– Меньше никак нельзя, Джан-Кхи будет тебе, одинокой, вместо дочери, она даже говорит "има", мама, – Лили погладила кошечку и та, открыв ротик с зубами, которые могли легко перегрызть палец, мучительно выдавила из себя: "им-ма".
– Боже мой, – заплакала женщина в черном, – я возьму ее.
– Значит, так, – повысила торжествующий голос хозяйка, – кормить самыми лучшими гранулами, купать шампунем, давать слушать Моцарта утром и вечером – это последнее открытие ученых.
– Что ты, – возразил слабый голос, – я не знаю такого, да у меня и радио испорчено.
– Ну, – насупилась мать Лили, – купи, иначе пусть остается у меня, хоть и себе в убыток.
– Уступи Роза, одна ведь я теперь.
– Не могу.
– Жестокая ты, – старушка рылась в сумочке.
– А для тебя, – сказала хозяйка второй, – у меня есть чудный сибирский котик, – но та только сокрушенно качала головой…
Очень довольная, Лили вывела свою гостью наружу.
– Теперь тебе нетрудно понять, почему я стала актрисой.
– Ты?
– Да.
– Но в этом представлении для тебя не нашлось роли, – улыбнулась Юдит.
– Ты уверена?
Лилины губы внезапно сморщились и жалобно произнесли:
– Им-ма!
– О, господи!
– Мать специально вызвала меня. Слушай, хочешь увидеть спектакль получше? У меня через час генеральная репетиция.
Юдит колебалась. Новая знакомая привлекала и отталкивала ее.
– Будет очень интересно, даже больше, чем на премьере – всевозможные накладки, недоразумения. Соглашайся! Я отвезу тебя туда и обратно.
– Не знаю, мне нужно поговорить с… мужем…
К ее удивлению он не стал возражать и даже одобрил это первое светское начинание. Ему хотелось побыть одному, подумать, погрустить о том, прежнем Андрее.
Но не тут-то было.
– Есть кто-нибудь живой? – раздался снизу зычный сенькин голос, и спустя минуту на пороге возникла его несуразная фигура:
– Двери постоянно нараспашку! Ты что лежишь?
Он сел, отдуваясь:
– Хорошо тут у вас, в Эйн Карем. Воздух швейцарский, тишина. А у нас дома лихорадка: готовимся к появлению наследницы. Все завалено розовыми одеяльцами, платьицами, мягкими туфельками, крохотными, как инфузории… Ну, вам еще далеко до этого. Наверное, у папаши Коэна на уме одно – хупа. А этому не бывать, пока он, истинный потомок Шейлока, не вырвет у тебя кусок мяса… Кстати, эта знаменитая пьеса – злобная выдумка. Как можно было правдиво писать о евреях, которых изгнали из Англии за триста лет до рождения Шекспира?
От Сеньки не укрылось, что лицо Андрея застыло в болезненной гримасе.
– Будь я проклят! – пробормотал Сенька и рванул к себе одеяло, которое тот панически удерживал двумя руками. Оба пыхтели, забыв, что они уже не мальчишки, перетягивающие канат в школьном дворе. Тут Сенька провел хитрый, тоже из детства, маневр и быстро поддался вперед, чего Андрей не ожидал. Увидев все, Сенька хотел победно захохотать, но заставил себя принять сочувственный вид:
– Да это удар ниже пояса! – в груди его что-то хрипело от сдерживаемого смеха.
Андрей помрачнел:
– Если бы не Юдит… Она очень страдала от своего двусмысленного положения. А ее родители просто погибали, будто лишние пару миллиметров сделают их дочь несчастливой навсегда.
Горечь в словах друга тронула Сеньку:
– В конце концов они предложили тебе честную сделку: частицу твоей плоти в обмен на дочь, плоть от плоти родителей.
Андрей нетерпеливо глянул ему в глаза:
– А что с этим?
– С каким?
– Сам знаешь.
– Понятия не имею, – Сенька прекрасно знал, о чем речь.
– Не кривляйся! С тем самым.
– А, с тем самым? Так бы и сказал, а то с этим, этим…
Жестом фокусника его пальцы вынули из кармана куртки аккуратно сложенный листок:
– Открытие века: оказывается, твоя уважаемая бабка была жидовкой и, следовательно, ее потомки также принадлежат к этому избранному Богом народу.
Андрей рассматривал документ, не зная, что он чувствует – радость или отчаяние. "Простит ли мама мое предательство? – думал он. – Но может быть, оттуда, где она сейчас, все происходящее здесь представляется ей слишком мелким, чтобы… И еще: разве то, что я сделал, не стоит счастья, которого она так мне желала?"
А вслух спросил:
– Как тебе удалось?
– Малой кровью, если помнить, что на каждом долларе – капля этой алой и, я бы сказал, пересоленной жидкости.
– Я твой вечный должник – и не только в деньгах, – Андрей впервые ясно осознал это. – Сколько?
– Скажу после свадьбы. Могу я предоставить тебе небольшую ссуду? Хотя сказано: не ссудите, да не судимы будете!
– Ну, спасибо. А как мой старик? – о мачехе он никогда не спрашивал. – Ты был там?
– Непременно! Я ведь еще не видел вашего нового дома на проспекте Тореза. Шикарное место. Скверы, искусственные пруды, особняки с колоннами. Как говорят французы, "Ноблез оближ", благородство обязывает, и я, неблагородный, чуть не облизал табличку с вашей фамилией. К сожалению, граф Рюмин (так Сенька величал его отца) изволили отсутствовать, а ее сиятельство уделили мне минуты две, глядя в сторону, будто мысленно графиня бежит от меня пруду изменившимся лицом.
Андрей, наконец, засмеялся:
– Завидую твоему таланту острить по любому поводу. Мне тоже иногда хочется скаламбурить что-нибудь, но выходит глупо. Откуда это у тебя?
Он не подозревал, что его удивление покажется Сеньке скорее обидой, чем похвалой. Так обычно недоумевали окружающие, глядя на сенькину не слишком симметричную физиономию, красную от постоянного возбуждения, с большим носом и обратно пропорциональным подбородком. Он был копией своего отца, а через него унаследовал типичные черты предков, как бы обезображенных кривыми стенами средневекового гетто. Отвлечься от собственной внешности гаера Сеньке с ранних лет помогали книги, которые он поглощал, как воздух, переходя от одной опустошенной библиотеки к другой. Но, насытившись чужой мудростью, он, уже зрелый юноша, стал искать более полезное занятие, потому что вывод из всех этих романов и исторических повествований был безнадежен: мир никогда не принадлежал поэтам и философам, познавшим его красоту и глубину, а невежественным мерзавцам – диктаторам, политиканам, спекулянтам, – и только они владели им в полное свое удовольствие.
В шестнадцать лет Сенька, с отвращением бросив учебу, пошел торговать.
Он научился обманывать новоявленных коллег в делах, никогда не пугая их бесполезным грузом своих знаний и мыслей, что, подобно привязанной к ногам гире, мешали ему подниматься по шаткой лестнице корысти и обогащения. Очень редко позволял он себе расслабиться в затейливой остроте, надеясь, что это будет воспринято как неудачная шутка. Постепенно его внутренняя жизнь стала тайной для близких и даже для Андрея. Только Клара, единственная, перед которой он обнажал свою душу и тело, знала все…
– Видел кого-нибудь из наших?
Сенька кивнул…
В Питере проходила какая-то международная конференция, и свободных мест не оказалось. Чудом он нашел комнату в неизвестной гостинице с аляповатой и блестящей дешевым золотом отделкой, о которой говорили, что она незаконно построена новым русским и подлежит сносу. Но близость к Летнему саду была неоспоримым преимуществом.
Портье, протягивая ключ, сказал:
– Вы можете пройти в голубой зал, где дирекция устраивает вечер для наших гостей.
Проголодавшемуся Сеньке приглашение было очень кстати. Он пошел на звуки музыки и очутился среди танцующих пар, между которыми ловко балансировала девушка сразу с двумя подносами. Взяв бокал красного вина и тартинку с сыром, он чуть не опрокинул все на себя, потому что дорогу ему преградил ухмыляющийся и не очень трезвый мужчина.
– Шулем! – процедил тот. – Здесь частная вечеринка.
Сенькины щеки побагровели. Когда-то в таких случаях он реагировал быстро, не задумываясь о последствиях. Сенька с удовольствием вспоминал питерского соседа, тоже большого любителя идиш, который долгое время не появлялся на улице после кое-каких поправок, внесенных сенькиным кулаком в его артикуляцию. Но годы, минувшие с тех пор, как он уехал отсюда, размягчили, обезоружили его. Облазив вдоль и поперек Европу, он нигде, даже в Германии и Австрии, не ощущал свою обособленность, и только сейчас, на Родине, той, что разгромила Гитлера, Сеньку сразу вычислили по неарийскому черепу и носу.
Он растерялся. Еще одно увеличивало его неуверенность – высокие стены, обитые темно-коричневым деревом, которые свидетельствовали, что он находится не в голубом зале. Все и впрямь выглядело так, будто Сенька позарился на халяву. Черт, мелькнула мысль, надо бы объяснить, что я ошибся, но тут его плечо сжала мощная ладонь:
– Этот господин со мной!
Его заступник представлял собой глыбу мускулов, вздувавшихся под отлично сшитым костюмом. Он бесцеремонно повел Сеньку к стрельчатой нише, откуда махала ему женщина в розовом платье.
– Оля!
– Аиньки! – откликнулась она, поправляя белую косу, уложенную вокруг головы.
Его усадили за щедро накрытый стол, налили виски, стали угощать балыком и красной икрой. Еще не забыв недавнее унижение, Сенька по-барски кинул официанту:
– Есть у вас хороший коньяк?
– По заказу – даже свежее птичье молоко!
Сенька протянул "Визу".
– Тогда принесите Мартель ХО!
Он знал, что это дорого, и все же неприятно удивился: двести долларов. Впрочем, ему, заработавшему на поездке в Питер кучу денег, можно не скупиться.
Вокруг стоял шум, смех. На сцене вульгарная девица пела, взбрыкивая костлявыми ногами:
– Так пустите меня в Гималаи,
Там, где горы стоят в тишине,
Там раздеться смогу догола я
И никто не пристанет ко мне…
– Какая пошлость, – поморщилась Оля.
Сенька поднял рюмку:
– За тебя! За ту милую провинциальную девушку, которую не заслонила твоя нынешняя зрелая красота!
Она кинула своему спутнику:
– Учись, Витек, как нужно врать даме…
Оля появилась у них в шестом классе, и ее сразу полюбили за ровный характер, смешливость и сочную сибирскую речь. Ребята наперебой пытались завоевать благосклонность красивой, чуть полноватой, излучавшей какое-то ленивое обаяние девочки, но она мягко, даже жалостливо отклоняла ухаживания городских заморышей. Это сразу же исключило соперничество между новенькой и другими школьницами, которые ценили ее дружбу, особенно после того, как Олин отец, разбогатев на поставках нефти, решил перевести дочь в частную гимназию, а та отказалась.
Но со временем она все больше уступала родительской воле, и часто – на Невском или в театре – ее видели окруженной беспечными баловнями и одетой по последней капризной моде, которая так не шла к Олиной естественной простоте, не лгущим синим глазам и наивной родинке над верхней губой.
А потом, перед выпускными экзаменами, случилась банальная история: ее отец погиб в хорошо спланированной автокатастрофе, а мать, ехавшая вместе с ним, лишилась ног. Оля, оставив школу, начала работать, и след ее затерялся…
– Ну, как ты? – тормошила она Сеньку. – Говорят, разбогател в своих Палестинах?
Он подмигнул:
– Да, мы теперь с тобой похожи.
– Ой ли? – протянула она одно из своих любимых словечек.
– У меня тоже есть маленькая родинка!
Она засмеялась, и даже Витек, расслабив верхние мускулы, одобрительно выдавил:
– Ты даешь!.. Вот что, ребята, у вас найдется, что вспомнить, а я пока позвоню кое-кому. Встретимся в саду, – глянул он на Олю.
Положив на блюдце несколько купюр, Витек пружинно удалился.
– Расскажи о себе, – попросил Сенька, – о том, почему эта грустинка в твоих глазах?
– Много пережито, – Оля взволнованно смотрела на него, словно желая и в то же время не решаясь быть откровенной. – Замужество, развод. Когда мой бывший супруг отсудил ребенка, чуть не помешалась, да Витек спас, – она судорожно глотнула воды. – Давай выйдем отсюда. Душно очень.
Они спустились вниз, пересекли площадь и вошли в Летний сад. Было свежо. Мягкая луна серебрила листья высоких лип и Неву за ажурной оградой.
– Знаешь, – глухо сказала Оля, – я стала часто вспоминать детство, старею, наверное. Мы ведь сначала жили под Тюменью, окруженные нефтяными вышками. Одну из них, самую большую, отец называл Эйфелевой и говорил, что через нее идет наш путь в Париж… Там, в тайге, все другое, особенно люди – простые, приветливые, добрые. И если бы в нашем поселке стояла такая статуя, никто не посмел бы ее испачкать…
Вынув платок, она пыталась стереть какие-то ругательства с бедра мраморной нимфы.
– Садомазохизм, – пошутил Сенька, но Оля была слишком взволнованной, чтобы оценить его каламбур.
– А что твой Иерусалим?
– Иерусалим хорош тем, что через него тоже идет путь в Париж, Лондон, Мадрид.
– Жена, дети?
– Ждем дочку, – улыбнулся он.
Оля вынула из кармана назойливо игравший телефон.
– Да, – пробормотала она, повторяя все тише и мрачнее, – да, да.
– Что-нибудь случилось? – спросил Сенька.
Та не ответила. Внезапно повернула к нему дрожащее, обеспокоенное лицо:
– Послушай, ты хороший парень, но ввязался в плохое дело.
– Я?
– Ты, ты! Не знаю, может быть, ты удачливый финансист, но в обыденной жизни не понимаешь ничего… – она заспешила. – Нет, это не то. Главное вот в чем, – она резко толкнула его в грудь, – уходи отсюда!
– Что?
– Беги! – заплакала Оля и стала бить его кожаной сумочкой. – Беги, дурак!
Сенька растерянно отступал, стараясь удержать ее руки, и вдруг в глазах его замелькали яркие искры, земля дрогнула, и он начал мягко падать в какую-то радужную бездну, манившую исполнением всех желаний. Тут не было времени, только тихая музыка, запах цветов и словно ощущение близости любимой женщины. Сенька засмеялся: то, что раньше приходилось завоевывать постоянным напряжением сил и воли, здесь естественно принадлежало каждому, кто погружался в эту нирвану… ванну… ванну… – повторило радостное эхо.
– Как вы себя чувствуете? – ворвался в его светлый и легкий мир глупый вопрос, ведь только глупец мог не понимать, как ему хорошо.
И все же он ответил, улыбаясь:
– Прекрасно… асно… асно… – отозвалось в его странно большой и гулкой голове.
– Почему он так счастлив? – басом спросил кто-то, тоже невидимый.
– Эйфория – реакция на наркотик, которым его, очевидно, опоили. Но она очень скоро сменится депрессией.
– Доктор, а может быть, ему самому захотелось побаловаться?
– Вряд ли. Он еврей.
– Не мешайте… айте… айте… – попросил Сенька, с удовольствием отмечая, что эхо есть у него, а не у них.
– Я следователь прокуратуры, – не унимался бас. – Вы, очевидно, стали жертвой злоумышленников.
Тогда Сенька тяжело открыл веки и различил в тумане белую палату и размытую фигуру человека в мундире.
– Постарайтесь вспомнить людей, бывших с вами в ресторане.
Сенька пошарил в пустой памяти, где маячило какое-то красивое лицо, но оно не имело имени.
– Дальше. В вашем пиджаке мы нашли только израильский паспорт. Чего-нибудь не хватает? Например, кредитной карточки?
– Да, – прошептал он.
– А кроме пятидесяти долларов, которые вам любезно оставили грабители, чтобы вы не умерли с голоду, что было еще?
Сеньку всего передернуло.
– Валюта?
– Да.
– Много?
Сенькины губы сделали попытку усмехнуться.
– Очень умно… Ладно, сейчас от вас большего не добьешься. Думается, нам известно, кто это сделал, по особо элегантному стилю. Мужчина пока на воле, а женщина задержана. Доктор, когда я смогу взять пострадавшего на опознание?
– В полдень, не раньше.
– Отдыхайте пока, – посоветовал следователь…
Настроение Сеньки внезапно резко упало, все вокруг окрасилось в мрачно-зловещие тона, и на этом фоне, как на фотографии в растворе, стало проявляться вчерашнее.
– Господи! – застонал он, потирая виски, в которых пульсировала острая боль. – Какой позор!
Его охватили стыд и обида – на себя, на Олю, на весь мир. Эта обида заставила его встать с постели, сосредоточиться, отменить по телефону "Визу", перенести полет на завтра и угрюмо ждать полицейской машины…
Его ввели в низкое, серое помещение, упиравшееся в большое стекло, а там, на другой стороне, строились в ряд девицы известного сорта – нищенки, проститутки, пьяницы и среди них – она, она! Ошеломленный Сенька увидел, как Оля внезапно изменилась, поблекла, постарела. Совершенно не владея собой, она то разглаживала смятое розовое платье, то поправляла косу, выбившуюся из растрепанной прически и извивавшуюся, как змея, шептала что-то, и Сенька, не веря своим глазам, прочитал по движению ее губ: так пустите меня в Гималаи. Она брезгливо расставляла локти, чтобы соседка справа или слева случайно не коснулась ее, оглядывалась вокруг, будто не зная, зачем ее привезли сюда, там, где горы стоят в тишине, ее дрожащий рот напрасно пытался остановить эти безобразные слова, она вдруг вынула пудреницу и недоуменно смотрела на нее, забыв, для чего та понадобилась ей, там раздеться смогу догола я, глядя в маленькое зеркальце, Оля начала быстро пудрить лицо, так мало похожее на вчерашнее, светлое и светское, и еще меньше на то, давнишнее, полное провинциальной прелести, нет, сегодня оно было иссушено и красно, будто его обожгло невидимое пламя, и тот же огонь внезапно настиг и опалил Сеньку, понявшего, что это: жестокое унижение, которому грубая действительность подвергала ее и его последовательно и беспощадно, пока они не стали такими, как теперь: он, всегда размышлявший о смысле жизни – обывателем и спекулянтом, а она, открытая и добросердечная – мошенницей и воровкой, и никто не пристанет ко мне, с отвращением прошептала Оля…
– Ну, – спросил следователь, – опознали?
Женщине в розовом удалось, наконец, забелить родинку над верхней губой – последнее, что осталось от той Оли, которую знал Сенька. Он покачал головой.
– Что? – нахмурился тот.
– Ее здесь нет.
И это была правда…
Вот о чем рассказал Сенька Андрею.
– Жаль ее, – проговорил тот и задумался.
– А что это за вино? – спросил Сенька.
– Из запасов моего щедрого хозяина, – Андрей раскупорил бутылку.
– За удачу! – сказал Сенька. – Редкая удача – встретить настоящую женщину среди массы фальшивых. За наших жен! Кстати, а где Юдит?
– Представь, поехала в театр с какой-то актрисой…
…Лили провела свою новою подругу в ложу, усадила в кресло, обитое красным бархатом:
– Удобно тебе?
– Да. Спасибо.
Юдит и Орли бывали здесь – и в детстве, и уже взрослыми школьницами на пуримских представлениях, где разыгрывалась веселая история о Мордехае, Эстер и злом Амане. Вокруг все кричали, смеялись, и сестра повторяла радостно:
– Так красиво, правда?
Юдит пыталась вспомнить, как выглядела Орли в тот последний Пурим, но несчастье – "то, что случилось" потом – заслонило ее милое лицо…
– Интересно, понравится ли тебе наш вариант старой трагедии, – сказала Лили и вышла, не заметив ее замешательства.