- Да не важно. - Савенков взял ручку, еще больше навалился на стол, смотрел уже в текст.
- Слушай-ка… - Гольцев осекся, но было любопытно, и он решил спросить. - Слушай-ка, как Гора-то у меня оказалась?
Савенков поднял на Гольцева веселые свои оживленные глаза.
- Так не помнишь, что ли? Ну, силен!.. Да сам же и привел.
- Я выходил?
- Душа моя! Тебя два часа не было. С Верой поговорил, хлопнул стакан - и был таков.
- Чего спьяну не сделаешь, - сказал Гольцев. - А Гора, я тебе доложу, не баба - обомление. Чаем меня ночью поила.
Савенков смущенно похмыкал.
- Веру-то когда провожаешь? - спросил он.
- Как когда? - сказал Гольцев, мгновенно вспоминая, что об этом-то он и разговаривал вчера по телефону. - А я что… ах ты!.. Ты не помнишь, я не говорил?
- Да нет, ничего ты не говорил. По телефону-то закончил - и убежал. А потом с этой… Горой явился… - Савенков все так же смущенно потер лысину. - Жалко, что Вера не пришла. Мы с Галкой в кои веки к тебе собрались - и нате вам: лучшей ее подруги нет. Почему она не пришла-то?
- А черт ее разберет, - с мгновенно вспыхнувшим раздражением сказал Гольцев.
Он сел за свой стол и набрал номер домашнего Вериного телефона. Телефон не отвечал. Он позвонил на работу, и там ответили, что она была - забежала на минуту и уехала уже домой.
- Да! - снова поднял от своих бумаг голову Савенков. - Редактор тебя зайти просил.
- Зачем, не знаешь?
- Не сказал.
Редактор был один, он сидел за столом с красным карандашом в руке и читал второй экземпляр савенковской передовой.
- А! Юра! - громко и обрадованно сказал он, встал из-за стола и подошел к Гольцеву. - Доброго здоровья. Что это тебя днем с огнем не сыщешь?
Редактор был самым старым в редакции - зимой ему исполнилось тридцать девять - и сидел в своем кресле уже около десяти лет - больше, чем любой из сотрудников работал под его руководством, и поэтому относился к подчиненным с благодушием и снисходительностью патриарха. Впрочем, он вообще был благодушен от природы - крупен, тяжел в движениях и с улыбающимися ласковыми глазами. Гольцев помнил его еще молодым человеком - в первый год прихода в редакцию, но и тогда редактор был точно таким же - благожелательным, мягким и улыбающимся, только стройнее и без второго подбородка.
И сейчас, когда редактор взял его руку и энергично тряхнул ее, Гольцеву на мгновение почудилось, будто дело происходит десять лет назад, его привели к редактору - представить как автора "того самого материала", того самого, который ему поручили написать, заворачивая рассказ… Он улыбнулся:
- Все работа, шеф.
Редактор склонил голову к плечу и хитро посмотрел на Гольцева. Казалось, он что-то знал о нем, что, кроме него да самого Гольцева, никто не знал.
- Работа? Ох ты, работа… Ну, смотри.
Он сел за стол, откинулся на спинку кресла и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки под галстуком.
- Я тебя, Юра, вот зачем зайти просил… Письмо пришло. От инвалида Отечественной войны. Обижают человека - путевку на курорт не дают. Представляешь? Надо в командировку ехать…
Он порылся у себя на столе и вытащил ворох тетрадных листков, сколотых канцелярской скрепкой с конвертом. Гольцев посмотрел на адрес - письмо было из Веснежа, того городка, где работал замредактора в районной газете Королев.
- Когда ехать? - спросил он.
- Завтра, - сказал редактор. - Сможешь? Дело срочное, отлагательств не терпит.
Гольцев прикинул: выехать завтра вечером, выспаться за ночь в поезде - к утру он как раз будет в Веснеже.
- С удовольствием поеду. Тыщу лет в Веснеже не был.
- И еще, - мягко и виновато улыбнулся редактор. Он зажал в кулаке толстый красный карандаш, которым черкал по савенковской передовой, и постукивал не-заточенным концом по столу. - Сегодня вечером на металлургическом торжественное собрание, юбилей там у них. Съезди, а? На среду оставим тебе двести строк - досылом пойдет. Промышленники, понимаешь, все заняты… Что тебе информацию стоит?
Информацию действительно ничего не стоило написать - сегодня же вечером, как вернется домой с юбилея. А передовую можно будет завтра утром - встать пораньше и написать…
- Ладно, - сказал Гольцев. - Некогда мне. Но если уж никого нет…
- Спасибо. Я же знал, что ты не откажешь. - Редактор, снова встал, сунул руки в карманы и, выйдя из-за стола, прошелся по кабинету. - Я тут в редакции на кого могу положиться? На тебя да еще трех-четырех. На Савенкова вот.
Десять лет назад, когда редактор вот так же вышел из-за стола и, улыбаясь, протягивая руку, пошел ему навстречу, у Гольцева ухнуло в пятки сердце и под глазом задергалась, застучала пульсом жилка.
- Надо бы тебе, шеф, - сказал он, - и самому выбраться кой-куда. А то уж сколько лет…
- Э! - редактор остановился и покачал головой. - Что и говорить… Смотрю вот я на вас, ребята, и думаю: счастливцы! Ездите, ездите… Действительно, самому бы куда поехать да очеркишко написать… Нет, не выходит. Ползаешь по всяким там заседаниям - проквасился уже.
Он вздохнул, посмотрел на Гольцева своими мягкими, ласковыми глазами и улыбнулся.
- Ладно, что тебе чужие заботы. Иди.
Гольцев вышел в приемную.
Секретарша Зина опускала на рычаг телефона трубку.
- Ой! - сказала она. - Ты здесь! А я и не видела. Это жена тебе звонила. Просила передать - чтоб ей позвонил, она дома.
Зина уже не первый раз называла Веру женой. Гольцев не обращал внимания, но сейчас он остановился и посмотрел на секретаршу.
- Она мне, кстати, не жена.
Он не ожидал, что скажет это, получилось неожиданно, вдруг, он сам не понял, как это вышло, и ему сделалось неловко.
- Во всяком случае… не жена.
И опять это было не то, что он думал сказать, потому что он хотел хотя бы немного оправдаться, он думал сказать: "Во всяком случае, пока не жена…"
* * *
До посадки оставалось двадцать минут.
Гольцев поднялся на второй этаж аэровокзала, нашел аптечный киоск, возле которого они с Верой договорились встретиться, - ее еще не было.
И то, что ее не было, взбесило его. Гольцев понимал, что нет никаких оснований для этого, но ничего не мог поделать с собой и испытывал какое-то странное удовлетворение от своей злости…
Он сел в кресло, забросил ногу на ногу и приготовился ждать. Но тут же почти за спиной возникли тихие шаги, и глаза ему закрыли. Это была Вера.
Гольцев снял ее руки с лица и поднялся, - за спиной у Веры, зажав чемодан между ногами, стоял ее брат Он прикуривал и, улыбаясь, исподлобья глядел на Гольцева. На нем была коричневая вельветовая куртка и такие же брюки, рыжая борода, густая и окладистая, прикрывала ворот выглядывающей из-под куртки рубашки. И светлые, как колодезная вода в полдень, прохладные и ясные, стояли на этом заросшем лице глаза.
- Здравствуйте, Юра, - сказал он, пыхнул сигаретой, шагнул в сторону и бросил спичку в урну. - Читал вчера вашу статью. Дельно написано.
- Спасибо. - Гольцев пожал протянутую руку. - Комплимент?
- Признание.
Они были знакомы еще с университета. Точнее, знакомы они не были, а знали друг друга вприглядку - несколько раз Гольцеву давали почитать гулявшие по факультету рассказы какого-то Рузова, и как-то этого Рузова показали ему. Да и гольцевские рассказики, видно, ходили по рукам и не минули Рузова, потому что, когда они сталкивались в университетских коридорах, Гольцев, оглядываясь, видел, как Рузов, замедлив шаг и идя боком, смотрел ему вслед. Он был старше Гольцева на три курса, и встречались они не часто, потом Рузов закончил университет и исчез, и с тех пор Гольцев только слышал о нем. Раз как-то, когда еще был студентом, сказали, что Рузова стали печатать, и в самом деле, скоро Гольцев наткнулся на его имя в журнале; потом, когда кончил университет, работал в многотиражке и сотрудничал вот в этой самой молодежке, узнал, что Рузов два года вел отдел литературы в ней и лишь несколько месяцев, как ушел. Доходили еще слухи о его чудачествах: будто он вдруг забрал рукопись из издательства, уже подготовленную к набору, - решил переделывать, отказался от договора с телевидением, очень выгодного…
И вот он оказался братом Веры.
Гольцев только-только познакомился с ней и был приглашен на чай - впервые в дом. Вера открыла ему дверь, повела в комнату. В узком пространстве между буфетом и стеной стояла качалка, и в ней сидел, тяжело свесив руки с подлокотников, опустив голову на грудь, бородатый мужчина в расстегнутой по-домашнему на груди рубашке. Он поднял на Гольцева глаза, тотчас встал, и, когда протянул руку, Гольцев узнал в нем Рузова.
И Рузов тоже узнал Гольцева, рот его, затерявшийся в бороде, широко раскрылся в улыбке, и он сказал:
- Помню, как же… Следил за вами в университете. Вот только мы знакомы не были, да?
Тогда он скоро ушел - не дождался даже чая, потом они встречались еще несколько раз, но уже не у Веры, а в коридорах издательства, на улице, в Доме работников культуры, и как-то так вышло - только здоровались, и все…
Загудел динамик, и металлический женский голос объявил, что регистрация билетов пассажиров, вылетающих на Таллин, происходит у стойки номер четыре.
- Зарегистрируешь? - Вера достала из сумки билет и протянула брату.
- Отправляешь? Прости, сам не сообразил. - Рузов хлопнул себя по лбу и засмеялся.
Он взял билет, подхватил чемодан и, не оглядываясь, пошел к лестнице.
- Хороший у тебя брат, - сказал Гольцев. - Провожает…
- Не сердись. - Вера взяла его за руку и сжала ее. - Ты вчера так разговаривал по телефону - мне просто страшно одной ехать было…
- Ну, конечно, Серый Волк я. А ты Красная Шапочка. - Гольцев высвободил руку и пошел к большому, вроде журнального, столу, с двумя креслами возле. - Плохо мне вчера было. Плохо, понимаешь? Прошу приехать - нет, "не могу!".
- С чего это ты такой злой?
- С недосыпу!
Вера засмеялась. Они сели, а она все смеялась, покачивая головой и пристально глядя на Гольцева. Стол был низкий, и были видны ее тесно прижатые друг к другу колени.
- Красивые у тебя колени…
- Ну и бог с ними. - Она вдруг перестала смеяться, закрыла колени руками и пригнулась к столу. - А у той, что ты вчера притащил с собою? Как, ничего?
- Так-так. - Гольцев пододвинул к себе стоявшую на столе Верину сумку и щелкнул замком. - Это кто тебе наболтал такое?
Вера взяла у него из рук сумку и отставила в сторону.
- Ты же знаешь.
Гольцев знал: жена Савенкова.
- Савенков мне друг, но жена его, пусть он мне простит…
- Что жена его?
Зачем это, подумал вдруг Гольцев, зачем? Зачем он злится, старается вывернуться, зачем? Какие у нее были ладони, когда она прикрыла ему глаза: прохладные, легкие - будто ветерком обдуло.
- Не надо об этом, а? - сказал он. - Ну, пригласил. Как пригласил, так и выставил. Не надо, прошу…
Вера сидела, все так же пригнувшись к столу, и смотрела Гольцеву прямо в глаза.
- Ну что ж… - сказала она. - Ладно. Но зачем все-таки нужно было вчерашнее сборище?
- Зачем?.. Но что же я - не могу собраться с друзьями?
- Кроме Савенкова, друзей там у тебя не было. Обыкновенная пьянка. А я не хочу участвовать в пьянках. Понятно? Какой в них смысл?
- Смысл? - К Гольцеву начало возвращаться прежнее раздражение. Он встал, сунул руки в карманы и прошелся вокруг стола. Не знаю я - зачем, а нужны иногда. Работаешь, работаешь - и вдруг словно мешок, камнями набитый, на горбу висит. Напьешься - и как не бывало.
- Что же это за камни?
Волосы упали ей на глаза, Вера подняла руку и отвела их. Она не повела при этом благородно-изящно головой, как делают большинство женщин, а просто подняла руку и отвела волосы. И Гольцев с жутковатой какой-то ясностью вдруг понял: Вера не простит ему ничего, все сложит в себя, все запомнит.
Но если бы только это! Она не принимает его, какой он есть. Она хочет, чтобы он был лучше, чем есть. И нужно становиться другим или терять ее. А может быть, она и не уйдет, невероятно - но может быть; однако все равно: быть с нею - это все время показывать себя лучшим, чем ты есть, тащить себя за волосы, как Мюнхаузен.
Гольцев наклонился к ней, но она отшатнулась, и он выпрямился, погладил ее по плечу.
- Эх, Верка!.. Ничего-то ты не понимаешь в жизни. Хоть и институт кончила, хоть и инженер.
- Да… Все понятно. - Она покачала головой, улыбнулась и взяла со стола сумку. - Командировка у меня на три недели. Может быть, на месяц. Это ты мне говоришь на прощание?
- Что же мне еще сказать?
- Ну, коли так…
Она встала и пошла к лестнице.
Навстречу им поднимался Рузов. Вера обернулась к Гольцеву:
- Он специально задержался, дал нам побыть вдвоем.
- Чтобы мы поругались, - сказал Гольцев.
Лишь когда самолет превратился в точку, Гольцев повернулся и, тронув Рузова за рукав, пошел с поля.
Они вышли на привокзальную площадь и направились вдоль сверкающего на солнце здания аэропорта к "экспрессу". Рузов, на ходу сложив "домиком" руки, закурил; пока они шли, он все время взглядывал на Гольцева, словно собираясь что-то сказать ему, и около автобуса, когда остановились, спросил наконец:
- Что у вас вышло с Верой?
Гольцев пожал плечами:
- Ничего.
Рузов затянулся. Он стоял лицом к ветру, сигарета затрещала, и с нее сорвались искры.
- Кажется мне, последнее время у вас…
- Нет, - сказал Гольцев. - Все нормально.
* * *
В подъезде было сумеречно и прохладно. На лестничной площадке, у окна, стоял человек. Он стоял спиной к Гольцеву, но, заслышав шаги, повернулся, и Гольцев узнал отца.
- Здравствуй, сынок, - сказал отец.
Был он в старом, поношенном пиджачишке, узком ему в плечах, в широких габардиновых брюках, старательно отглаженных и стоявших от этого колом. Гольцев не видел отца месяца два назад. Раз в неделю отец обязательно звонил, пересказывал свои жиденькие новости и просил заехать. Гольцев обещал, и когда обещал, казалось ему - выберет время, заедет, но все откладывал и откладывал - то одно, получалось, мешает, то другое, - так набегала неделя, снова звонил отец, и Гольцев снова обещал, и снова думал, что уж на этой-то неделе выберется… Может быть, он и бывал бы у стариков, если б они жили рядом, но ехать нужно было на другой конец города…
- Здравствуй, сынок, - опять сказал отец.
Сыну было двадцать восемь лет, и вот уже десять лет, как он жил один, но старик все называл его сынком.
Гольцев взял жесткую, будто дубовая кора, руку отца в свою.
- Здравствуй. Как ты тут оказался?
Последний месяц отец не звонил. Гольцев беспокоился, все собирался съездить к старикам, но так и не вышло. И вот сейчас отец неожиданно появился здесь, и, показалось Гольцеву, за те два месяца, что он не видел отца, тот будто бы усох еще больше и сделался ниже, сивая борода жестко щетинилась на щеках - раньше старик брился едва не каждый день. Из-за больных ног он редко выбирался дальше близлежащих от дома магазинов, и с тех пор, как Гольцев вернулся в родной город, побывал у него всего несколько раз, да и то давно, когда Гольцев еще не получил этой комнаты и жил от хозяев.
- Случилось что-нибудь?
- Нет, Юрушка, ничего, ничего, - замахал руками отец. - Ты, видать, не совсем вчера нормальный был… - Он засмеялся и отер кулаком выступившие слезы. - Пьяно́й, видать… Я так и понял. Мы с тобой договорились - приеду к тебе, ни разу у тебя не был. Да и давно не виделись, тоже сюда положи. Посмотрю на тебя - матери передам.
Гольцев попытался вспомнить, когда же это он вчера разговаривал по телефону с отцом, но ничего не всплыло в памяти, смутно только, обрывками, остался разговор с Верой…
- Напрасно ты… через весь город, с твоими-то ногами… - Он посмотрел на часы - было половина шестого, до начала юбилея оставалось полтора часа.
Они пошли по лестнице наверх. Гольцев взял отца под руку, и отец, счастливо улыбаясь, сказал:
- А я болел, Юрушка. Ей-богу, болел. Ты заметил - месяц я тебе не звонил? В больнице лежал. Не поверишь - от воспаления легких спасся.
- От воспаления?.. Черт побери! - Они поднялись, и Гольцев выпустил отцовский локоть. - А мать что же, позвонить не могла?
- Я ей строго-настрого не велел.
- Ну, молодец!
- Так я умирать-то не собирался, - все с той же счастливой хвастливостью засмеялся отец. - А то бы сообщил.
- Ну, а сейчас как?
- Хорошо. Видишь, к тебе прикатил.
- Вижу, вижу… - Гольцев открыл замок и толкнул дверь. - Проходи. Не пугайся только.
- Что ты, что ты, дело молодое, жить-гулять хочется, - пробормотал отец и снова засмеялся.
В комнате все оставалось так же, как утром, разве что не лежал на полу матрас. Гольцев завернул простыни на диване, кивнул отцу:
- Садись.
Отец прошаркал к дивану, опустился на него, попрыгал, пробуя - мягко ли.
- У тебя, как у персидского этого… шаха.
Гольцев поднял с пола свалившиеся со стеллажа книги, поставил их обратно.
- Еще тебе полку надо, сынок, - сказал отец. - У меня знакомый столяр один есть…
- Да не беспокойся, отец. - Гольцев подтолкнул валявшийся посередине комнаты окурок под стол. - Сам уж я как-нибудь. Давай чаю попьем.
- Давай, сынок, давай.
Гольцев поставил чайник, собрал грязную посуду со стола и вынес ее на кухню.
- По какому поводу хоть? - спросил отец.
- Что?
- Да вот это.
- Так, без повода. Воскресенье.
- М-мм… - застучал по колену отец. - Нехорошо. Это если каждое воскресенье так…
- Да нет, отец, не каждое. - Гольцев приобнял его за плечи и присел на мгновение рядом.
- Ага, ага, - снова засмеялся отец. - Дело молодое…
Чай был горяч и удачно заварен. Гольцев пил, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, и молчал. Он думал о том, что через полчаса, максимум через сорок минут ему выходить, и надо ведь, надо ведь будет как-то сказать об этом отцу…
- Я вот анекдот тебе расскажу, - беспечно-веселым тоном сказал неожиданно отец, и Гольцев понял: молчание угнетает его. - Такой анекдот… Купил мужик, выходит, двух коней. И никак их различить не может, все путает. Ну, и дай, думает, подрежу одному хвост. Подрезать - подрезал, ну а что? Через полгода опять… Дай, думает, подрежу гриву. Подрезал. Отросла через полгода. Ну, и сообразил он их измерить. И что, думаешь, оказалось? - Отец отхлебнул из чашки, посмотрел на Гольцева и, стараясь, чтобы конец прозвучал как можно смешнее, подмигнул ему. - И оказалось, что черный-то конь на пять сантиметров выше белого…
- Славный анекдот…
Гольцев подлил отцу горячего чая. Отец добавил сахару и стал размешивать. Он тоже замолчал, и в тишине звонко звякала его ложка. Хлопнула и задребезжала от налетевшего ветра открытая форточка. Кто-то в ботинках, подбитых подковками, пробежал под окнами - подковки звонко, с металлическим скрежетом стучали об асфальт. Отец размешал сахар, положил ложку на стол - она сухо тенькнула - и, вытянув губы трубочкой, громко хлебнул из чашки. Гольцев услышал, как, задыхаясь, стучит будильник.
Отец отставил чашку и посмотрел на Гольцева.
- Ну что ты молчишь-то? - сказал он. - Расскажи о себе.