она прижалась к нему; парикмахерская закрывалась, в вестибюле никого не было, и Гольцев обнял ее за плечи.
- Уезжаешь, значит. Броса-аешь…
Еще три дня назад они были незнакомы, но это не имело для нее никакого значения. Как она сказала! Уезжаешь, значит. Броса-аешь…
- В субботу приеду.
- Я жду. - Она подставила для поцелуя щеку.
Гольцев поцеловал ее и, целуя, видел ее улыбающийся, хитро прищуренный глаз с большим, расширившимся в искусственном свете ламп зрачком.
Среда
Место в гостинице было заказано. Гольцев оформил документы, и сонная дежурная, шаркая шлепанцами, провела его в маленькую чистенькую комнату с кроватью, тумбочкой, двумя стульями и огромным, в полстены, шкафом.
Гольцев повесил в него плащ, затолкал под кровать портфель и, закрыв комнату, спустился на улицу.
Город был по-утреннему тих и сонен. Дребезжа разбитыми дверцами, пропылил разболтанный автобус и утих за поворотом. Гольцев пошел ему вслед - улица, взбежав на гору, обрывалась, внизу, по склону горы, теснились, краснея железными крышами, дощатые индивидуальные дома, а ниже их гладко и студено лежало белое, как алюминий, озеро. Далеко за озером, в прозрачной, рыжей от солнца дымке синели, сливаясь в плотную каменную глыбу, заводские корпуса, трубы стояли густым лесом черных столбов, и с плотины, лежавшей там же, внизу, под горой, доносился грохот падающей воды.
- Юра? - сказали тихо и неуверенно за спиной. Гольцев обернулся.
Перед ним стоял маленький худой человек в синем, аккуратно поглаженном, но дешевом, и от этой аккуратности казавшемся еще более дешевым, костюме. Пиджак с тверденько стоявшими, словно накрахмаленными, лацканами был расстегнут, над брюками пузырем нависала белая поплиновая рубашка.
- А ведь Королев, - сказал Гольцев. Он сунул руки в карманы и качнулся на носках. - Скажите на милость! Какими судьбами?
Королев засмеялся.
- А мне вчера звонят из райкома, говорят: мы вот тут номер заказывали… Ну, а я при чем, спрашиваю? Да другу твоему, говорят, Гольцеву.
Гольцев шагнул к Королеву, и они обнялись. И, сжимая худые его, жидкие плечи, Гольцев захлебнулся от нежности к Королеву, от теплого братского чувства к нему, от счастья сжимать эти проступающие костями из-под костюма плечи и тыкаться подбородком в торчащие во все стороны светлые, желтые, как солома, волосы…
Наконец он отвел Королева от себя и, снова сунув руки в карманы, посмотрел на него:
- Ну что, все здесь сидишь?
- Все здесь, - сказал Королев. Он зажмурил на мгновение глаза и засмеялся. - Сколько мы с тобой… Годика два ведь, а?
- Два, Леша, два.
- Елки зеленые, два… - сказал Королев, опять зажмурился на мгновение и покачал головой. - Не женился?
- Нет. Не женился.
- А я вот, Юра… Год как…
Гольцев хлопнул его по плечу:
- Покажешь.
- С удовольствием. Командировку тебе все равно где отмечать?
- Да лишь бы печать была.
- Пойдем, я отмечу. - Королев тронул Гольцева за локоть и повел к небольшому, одноэтажному домику редакции.
Он сходил за печатью и притиснул ее к командировочному бланку Гольцева.
- И на убытие сразу, - попросил Гольцев. - Чтобы уж потом не суетиться.
В дверь постучали.
- Главный пришел. Зайди к нему, - сказал за спиной Гольцева женский голос.
Королев вышел. Гольцев сунул руки под мышки и прошелся по комнате.
Что-то изменилось в Королеве за эти два года. Каким-то не таким он стал… Весь напряжен - как натянутая струна, тронь - кажется, зазвенит.
Дверь открылась. Держа толстую канцелярскую папку перед грудью, вошел Королев.
- Уже?
- Уже, - сказал Королев, глядя куда-то в сторону, мимо Гольцева.
Он прошел к столу, сел в кресло и, положив папку, стал перебирать тесемки.
- Надолго ты? - сказал он наконец.
- На четыре дня.
- А-а… - Он взглянул на Гольцева, и тут Гольцев увидел его глаза - отсутствующие и гневные.
- Ты что? Случилось что-нибудь?
- Случилось? - Королев медленно покачал головой. - Так… Надолго ты?
- На четыре дня, я уже говорил.
- А-а… - снова сказал Королев. - Прости. Я тут… Понимаешь, редактор наш… А впрочем! - Он махнул рукой, опять зажмурил на мгновение глаза и усмехнулся. - Прости… Тема у тебя какая?
- По письму, - сказал Гольцев. Он хотел было достать из кармана письмо, но передумал - все равно Королев ничего не знает об этом Марахонове. - Инвалида Отечественной обижают. Путевку в санаторий не дают.
- Вот сволочи! - Королев развязал тесемки на папке, вынул бумаги и шлепнул стопку на стол. - Инвалиду Отечественной?
- В том-то и дело.
- Не понимаю! Не понимаю! - Королев вскочил с кресла, сунул руки в карманы и, нагнувшись вперед, пробежался по своему кабинетику. - Как так можно? Где у этих людей совесть? Или у них ее нет?
- Ты о чем-то о своем, Леша, а? - Гольцев встал.
- Обо всем вместе я. - Королев остановился и провел рукой по соломенным торчащим волосам. - Не могу спокойно на такие вещи смотреть.
Совершенно он не был похож на прежнего Королева. Даже и не напоминал того университетского "Парня-штопора", которому все на свете трын-трава, того острослова, который ходил по университету вечно руки в карманы, а с ним - так же вечно - человека четыре его обожателей, и, коротко поглядывая по сторонам, хмуро комментировал прически, ноги, костюмы, галстуки - да так, что обожатели его держались за животы. Сам Королев не улыбался, лицо его было неподвижным и бесстрастным, и так же бесстрастно - прямо и твердо - он ходил, сунув руки в карманы, и эта четкая твердая походка делала его словно выше… Слишком он серьезно стал воспринимать все, слишком близко к сердцу.
- Ладно, - сказал Гольцев. - Пора мне. Поеду на карьер.
- Ну, давай. - Королев оторвал от одной из своих бумаг угол и что-то написал на нем. - Вот тебе мой адрес, я переехал. Заходи вечером.
* * *
Председатель постройкома был еще молод - немного постарше Гольцева, - крупен и широк в плечах. Он тесно сидел в венском, маленьком для его тела кресле, а когда качнулся из кресла навстречу Гольцеву, прямые длинные волосы, распадающиеся посередине на пробор, свалились ему на глаза.
- Итак, значит, Марахонов вас интересует? - сказал председатель, отводя волосы со лба огромной рукой и вслед за тем закуривая. - Сейчас я вам все, сейчас…
Ему принесли папку, и он стал листать бумаги, щурясь от дыма сигареты и изредка взглядывая на Гольцева.
- Пожалуйста. Вот. Решение постройкома управления. Выделить Марахонову И. К. путевку на курорт.
Гольцев посмотрел решение и вернул папку.
- Решение от какого числа?
- Сей-час… - Председатель снова зашуршал бумагами, отыскивая начало протокола. - Ага… одиннадцатое июня…
Гольцев прикинул, сколько же это прошло: выходило, что три с половиной месяца.
- И долго еще ждать?
- Что поделаешь, очередь…
Гольцев достал из кармана письмо, разгладил его на коленях и, не глядя на председателя, сказал:
- Марахонов - инвалид Отечественной войны. И инвалидам Отечественной путевки давать положено без всякой очереди.
Когда он поднял глаза, председатель постройкома сидел, отвалившись на спинку кресла, и оживленное лицо его было растерянным.
- Не может быть, - сказал он наконец.
- Может, - сказал Гольцев. - Читайте, Виктор Михайлович.
Он протянул председателю письмо и встал.
Председатель положил письмо перед собой, взглянул на Гольцева и отвел глаза. Читал он письмо долго, по-школьному сложив на столе руки и шевеля губами. Наконец кресло его заскрипело.
- Вот что, Юрий Николаевич, - сказал председатель. - Я сейчас его личное дело попрошу. Думается мне, не инвалид он. Проверим сейчас…
Он нажал кнопку звонка, и минуту спустя, чуть слышно пришаркивая, к столу прошла женщина с новой папкой в руках.
- Сейчас посмотрим… Ну вот. Никакой он не инвалид Отечественной войны! Демобилизован в сорок шестом. Живой-здоровый.
Гольцев взял папку - Марахонов был демобилизован в сорок шестом по общему приказу.
Вот оно как, не инвалид… То ли написал - инвалид Отечественной войны, не думая о том, что это официальное название, то ли решил соврать… Пойди теперь разберись. Поставлен на очередь - все законно, делать тут ему, Гольцеву, больше нечего…
Но так вот, сразу, остановиться он не мог.
- А уважение к фронтовику, Виктор Михайлович? Не к ранам, но к делам его?
- У нас фронтовиков, Юрий Николаевич, много. - Улыбка гордости разломила толстые, крупные губы председателя. - Кому возле пятидесяти, каждый, считай, фронтовик.
- Но ведь болен человек!
- Так ведь кого на очередь ставим, все больны. Так просто на курорт не попадешь. Справку от врача надо. Все на равных.
Гольцев взял папку со стола, повертел ее в руках и бросил обратно.
- Ну так и что же, Виктор Михайлович? А может быть, ему так плохо - только санаторий и поможет?
- Не думаю, - сказал председатель. - Если человеку плохо, врач пишет: срочно. Срочно не срочно, но стараемся…
- Ясно, - сказал Гольцев. - Ясно.
Он поднялся. Ничего ему не было ясно, и он не знал, что сейчас делать.
Начальник участка сидел у себя за столом и писал. Он поднял от бумаг лысую круглую голову, пожал Гольцеву руку и кивнул на стул:
- Садитесь. Звонил председатель, предупреждал.
Он крикнул в приоткрытую дверь мальчишке-рассыльному, чтобы тот сбегал за Марахоновым, снова сел и принялся писать. Неожиданно бросил ручку, схватил лист бумаги и замахал им в воздухе - чтобы быстрее высохли чернила.
- Марахоновым интересуетесь, а? - с укоризной заговорил он. - Марахоновым, а? - И закачал, затряс головой. - Алкоголиком этим? Нашли тоже кем! Путевку просит? Путевку! Да алкоголик он, ваш Марахонов. Лодырь. Сейчас где-нибудь на ватничке под кусточком спит, седьмой сон видит. И еще курорт ему! Да у него одних выговоров, если поинтересуетесь…
- Выговоров, говорите?
Начальник бросил лист на стол.
- Выговоров!
Дощатая, хлипкая дверь конторки открылась, вошел парнишка-рассыльный, что бегал за Марахоновым.
- Нет его, - сказал парнишка. - Весь котлован облазил - нигде нет. Спрашивал - не видели.
- Вот, - развел руками начальник участка. - Найди его! Домой, наверно, уехал. А до дому его, между прочим, двадцать километров. - Он тяжело выбрался из-за стола. - Выгнать бы Марахонова ко всем чертям, по всем статьям, да маркшейдеров - днем с огнем.
- Ладно. - Гольцев тоже поднялся. - Нет его здесь - дома найду. Всего доброго.
- До свидания, - сказал начальник. - Алкоголик он, ваш Марахонов. Да еще и рвач - путевку ему без очереди. Я бы его выгнал, да маркшейдеров…
Гольцев подергал за веревочку щеколды, пропущенную через отверстие в двери. Щеколда забрякала, послышались шаги, запор откинули, и дверь медленно отворилась.
Человек, открывший ее, был в длинном кожаном фартуке, надетом на голое тело, из-под фартука выглядывали старые, вытершиеся лыжные брюки. В руках он держал рубанок с застрявшей под лезвием желтой, как янтарь, тонкой нежной стружкой, - в глубине двора Гольцев увидел верстак со свежеструганой доской.
- Марахонов? - спросил он.
- Ну да, - сказал человек спокойно, без всякого выражения, исподлобья глядя на Гольцева.
Лицо у Марахонова было бугристое и на взгляд - твердое, как кора старого дерева, и красное - такое бывает от работы на воздухе.
- Здравствуйте, хозяин. Я из газеты.
- Ну, - сказал понимающе Марахонов и теперь только посторонился, пропуская Гольцева. - Тогда знакомы будем.
Он взял поданную Гольцевым руку и пожал ее. Его рука была жесткой и твердой, будто булыжниковая, жилы на руках у него походили на веревки, они синевато просвечивали сквозь кожу, и сама кожа на кистях казалась отшлифованно-красной.
- Не ждали? - спросил Гольцев.
- Ждал, отчего же, - сказал Марахонов. - Я обедать в управление пошел, с Гришкой Лазутиным. В СУ пять мы вместе работали, встретиться договорились. Возвращаюсь, а мне бают: корреспондент приходил, тебя искал. Я тогда самосвал поймал - и домой. - Он снял фартук, бросил его на верстак и махнул рукой: - Проходите.
Дом был мал. Сразу от входа начиналась кухня, узкая, будто коридор, и направо, в дверной проем, завешенный тем, что лет пять назад называлось шторами, виднелась такая же маленькая комната - двуспальная кровать занимала, казалось, чуть не половину ее. И Гольцев подумал, что дом этот Марахонов поставил, наверное, сразу по возвращении из армии, поставил, думая, что на время, да так и прожил в нем, как один год, двадцать с лишним лет…
- Давно строились? - спросил он.
Марахонов обернулся. Глаза у него были упрятаны в частую сетку морщин.
- В сорок седьмом строился. А что?
- Да так, - сказал Гольцев. - Хозяйки нет?
- Нет. По магазинам направилась. Пацаны - один на улице, а второй, почитай, и не вернется сюда. Восемь классов закончил - и поминай как звали. В ПТУ пошел. Садитесь, что стоите. Правда-то, не в ногах она.
Гольцев сел.
Тесно тут было. На кухне едва-едва уместились обшарпанный кухонный стол, тумбочка, два табурета и на стуле - кадка с фикусом.
- Не в ногах, значит, правда, говорите? А где же она?
- Хотел у вас найти, - не сразу, а как бы взвесив каждое слово, неторопливо, с расстановкой ответил Марахонов. - Зачем бы писал иначе?
- Пьете вы много, Иван Кириллович, - сказал Гольцев. - Вот по совести: оттого и болезнь, может…
- А-а!.. Вон вы куда, - перебил его Марахонов. И усмехнулся исподлобья, и крепко прижал кулак к столу. - А о том вы не подумали, что я, может, оттого пью, что болею? В нос мне все тычут: пьешь, мол… а у меня сил нет болезнь мою носить. Как меня схватит - мне свет не мил. А только все и видят, что пьян…
Гольцев вынул сигареты, и Марахонов замолчал. Гольцев протянул ему пачку, Марахонов взял сигарету неловкими пальцами, но не закурил, а покрутил ее в руках, потом положил на стол, придавил пальцем и стал катать.
- Ну так что же, как там… с начальством вы встречались… - сказал он наконец, не глядя на Гольцева. - Дадут или как?
Гольцев закурил.
- Зачем вы написали, будто инвалид Отечественной войны?
Ему показалось - жилы на кистях Марахонова вздулись и сделались толще.
- Ну, а как же… - сказал Марахонов. - Кто же я? Я радикулит не по пьянке, я его в окопах получил…
Сидеть на тесно приставленном к столу табурете было неудобно, ноги у Гольцева затекли. Он выбрался из-за стола и встал к косяку.
- В письме, Иван Кириллович, еще такая есть вещь: если, мол, на курорт не попадете, то не миновать вам ампутации ног.
- Ну, - сказал Марахонов.
- Кто вам ампутацию обещал?
- Как кто? Врач. Невропатолог.
- Так и обещал?
- Не сам я выдумал.
- Но отчего же он, коль такое дело, не написал на справке, что "срочно"?
- Откуда мне знать. Им видней.
Сигарета у Гольцева догорала, пепел сыпался на пол. Гольцев огляделся - пепельницы нигде не стояло, - открыл дверь и вышел в сени.
Никакой он, конечно, не рвач, Марахонов. Просто вдолбил себе в голову, что курорт только и поможет ему. А впрочем, так оно, может, и есть… И насчет ног не выдумал, не мог он сам выдумать. Говорил ему невропатолог что-нибудь, может быть, и не об ампутации, а о том, к примеру, что с этой болезнью можно ноги потерять - в том смысле, что совсем трудно ходить станет, а у Марахонова это все по-своему повернулось… Нужно обязательно встретиться с невропатологом. Завтра же с утра позвонить в поликлинику - и встретиться… Председатель, конечно, зря не объяснил мужику, что к чему. Не велика служебная тайна - мог бы и сказать об этом словечке… Хотя… он врачу верит, а чего врач не написал, того, значит, и нет. Вот начальник участка - другое дело… По его если, получается: пьяница - значит, помирай. А может, действительно: оттого Марахонов и пьет, что болезни своей боится. Опустился, правда, в привычку вошло: как плохо - так водка…
Стена была выкрашена белилами, от сигареты осталось черное пятно. Гольцев соскоблил его ногтем, вытер пальцы носовым платком и ступил обратно в сени.
Марахонов курил и, когда Гольцев вошел, исподлобья посмотрел на него.
- Ну так что же… как вы там с начальством встретились?.. - опять сказал он. - Будет мне что или жди как обезножеть?
Руки у него снова лежали на столе, большие, тяжело налитые кровью, с синими ветвями жил. Они напоминали Гольцеву руки отца - отец тоже, всю жизнь, был мастеровым, и сколько Гольцев помнил его, руки у отца были в синих вздутиях вен.
- Но почему же вам без очереди? - Он примостился на краешке табурета и оказался напротив Марахонова, лишь стол разделял их. - Чем вы лучше других? Другие просят - они здоровее?
- А-а-а! - сказал Марахонов. - И вы туда же… Говорила жена: брось, не пиши. Нет, закипел я…
Он выдернул сигарету изо рта, потушил ее прямо о стол, о клеенку, и швырнул на пол.
- Не знаю я - другие здоровее, нет ли. Чужую боль никто не знает. Я свою знаю. Ломит - сил нет, согнуться - на колени вставай, а с колен вставать - еле-еле подымешься. Я не сам выдумал, что одно спасение - курорт… Я по бюллетеню-то ходил - в больнице лежал, - а что? Как лег, так и вышел…
Гольцев поднялся.
- Ну вот что, Иван Кириллович, - перебил он Марахонова. - Встречусь я с вашим невропатологом. Если все так, как говорите, будет вам путевка. Обещаю.