- А что рассказывать? Все то же. Живу.
- Ну, вот я вижу, книг у тебя много. Мать говорила, но не ожидал… В академию, что ль, куда поступать будешь?
- В аспирантуру?
- Во-во…
- Да нет, не буду.
- Жениться тогда надо. Есть ведь у тебя какая-нибудь на примете.
- Есть. - Гольцев кивнул..
- Ну и давай. Мать-то хоть внуков понянчит. Ты ж у нас один… так вышло. Больше-то ей ждать неоткуда. - Он вдруг оглянулся, будто в комнате был еще кто-то, и поманил Гольцева пальцем наклониться к нему. - А уж так ей понянчить внуков хочется, я тебе скажу! Да и ты б почаще ездить стал. А то холостой-то, так и не видим.
- Женюсь, отец. Я не ерепенюсь. - Гольцев засмеялся и потер подбородок. - Вот только знаешь что… профессия у меня…
- Ездить все?
- Ездить, бегать… И надо такую жену, чтобы, ты понимаешь… - Он снова засмеялся.
- Да разве нет таких?
- Есть, отец, есть. - За окном послышался гул самолета, и Гольцев взглянул в него. - Есть… - И в то же мгновение глаза его наткнулись на циферблат будильника, стоявшего на подоконнике, - будильник показывал половину седьмого!
- Ты чего, сынок? - Отец, видно, что-то понял. - Тебе… не ко времени я?
- Не в том дело… Что ты!.. - Гольцев встал и тут же снова сел. - Мне на задание, отец, надо.
- Сейчас прямо?
- Ну да.
- Вот как… - Отец вздохнул и, не допивая чая, стал подниматься из-за стола.
- Ты меня извини, отец. Такая у меня работа.
- Я понимаю, понимаю. - Отец замахал руками. - Мне ж больше ничего не надо - повидать тебя. Жив-здоров ты - и больше мне ничего не нужно.
- Как у вас с деньгами? Не туго?
- Нет, Юрушка, ну что ты!
Ни разу еще отец, как Гольцев стал работать, не просил у него денег; Гольцев сначала давал, но отец всегда возвращал, и Гольцев перестал навязываться, но сейчас так виновато он чувствовал себя, так нехорошо, что впору было разбить что-нибудь.
- Может, надо все-таки?
- Что ты, право, куда нам деньги? Есть-пить хватает - куда нам двоим еще? В театры не ходим. Кино по телевизору смотрим.
- Ну, если так… - сказал Гольцев. - Неделю эту не звони, я в командировку уезжаю. Пойдем.
На лестнице опять пришлось взять отца под руку, и отец благодарно и жадно прижал его руку к своему телу.
На улице Гольцев поймал такси, посадил отца и сунул шоферу два рубля.
Отец выглянул в окно и помаячил Гольцеву рукой:
- Ты заходи, сынок… Слышь, заходи. Я-то тебя повидал… да ведь мать… Слышь, ты заходи…
Машина стремительно пошла в сторону от Гольцева, его обдало упругой волной воздуха, вздуло плащ, и листья, взметнувшись, хлестнули по ногам. Когда он снова посмотрел на дорогу, машина была уже далеко и мотора ее не было слышно.
Домой он вернулся засветло. Писалось легко и быстро - дело было несложное; за пять лет, что он работал в газете, Гольцев набил руку на таких вещах и писал их, как воду пил.
Когда он закончил, за окнами была уже ночь. Машины, проносясь по дороге, со свистом шуршали шинами. Свет их фар полз по потолку и по стенам, отпечатывая зыбкий контур рам. Гольцев перечитал написанное, сколол листы скрепкой и посмотрел на часы. До одиннадцати оставалось пятнадцать минут.
Он наскоро подмел пол, надел плащ и спустился на улицу.
Окна парикмахерского салона были огромны, будто стекла гигантского аквариума. Крайнее было открыто, возле него работала Гора. В кресле спиной к Гольцеву сидела женщина, и Гора делала ей укладку.
Гольцев подошел к окну и постучал о стекло. Гора услышала, улыбнулась ему, прищурившись, и показала рукой в сторону входа.
Парикмахерская была пуста. Мастера ходили вдоль своих рабочих столов, позевывая и переговариваясь друг с другом - кто уже и без халата, - уборщица заметала мусор.
Гольцев подошел к гардеробу, облокотился о стойку. Гардеробщица сидела на табурете, привалившись к стене, дремала. На вешалках у нее осталось одно пальто.
- Царствие небесное проспите.
Гардеробщица открыла глаза, увидела Гольцева, и губы ее расползлись в улыбке.
- Ой! - сказала она. - Ой-ё-ёй. К Горе, поди, пришел?
- А если нет?
- К ей, - хитро сказала бабка. - Все к ей ходят. - Она перестала улыбаться и оглядела Гольцева. - А ниче, ты парень справный.
Гольцев засмеялся. Ему понравилась бабка, ее уверенная простоватость, и понравилась ее крестьянская обстоятельность, с которой она рассматривала его, оценивая, - словно к лошади приглядывалась.
- Ну, что ржешь? - заулыбалась бабка и сложила руки на коленях. - У ей, знаешь, таких, как ты, - сто на дню.
- Сто? - переспросил Гольцев. - Ну и что? Хоть двести.
Бабка перестала улыбаться, махнула рукой и встала.
- Поди ты… Все смехом…
Подошла женщина, которая причесывалась у Горы.
Он подождал еще минут пять, и наконец вышла сама Гора. От нее пахло духами и слабее - туалетным мылом.
- Накормишь меня? - спросила она.
Гольцев вспомнил свою комнату. Отца, пьющего чай с сушками.
- У меня ничего нет, - сказал он. - Ничего-о?
- Ничего. Но мы зайдем в ресторан. Возьмем там в буфете. А?
Вторник
Гора спала, забросив руки за голову. Гольцев откинул одеяло и ступил на пол. Он тихо прошлепал к окну, взял с подоконника будильник и повернул его циферблатом к свету. Будильник показывал полпятого утра.
Гольцев сварил себе кофе, выпил две чашки и включил в комнате настольную лампу. Выложил на стол блокнот, разложил веером, чтобы видеть сразу всё: листы с диаграммами, ведомости, отчеты…
Он проработал, почти не вставая, до половины девятого. Гора все еще спала, он оставил ей записку и поехал в редакцию.
Савенков уже сидел за столом. Перед ним лежала какая-то толстая рукопись, и он, навалившись грудью на стол, читал ее.
- С утра пораньше? - вместо приветствия сказал Гольцев.
- А, Юра! - Савенков оторвался от рукописи, поднял на Гольцева свои веселые, оживленные глаза, откинулся на спинку стула. - Привет. Точен, как король, - ровно в девять. Ну, как у тебя?
- Порядок, Саша. Вот передовая, вот досыл.
Гольцев достал из кармана рукописи и бросил Савенкову на стол.
Савенков взял их, прочел заголовки и положил на край стола.
- Что ты мне их даешь. Не править же тебя… Сдавай перепечатывать. А передовую - редактору, как всегда.
Гольцев повесил плащ, забрал у Савенкова рукописи, сел в кресло и вытянул ноги.
- Как ты думаешь, Саша, добрый ты человек?
Савенков засмеялся:
- Чего, ночь не спать пришлось?
- Точно.
- Ну, душа моя, сам виноват. - Савенков смеялся, откинувшись на спинку стула и поглаживая себя по остаткам шевелюры на затылке и висках. - Вовремя сдавать нужно - будешь спать, сколько влезет.
Зазвенел звонок на летучку.
Савенков взял со стола авторучку, надел колпачок и поднялся.
- К выступлению-то успел подготовиться? - спросил он.
- Какому выступлению?
- На летучке. Я, по графику, обозревающий, ты - стилист.
- Вот черт! - Гольцев вскочил. - Неделька началась… Досыл писать, передовую писать - все в один день, да еще, пожалуйста, - стилистом!
Но все обошлось. Между двумя книжными шкафами в редакторском кабинете образовался маленький закуток, в который был втиснут стул. Гольцев устроился в этом закутке, взял комплект газет за неделю и разложил на коленях. На неделе он читал газету и кое-какие огрехи заприметил. Савенков подготовился к обзору обстоятельно и говорил долго, и, пока он говорил, Гольцев успел просмотреть еще несколько материалов. Потом осторожно, чтобы редактор не обратил на него внимания, Гольцев выдвинул из закутка стул, разложил на полу перед собой газеты…
После летучки он зашел в машинописное бюро - информацию уже отпечатали. Он вычитал ее и сдал в секретариат. Теперь, нужно было ждать, пока редактор прочтет передовую. Хотелось спать, и Гольцев решил ждать не в редакции.
Дома на столе лежала написанная на обороте его записки записка от Горы. Гольцев прочитал ее - Гора писала, чтобы он зашел вечером.
Он поставил будильник на три часа, разделся и заснул мгновенно, едва успев лечь.
* * *
- Значит, так, - сказал редактор. - Если там что… дадим критический материал - нечего их по головкам гладить. Инвалида Отечественной обижать… Но разберись. Обстоятельно разберись. Чтобы дров не наломать. В общем, сам знаешь. Письмо прочел?
- Прочел.
Редактор подписал командировочное и протянул его Гольцеву.
- Напиши об этом деле от души, как ты умеешь. Ни пуха ни пера.
- К черту, - сказал Гольцев и улыбнулся редактору. - Как передовая? Прочел?
- Ах да! - спохватился редактор. Он поднял подшивку газеты, лежавшую у него на столе, и вытащил из-под нее передовую. - Нормально, старик. Нормально. Я тут пометил кое-что, посмотри. Поправь - и сдавай.
Не заходя в отдел, прямо на подоконнике в коридоре Гольцев переделал не понравившиеся редактору места и сдал статью на машинку.
Савенков по-прежнему сидел за столом, звонил по телефону, высоко подняв плечо, прижимая им трубку к уху, и писал что-то на бланке редакции.
- Саш! - позвал Гольцев.
"Погоди", - не подняв головы, помахал рукой Савенков.
Гольцев прошел к окну и посмотрел вниз.
Далеко, по плотине, за которой гладкой лаковой доской лежал пруд, беззвучно полз, высекая искры, трамвай; фонтан свечкой стоял над сквером, солнце просвечивало его, как тюль, и тонкий полумесяц радуги дрожал в брызгах. Лавочки возле фонтана были заполнены до отказа - молодые матери с колясками, пенсионеры с газетами, компании студентов с брошенными на асфальт портфелями…
Он услышал, как Савенков, видимо не дозвонившись, положил трубку, скрипнул пером, поставив свою подпись под письмом, которое писал, и встал. Гольцев повернулся.
- Как тебе с погодкой-то, в командировку ехать, повезло, - сказал Савенков, подходя к окну своей тяжелой валкой походкой и потягиваясь. - Бабье лето! А у меня тут уйма авторских материалов - возни с ними… не пускают.
Гольцев прислонился к подоконнику спиной и облокотился о него.
- У меня, Саш, с этими графоманами метода другая: не умеешь - не берись. Я лучше сам, куда надо, сбегаю и напишу.
Савенков, потягиваясь, согласно кивнул:
- Не осуждаю. Кому что, как говорится, на роду написано… Ты чего хотел-то - звал меня?
- Об одолжении попросить. Вычитаешь мою передовую завтра после машинки?
- Сегодня уезжаешь?
- Ну да.
- Вычитаю, конечно, какой разговор.
- Спасибо, Саша.
Гольцев достал из кармана записную книжку и пролистал ее. Получалось, что к субботе он должен будет вернуться в редакцию: в книжке стояло: "Суббота. Диспут "О дорогах, которые перед нами". На работу в командировке выходило три дня: среда, четверг, пятница…
А на нынешний день всех дел до отхода поезда оставалось - только получить командировочные в бухгалтерии. Как утонувшая в сыпучих песках пустыня, расстилался впереди вечер, который нужно было прожить, и Гольцев спросил:
- Вечером ты занят?
- Да нет, - сказал Савенков. - Как обычно - домой.
- Тогда, может, сходим в бильярд сыграем? Жене позвонишь, объяснишь - Гольцев от одиночества с ума сходит, надо спасать. А?
- Так и сходит! - засмеялся Савенков. - Веру проводил вчера?
- Проводил… - сказал Гольцев. - Так пойдешь?
Савенков весело сощурился, посмотрел на него и потер лысину.
- Давай попробуем… Позвоню сейчас. И то правда - я уж не помню, когда мы с тобой вечер вместе проводили… Не имею в виду воскресный вот этот! - помахал он рукой.
Гольцев хмыкнул.
Кий глухо охнул, шар врезался в пирамиду и развалил ее - шары сухо затрещали, сталкиваясь, и раскатились по зеленому полю сукна, блестя неподвижным, круглым пятном блика. Гольцев разогнулся и протянул кий Савенкову.
Савенков взял его и потер подбитой суконкой конец о потолок.
- Да, все почему-то забываю сказать… - со смущенной улыбкой повернулся он вдруг к Гольцеву. - Газету вчера отдал, а сказать забыл: статья у тебя, та, в "Комсомолке", хорошая.
- А-а… Спасибо.
Гольцев вспомнил вчерашнее рукопожатие Рузова в аэропорту, Веру, то, как они сидели за столом напротив друг друга…
- Жена твоя, кстати, доложила Вере об этой парикмахерше, - сказал он.
- А чего ж ты хотел? Этого и нужно было ожидать. Подруги. - Савенков помолчал. - Ну, а результат?
- Обошлось, кажется.
- Слава богу. - Савенков наклонился над столом и подставил под кий большой палец левой руки. - Ты, Юра, держись за Веру. Послушай меня, старого друга, - плохого не посоветую. Она чудесный человек.
- Да, человек она хороший, - сказал Гольцев.
- Но? - посмотрел на него снизу Савенков.
- Что - но? Не имел я в виду никаких "но". Бей давай.
Савенков ударил, шары звонко хрястнули, "чужой", мягко прошелестев по сукну, вкатился в лузу.
- А?! - обернулся Савенков к Гольцеву, блестя глазами. - Видал? Спасибо, что затащил меня. Бильярд - это ж не игра. Это ж чистилище.
Они пошли уже по третьему кругу. В сегодняшней программе Дома работников культуры была лекция, после лекции - новый фильм; они взяли билеты на него, поужинали в кафе на первом этаже и спустились вот сюда, в подвальчик, в бильярдную…
Скрипнула дверь. Гольцев обернулся - на пороге стоял, ослепленный ярким светом бильярдной, и щурился, вглядываясь, кто здесь есть, Рузов. На нем были все те же коричневые вельветовые брюки, куртку он, видимо, сдал в гардероб и остался в зеленой фланелевой рубахе с большим открытым воротом.
- Рузов! - сказал Гольцев. - Какими судьбами?
То ли это было чувство вины перед Верой, то ли еще что, но его вдруг умилила эта зеленая фланелевая рубаха Рузова, эти вытянувшиеся на коленях вельветовые брюки, и он почувствовал, что любит Рузова, как и сестру его любит, что бы там у него ни было с ней; за то, наверное, и любит просто, что он брат ее, любит нежной, огромной, не вмещающейся в груди любовью, и Гольцев шагнул к Рузову, взял его руку, но этого было ему мало, и он обнял его мгновенным крепким объятием.
- Рад тебя видеть. Знаешь ли… очень. Ты что здесь? В кои веки…
Савенков отошел от стола, пожал Рузову руку.
- Поиграть хотели?
- Поиграть? - Рузов все еще не мог понять перемены в Гольцеве и обращения на "ты" и, здороваясь с Савенковым, кажется, даже и не заметил, что здоровается. - Нет, не поиграть, я просто так…
Савенков наклонился над столом, прицелился и ударил. Шар подскочил, треснулся о борт и откатился, щелкнув о другой шар.
- Ох, и удачливый ты человек, Саша! - Гольцев забрал у Савенкова кий. - Гляди, Гена, а? Задел! Мало того что не выкатился, так еще задел! Скажи честно, Саша, признайся как на духу, прошу тебя: в лотерее выигрываешь?
- В лотерее выигрываю я, - сказал Рузов. - Рубль каждый раз. - Он усмехнулся, глядя на Гольцева, достал из сетки оставшийся в ней шар и подбросил на ладони. - В лотерее мне везет…
- Ну, чего! - следя, как Гольцев ходит возле стола, выбирая шар, отозвался Савенков. - Грех вам жаловаться. В Союз приняли, журналы печатают…
- Грех, грех, - серьезно согласился Рузов, подбросил шар еще раз и положил на полку. - Да ни черта не пишется - вот в чем беда. Год уже ломаюсь - ни строчки.
- Так уж ни строчки? - Гольцев выпрямился и оперся о кий.
- Ну, строчек много, путного - нет.
- Э, Гена! Стоит из-за этого убиваться? - То восторженное состояние любви и нежности с прежней силой накатило на Гольцева. - Я, конечно, понимаю… я не имею права давать тебе советы, в жизнь твою влезать… Но возьми пример с меня - я не убиваюсь. Я когда-то тоже писал рассказы, ты знаешь. Пишу статьи - чем плохо? А денег мы с тобой имеем, наверное, одинаково…
Рузов стоял, засунув одну руку в карман, а второй крутил усы и покусывал их.
- Видишь ли, Юра, - наконец медленно, неторопливо, словно по отдельности вынимая каждое слово, заговорил он. - Мы вот говорим на "ты", но мне кажется - и я и ты так мало друг друга знаем, что не имеем права, это ты правильно сказал, давать советы друг другу. Тут уж ведь какая дорога выбрана… Бог его знает, когда ты ее выбрал, а только видишь вдруг, что уже идешь по ней, и - ни тебе ответвлений, ни назад поворотов. Я тут что болтаюсь? Думаю, может, встречу кого - у кого дача стоит свободная, квартира… Крутится тут кое-что в голове, да нужно в одиночестве посидеть, помозговать, не вылезая никуда, а у меня дома пацаны орут - не шибко-то помозгуешь…
- Слушай-ка… - Гольцев, не прицеливаясь, ударил, шар чиркнул о "чужака", ткнулся в край лузы и откатился к середине стола. - Слушай-ка, я уезжаю в командировку, до субботы. Если тебе подойдет моя комната - то можно прямо сейчас, я сегодня уезжаю.
- Ну, я же знал, когда шел сюда… - Рузов улыбнулся своей большой, ясной улыбкой и развел руками. - Все подойдет - лишь бы тишина и одиночество. Вот спасибо-то, Юра! Три дня, конечно, - немного, но…
- Не уговаривай, не уговаривай, - Гольцев засмеялся. - К субботе вернусь. Ничего уж тут не попишешь: должен.
Они посмотрели фильм и втроем вышли на темную уже, в огнях фонарей и рекламах магазинов улицу. Савенков распрощался.
Рузов взял такси, и они с Гольцевым поехали к нему домой. В небольшой тесной квартире жили пятеро: сам Рузов, жена его, сыновья и теща. Рузов положил в портфель полотенце, мыло, зубную щетку, сунул какую-то папку и сказал:
- Пойдем.
Такси у подъезда послушно выстукивало счетчиком.
Дома Гольцев отыскал чистый блокнот - блокноты лежали почему-то в старой папке, в которой хранились его рассказы, еще институтские, давно забытые, пожелтевшие, - подхватил всегда стоявший наготове дорожный свой портфель и подмигнул Рузову: "Ну, давай…" Времени до поезда оставалось уже в обрез.