А странно они пели. Михаил Лукич высоко закидывал голову и, прикрыв глаза, тоненько, на фальцете тянул, перебирал какое-то слово. Его нельзя было разобрать, потому что слово тянулось бесконечным звуком. Потом тонкий звук обрывался, и пока Михаил Лукич набирал в маленькую свою грудь воздуху, Макар, весь натужившись, низко вздыхал: "Ох-да!" И снова начинался высокий голос, и не понятое Денисом Слово тянулось, пока хватало для него воздуха. А потом опять: "Ох, да-а!" И теперь уже Макар тянул свой звук, свое слово голосом посильней, погуще. И оба они покачивались на лавке, сложив руки друг дружке на плечи, поджидая всякий своего череда в песне.
Денису захотелось разобрать слова песни, он осторожно потянул створку окна, чтобы приоткрыть ее, но створка громко скрипнула, старики разом отпустили воздух, песня закончилась.
- Это я, - сказал Денис. - Извините. Хотел послушать песню.
- Это не песня была. - Макар поднялся из-за стола, потрепал Михаила Лукича по холке, прощаясь с ним. - Это мы потосковали маленько. Годы-то наши уж какие с ним? А вы чего тута? Шли бы девок пообхаживали. А то дак спать ко мне в сарай пошли, кто хочет.
Макар увел гостей к себе в сарай. Михаил Лукич остался в избе один. Сначала прилег на кровать, но одолела духота, перебрался на лавку. Потихоньку ломило руки, понывала спина. Леший-то дернул спорить давеча… Не свалиться бы завтра на грех…
Глава 10
Михаил Лукич частой походочкой шел босиком впереди. Роса шпарила подошвы холодком. Раньше он круглое лето выбегивал босиком, теперь это не принято, да и кровь уже не та в ногах - стынут, и разувается он, только когда идет на яму. Почему? А он и сам этого не знает. И дед его, и отец на яму ходили босиком. И он так ходит. И это до того уже привычно, что в сапогах ему, вроде, и в яму не спуститься. Даже на Воздвиженье, когда готовит глину на зиму, разувается перед ямой и копается в ней босиком, хотя ноги замирают от холода.
Дорога огибала высокое ржаное поле, и они пошли тропкой, пробитой по полю еще с осени, до всходов озими. Рожь уже набрала свой соломенный цвет и стояла тихо и тяжело под поспевающим колосом. Во ржи было теплее, чем на дороге - солома хранила в себе тепло, - густо пахло отмякшим за ночь зерном и отмирающим пыреем. За ржаным полем пошли рыжеющие льны, они не скрывали, как рожь, с головой, а чуть колыхались у колена. Тут тянуло ветерком и что-то сыпалось рядом с еле заметным звоном. Звенит уже ленок. Теребить пора. Рановато нынче.
- Скоро ли придем? - спросил Василий. Он поднялся сегодня вместе с Денисом, сразу же влез в свой черный костюм и в нем, как в броне, стал ждать на завалинке Болотникова дома, что же будет дальше. Денис не стал будить шофера и ассистента, взял камеру на треноге на плечо и пошел с Михаилом Лукичом. Василий предложил ехать к яме на его "Москвиче", но старик и гость отказались. Василий тоже потащился за ними, и теперь его интересовало, скоро ли конец дороге.
- А щас, - отозвался Михаил Лукич. - Сразу за гарью. Уж уходился, што ли? Больно быстро.
- А гарь где? - спросил Василий.
- А вон за кустиками.
- А "кустики" за тем лесом? Говорил же, что надо взять машину…
- До лесу-то топать еще. А кустики вона. Подлесок.
Пока они говорили, приостановившись на дороге, что-то случилось на земле. По льнам дунул ветерок, они зашурстели своим звоном, от подлеска дохнуло настоявшимся на муравейниках, на еловой и осиновой коре туманом. Ветерок понес резвее, примешивая к тихому звону льнов шелест подлеска и гул дальнего леса. Потом все стихло разом, смолкло, будто ветер где-то обстригнули, и конец его унесся за ржаное поле, за деревню. И запахи, и звуки улеглись, притаились. А сквозь лес, сквозь подлесок, низко полыхнуло солнце - мощное, прозрачное, вибрирующее от близости и чистоты.
Михаил Лукич будто спохватился, снова частой походкой пошел по дороге, и солнце пробивало его насквозь, просвечивало.
Денис быстро поставил треногу, прицелился аппаратом в уходящего Михаила Лукича.
- Это что, снимать хотите? - беспокойно поинтересовался Василий. - Вот так, как он есть?
- Так, как есть, - ответил Денис, занятый камерой.
- Он же босой.
- Ну и что?
- Странно…
Денис включил мотор. Раздался звук, неожиданно громкий и чужой для этих мест. Михаил Лукич остановился, обернулся.
- Идите, как шли! - махнул ему Денис.
Заработала камера, и старик снова остановился.
- Ради бога, дядя Миша! Сделайте шага четыре назад и снова, как шли… Еще чуть назад. Стоп. Пошел!
Кто им сейчас командовал, Михаил Лукич не понимал - Денис ли, Василий ли. Да это и не важно. Его собрало всего, натянуло, и он перестал различать голоса. Он только чувствовал, как сзади нацеливается на него аппарат и боязливо ждал, что штука эта опять застрекочет. Это как на фронте раз было. Ехал с походной кухней. Поле голое, как стол, жарища. У дороги - одна разбитая машина колесами на сторону. Внимания на нее не обратил, потому что давно уж она тут торчит. Тишина такая, будто ничего живого на земле не осталось. И вдруг этот звук из-за машины: густой, частый, дробящий какой-то. И четыре шлепка об железо и об лошадиное мясо. Но все эти звуки были, когда он уже лежал на земле. А как он на ней очутился, какая сила скинула его с кухни? Вроде как спиной почувствовал вскинутое дуло. И глухота какая-то наступила. Кинул в машину гранату, а взрыв ее только видел - звука от него не было. И Кайзер бил копытом в землю, пыль и мелкую крошку из нее выбивал, а не слыхать, что бьет. Даже интересно стало: чего же это с ним сделалось, куда весь звук у него пропал? Ощупал голову, потер уши, посвистел, выругался - слышно. Так и не понял, что с ним тогда было. И теперь немота кругом, одна спина слышит, как Денис нацеливает сзади свой аппарат.
Сзади застрекотало. Михаил Лукич сбился с ноги, но все-таки прошел сколько-то шагов вперед. Камера смолкла. Денис догнал его, пошел рядом.
- Ну вот, начало есть. А вы чего это?
- Боязно, в спину-то стрекочет…
- Да ведь это не пулемет.
- А все одно нехорошо чего-то. Аж вот спину заломило.
- Ну, больше мы сзади не будем снимать.
Солнце подымалось быстро, будто торопилось к полдню. Когда вышли на гарь, оно уже было выше леса и раскалилось, поблекло, из лучистого стало слепящим и жарким.
- Ну, будет сегодня жару! Вона сушит как, вона колышет, - заключил для себя Михаил Лукич, оглядывая гарь.
В конце кочковатой поляны старик полез прямиком через жесткую траву, ругаясь, что она вымахала тут в нечистую силу - косы на нее нет! Перед большой старой плетенкой из соломы он остановился, подождал, когда продерутся поближе гости.
- Вота копи-то мои золотоносные! - показал он на плетенку, стащил ее в сторону и раздвинул плотно лежащие жерди. Под жердями были ступеньки - белые от росы, будто заиндевевшие. - Вота моя-то глина где! Не то што у Кондратия. Ну-ко, ступи который голой-то ногой - ошпарит. - Старик опустился на колени, смахнул ладонью росу с верхней ступеньки, быстро понюхал ладошку и вытер ее о штаны. Яма пахла холодом, лесной прелью и свежей глиной. - Вота куды стрекотать-то надо, Денис. Это вот яма! Батька ее, Лука зачинал, да я, считай шесть десятков - три войны выбрось - из ее беру. И все еще дает, не скудеет.
- А княжьи скудельники разве не тут же глину брали? - пошутил Денис.
- Жила-то, может, и та же, а яма ихняя ближе к Стретенью была. Тама уже выбрано все. Поди, и следов не осталось. А глина-то одна. Старый-то черепок возьмешь - и видать ее.
Пока Денис говорил со стариком, а потом снимал яму то издали, то в упор по ступенькам, Василий томился рядом на жаре. Он приуныл немного и оттого, что не стало спасу от солнца, которое шпарило его через черный пиджак, и оттого, что никак не мог понять, зачем надо снимать для кино босого старика и эту его яму - закрытую черт те какой рухлядью и заросшую всю. Двадцать пять лет прожил Василий на земле, закончил педиститут, был учителем, участвовал в самодеятельности и теперь вот даже выдвинут в районные руководители, но он никогда еще не видел - разве что мельком по телевизору - как снимают кино. В его представлении все это должно быть, уж если не торжественнее, то во всяком случае красивее. А потом - снимают ведь в "его районе", и, конечно же, все это должно быть не так, как сейчас. Ему очень хотелось этого. Ведь столько у них прекрасного - и людей, и сел, столько всего нового, во что уже вложено немало и его сил, а снимают полуобвалившуюся яму и босого старика. Странно…
Денис сошел вниз за Михаилом Лукичом.
- У вас тут шахта целая. Только воды нет, - сказал он.
- Копи это у меня. Погляди-ко вот, - Михаил Лукич поковырял пальцем стенку. - Гляди. Глина вот, а синяя. Пробовал я этта из нее вертеть - хорошо идет и на цвет хорошая в посуде, да воняет больно при обжиге. Вота, гляди, какой полосой идет. Не видать тебе? Даже рукой ее, чу, слышно. Посуше маленько. Што вот это такое?
- Соли какие-нибудь или отложения. Не геолог я, не знаю.
- Денис Михайлович, я пойду, пожалуй? - донесся сверху голос Василия.
- Добро.
- Может, и соли, - продолжал старик. - А на язык-то пресная. А это вот моя самая! Вота скоко! Еще сто лет крути, и останется. - Он походил по яме, обшлепывая ее рукой то по одной стенке, то по другой. Дом он так не показывал гостям, как показывает яму, - что значит гончар, а не плотник! - Масло, а не глина! Хоть бы камешек какой али сорина - ни! Одна чистая глина. Художник тут как-то приезжал ко мне из города, мастер тоже. Завидовал. Мешок моей-то глины увез. Ну, правда, он в форме вертит. Показывал мне. Складно. А я не могу. Форма дак форма и есть - не своя рука… Цельный-от мешок не снести будет. - Он взял откуда-то со своего места солдатскую штыковую лопатку, срезал пласт глины. - Десятка на три кринок будет. Хватит нам?
- Вполне.
- Ну и ладно. А мало будет, дак еще придем.
…Обратная дорога была быстрей. В подлеске их встретили Макар с Ваняткой на Елке, запряженной в одер для сена.
- Бог в помощь, старатели! - поприветствовал Макар гостя и приятеля и развернул одер к деревне. - Ну-ко, давайте ноши-то. Садись, Михайла, на мое место, нагрел я его. - Макар перекинул колоду через укосины одра, примостился на другой стороне.
- Я пешком пойду - складней будет.
- Тезево растрясешь? Чай, не родить тебе.
- Горю, пойду дак!
- Да иди, иди, батюшко. Было бы ведь сказано. На-ко вожжи, Денис. Да не гони больно-то, а то хожалый отстанет у нас.
Михаил Лукич пошел по колее за одром. Спина опять заныла, и он не сел к Макару, чтобы не растрясти ее окончательно. Солнце палило сзади, и плечи чувствовали, как оно палит, а пояснице было холодно, словно приложился спиной к стенке ямы.
Спрыгнул с одра Ванятка, сказав, что с дедом Мишей идти ему будет способнее.
- Видал, Денис, скудельников? - подмигнул Макар. - Такой уж у них цех: друг на дружку глядят. Раз уж один пешком пошел, то и другой не промажет.
Что-то уж больно веслым Макар гляделся сегодня. Голова у его висела низко, дым от цигарки он пускал через нос и не отмахивался от него, а все жмурился и улыбался, поглядывая на босоногого приятеля.
- На-ко вот, держись! - Он потянулся назад, чтобы разобрать веревку от гнета, но Михаил Лукич перехватил ее и ловко напутал Макару на голову несколько петель.
- Сам-то привяжись, - сказал он и на случай отстал от одра.
- Ладно, леший тебя дери! - засмеялся Макар. - Не говорил я, как к медали тебя представляли?
- Поговори-ко мне! - пригрозил Михаил Луки и хотел опять поймать веревку, чтобы накинуть ее на Макара, но тот отдернул конец. Угрюмая рыжая кобыла напугалась веревки, дернула одер и понесла его неохотной рысью. Денис прижал к себе камеру, спросил:
- Обрядились вы, что ли, с утра у меня?
- Обряд, што сокол - поймал да слопал, - ответил Макар и натянул вожжи. - Елка охотно встала. - Захромал чего-то приятель-от наш. Погоди, сядет. Чего окопытел-то?
- В крестец стрельнула лешая, - сказал Михаил Лукич. - Поезжай, не сяду.
- А щас я заговорю тебе его. В котором году тебя к госпиталю-то приписали?
- За год перед концом. - И догадавшись, о чем вздумал рассказывать Макар, Михаил Лукич только слабо махнул рукой и улыбнулся, мол, мели Емеля, - твоя неделя…
Глава 11
Третий рассказ Макара.
- Война у нас деревни-то вычистила до последнего мужика. Стариков оставила, да вроде меня которые: кто с колодой, кто с килой. А Михайла крепкий еще был, его - к ряду. Повоевал малость при артиллерии. Скоко немца перебил, это у немца и спрашивать, а то сам-от и соврет, артиллерист! Но и немец его раз хлопнул. Землей, правда, а не чем другим, но морозы стояли, земля-то почище железа спеклась… Ну, хлопнуло и хлопнуло. Наружное чего было, зажило, а чего изнутри не так стало, дак не видать. Заговариваться стал маленько. Чего ты все говорил-то?
- Леший ты - вот чего.
- Ну да! Пел, а не говорил. На веселом деле, видать, присыпало. И чего выходило? Начальство ему приказ какой-нито, а этот в ответ: Деньги были - не купила/Меднова подсвешника!.. А знали, что он еще за прошлую германскую Георгия имел, уважали. Дурит, думали, кавалер, или веселый такой, так это для войны вполне подходяче. А этот попоет да перестанет. И воевал так-то. За оборону Москвы медаль заработал - зря не давали. А тут как-то немец ихнюю батарею отрезал от остального дивизиона, и знай себе прет на них да, главно, связь перекусил. Командир сажает против себя Михайлу, дает ему катушку проводу и устное донесение. "Ползи, - говорит, - георгиевский кавалер. Пробьешься - все живы выйдем, а сгинешь, - и мы туда же. И давай-ко, для верности, спой эту свою, про подсвешники". Оторвал им Михайла всю частушку, как есть, аж немцу слыхать стало. Тот им со смеху такого огня дал - голову не подымешь. И к дивизиону всю дорогу перепулеметил - не сунешся. Пришлось Михайле кругаля заворачивать. В чужой полк заполз. Там, как водится, в штаб, аж к самому начальнику в землянку. Тот, мол, ему: давай коротко, но по порядку. А этот, на полной-то вытяжке, рука - к шапке, и отвечает: "Так што разрешите доложить, деньги были - не купила меднова подсвешника!.." И больше ни в зуб, токо глазищами своими вселенскими лупает. По проводу, который он с собой приволок, узнали, в чем дело, меры оказали батарее, а кавалера - в госпиталь. Там опять: глядят снаружи - чисто. И чуть под трибунал не отдали, мол, не то, дед, поешь. Домой захотел, на печку? Да и мы, мол, не дураки из себя. Спасибо, командир батареи выручил, объяснил, кому надо, что такой уж он есть, боец Болотников. Отдайте, мол, его обратно для прохождения дальнейшей службы при батарее. Он хошь и запевается другой раз, зато наводчик по первой статье… Не отдали. Списали в обоз. Так обозником и в наступление двинул. А вот уж из обоза-то его к госпиталю и приписали. Допелся. Ну-ко, Михайла, спой всю-то, послушают щас.
Михаил Лукич не ответил. В другой бы раз он, может, и созорничал бы с Макаром, но теперь - Ванятка рядом, да и спина… Ноет и ноет, проклятая, пропади она пропадом! Видать, баню придется топить, а не за круг садиться.
А Макара забрало. Увидев, что одними словами приятеля не заведешь на частушку, он мотнул смоляной своей головой и гаркнул на все льняное поле:
Э-эх! День-ги были - не купила
Мед-нова подсвешника-а, да!
- Ну-ко, дальше-то, Михайла! - и завел тонким голосом распев тех же слов:
Ой, день-ги бы-ли - не ку-пи-ла
Мед-нова под-свеш-ни-ка-а, да!
- Ну-ко дальше-то, Михайла!
Приятель и на распев не клюнул, и Макар не удержался, пробарабанил:
Тра-та-та-та тра-та-та-та
Эх, у меня, у грешника!
- А слабо полностью-то спеть! - подзадорил его Денис.
- Да чего же слабо-то? Можно и полностью, токо льны, боюсь, осыплются, убыток будет хозяйству. Вдвоем бы с приятелем, дак легче бы, убыток бы пополам… А он вона осоловел как. Да… Дак на чем я кончил-то?
- Списали его в полевой госпиталь.
- Не списали, а приписали. Это разница, - поправил Макар. - Стояли они в степях. Фронт-от пер да пер себе вперед, и госпиталь за ним. Только вроде обживутся на одном месте, а им: "Подъем! Поехали!" Разве какое хозяйство заведешь при такой жизни? Да и хозяин-то, видать, не из мужиков был. Доездился - ни миски, ни кружки в госпитале. Пять ртов на один котелок. В очередь хлебали. Михайлу-то тут и приписали к ним кухней ведать, а значит, и котелками. Он по селеньям покружил по ближним - пусто. Чего нашел, персоналу для дела сгодилось. А чего после немца осталось, солдат брезговал. Впереди бои идут, ртов прибавляется, а котелки-то все те же. Тут Михайлу и дернуло: не скудельник разве? Чего проще мисок-то навертеть да плошек! Бежит по начальству: мол, два дни сроку - и не то што мисок - "уток" наляпаю, токо б глины найти. Начальство легких раненых отрядило на поиск. Покопались в воронках, нашли. Не больно важная, не наша, не такая вот, как у его в яме, а все - глина! Круг Михайла из пулеметного колеса наладил, и пошла артель писать! Начальник поглядел - понравилось, попросил медсестрам под цветы пару-тройку горшков свертеть, а то, дескать, таскают за собой в ржавых банках. Накрутил он им и горшков, и мисок, и кружек под чай, и "уток" для пробы скоко-то сляпал. Обжигать надо. Тут его забота и взяла. Горшку семьсот, а то и больше градусов надо, а чем их нагонишь? Кухню вон хворостом заправит, она и варит, а горшки чем обжечь? Сделал напольное горно, натаскал того же хворосту, досок из-под патронников добыл маленько да с тем и благословился. Первую партию выгреб - вроде ничего. Не звенят, конечно, да лишь бы щи держали. Начальнику госпиталя из первой же партии отдельное блюдо выдал. Марганцовкой по сырому еще черепку выписал: "На цельность наших рук и ног приятного аппетита!" Легко вот теперича говорить, а тогда начальник госпиталя приказал по такому случаю лучшие харчи сготовить: лапшу на сухом молоке и компот вместо чаю. За сколько времени первый раз за стол по-людски поесть сели - каждый из своей посудины! И сели-то даже вместе все - праздник! Будто мирное время пришло. Михайле даже госпитального спирту поднесли и сказали, что представят к медали за заслуги. Во как оценили - будто в хорошую разведку сходил.