Глава седьмая
о том, много ли надо пуль, чтобы убить человека
По дорогам зачавкала зима. Следы заплывали грязью. В ущельях грохотал декабрь. Люди не выходили из хижин и глядели, как тонут в грязи подкованные копыта лошадей. Однажды в дождь на янауанкской дороге появился конный жандарм. Его песья морда была обращена к дому выборного Роблеса. Народ всполошился, но зря: брать никого не собирались. Просто субпрефект Валерио извещал, что тяжба между поместьем Уараутамбо и общиной Янакоча будет рассматриваться тринадцатого декабря. Жандарм по фамилии Пас поблагодарил за рюмочку и растворился в тумане.
– Редко бывает, – сказал Мелесьо де ла Вera, – редко бывает, чтоб власти так с нами нянчились.
– Не обольщайся, – сказал Агапито Роблес. – Судья устал от жалоб. Может, хочет миром уладить. – Он почесал ногу и засмеялся. – Может, не хочет на этот раз шума.
– Надо все приготовить, – сказал Конокрад.
– И как следует, – сказал Агапито. – Чтобы не было, как с теми, из Чинче.
Конокрад коротко захохотал. Выборный перекрестился. Жители Чинче, тоже тягавшиеся с поместьем, много месяцев ждали инспекции. Наконец, утомленные метрами прошений, власти согласились послать туда инспектора Галарсу. Не искушенное в судейских повадках население Чинче сильно обрадовалось. Выборный Амедео Кайетано приказал собрать со всей округи трубы и барабаны и воздвигнуть триумфальную арку. Он самолично съездил в главный город, чтобы купить новую рубаху и заказать безработному адвокату Лоренсане приветственную речь. Прославленный златоуст приготовил ему истинный шедевр. Накануне великого дня Кайетано побывал в Тамбопампе и оставил там лучших лошадей. Напомню, что Тамбопампа – это несколько домишек в самом начале дороги на Чинче. Словом, он все предусмотрел; не учел одного – зимы. От Серрб до Тамбопампы ехать часов пять; но дожди размыли дорогу. Инспектора ждали в одиннадцать утра, а прибыл он к восьми часам вечера. Грязный, усталый, раздраженный, вылез он из побеленного непогодой грузовика.
– Как вы себя чувствуете, ваша милость? – подобострастно спросил Кайетано. Инспектор мрачно оглядел побитые градом хижины.
– Лошади готовы, ваша милость, – добавил Кайетано.
– Ты что, смерти мне хочешь? – крикнул инспектор. – Не видишь, так тебя и так, какая погода? Никуда я не поеду. Здесь останусь. Организуйте мне поесть, а потом я отдохну.
Кайетано растерялся.
– Что, еды нету?
– В Чинче мы мяса нажарили, ваша милость.
– Я тебе не милость, так тебя и так!
– Слушаюсь, ваша милость.
Огонь разводили целый час. В одной из хижин Кайетано отыскал кофейную эссенцию. Инспектор ждал едва живой – он не ел с семи часов утра. Наконец Кайетано. принес кипящий кофе. Галарса подул, хлебнул и весь скривился.
– Это что за дрянь?
– Кофе, ваша милость.
– Покажи.
Ему принесли грязную бутылку. Инспектор вынул пробку и поскорее отвернулся.
– Где вы его выкопали, так тебя и так?
– Чистая эссенция, ваша милость. В Уанкайо покупали.
– Когда покупали, скотина?
– Год назад, ваша милость.
Инспектор воздел к небу руки;
– Господи, когда эти варвары станут людьми? Когда их коснется цивилизация? Кровать Хоть дадите?
Ему дали баранью шкуру. Инспектор забылся безотрадным сном. Власти селенья Чинче приуныли: если инспектор будет злиться, он решит дело не в их пользу. Выборному пришлось прибегнуть к кулакам, чтобы взбодрить их.
"Будь что будет, – сказал Кайетано. – Дадим, ему хороший завтрак". Предложение было прекрасное, но трудновыполнимое. Непогода перекрыла дорогу. Стали шарить по хуторам: не нашли ни крошки. Буря не унималась. Фермин Эспиноса – бывший сержант и бывший арендатор, поселившийся в пещере после изгнания из Чинче, – обнаружил курицу и экспроприировал ее. Приближался рассвет.
– Стряпать умеешь? – спросил Кайетано.
– В казарме всему научишься.
– Стуши-ка ее получше.
Когда голод разбудил инспектора, яркий солнечный свет смыл все грехи, а на чурбанчике, покрытом, как скатертью, пожелтевшей газетой, дымился котелок с тушеной курицей.
Инспектор понял, каких это стоило усилий, и улыбнулся. Он кинулся на котелок, проглотил одну ложку, и его чуть не вырвало.
– Это что за мерзость?
– Курица, ваша милость, – отвечал Кайетано. – Сам ощипал.
– Это не курица, а дерьмо, – выговорил инспектор.
Кайетано понюхал и скривился от хохота. Это было дерьмо.
– Слушай, Эспиноса, ты котелок закрывал?
– А?…
– Сукин ты сын! – загремел Кайетано. – Ты что, не знаешь, когда жгут навоз, надо закрывать все крышкой, а то провоняется?
Трагедия жителей Чинче повергла в ужас жителей Янакочи.
– Надо все приготовить, – беспокоился Агапито Роблес.
– Хорошо бы музыкантов нанять, – посоветовал Скотокрад.
– Триста солей сдерут.
– Дадим, чего там.
Двенадцатого декабря утром шестьдесят человек во главе с выборным отправились верхом в Янауанку. Городская площадь не помнила такой кавалькады, даже жандармы проснулись от удивления. Сержант Кабрера поправил подсумок и объехал площадь, грозно хмуря брови. На большее он не решился. Когда Эктор Чакон и Скотокрад с Конокрадом вступили на площадь, их встретило тревожное жужжанье. Поджидая их, люди курили, выпивали, разговаривали. Стемнело рано, как всегда в туманные дни. К семи на выселках Чипипаты замигали два огонька.
– Едут! – крикнул выборный.
Через тридцать минут на площадь въехал забрызганный грязью грузовик. Оркестр, смущая жителей, заиграл "Марш Знамен". Инспектор снял шляпу.
– Власти Янакочи, – с достоинством сказал выборный, – приветствуют вас, сеньор инспектор.
Скотокрад и Конокрад услужливо подхватили его вещи. Музыка и крики сопровождали инспектора до гостиницы. Инспектор вышел из машины. От восторгов и от высоты у него кружилась голова.
– Я очень устал, – произнес он у самой двери.
– Нет, не сюда, сеньор инспектор, – сказал выборный.
– Почему?
– Надо пройти через патио, – сказал Скотокрад.
Гостиница была одним из порождений Симеона Забывчивого, единственного здешнего архитектора. Он не помнил ни обид, ни чертежей, и в домах его всегда недоставало двери, окна или прохода. Благодаря его таланту многие спали в гостиной и ели в сарае. В гостинице "Международная" он забыл построить лестницу. Владельцы не разрушили здания, а решили, что постояльцы смогут взбираться наверх по деревянной лестнице, приставленной к стене, и в этом был свой прок. Здесь не могли селиться пьяницы.
– Я немного отдохну, – сказал инспектор.
– К которому часу подать лошадей?
– К девяти.
Агапито. Роблес поклонился.
Снова грохнул марш, и под приветственные крики инспектор полез наверх.
– Завтра все на площадь! – крикнул Роблес.
– Созовем колокольным звоном, – прибавил Фелисио де ла Вera.
Всадники скрылись во тьме. Цокот копыт затих. Через час они шлепали по густой грязи.
– Завтра увидимся, – зевнул Агапито Роблес.
– Останься, – приказал Сова.
– В чем дело?
Сова поднял подсумок.
– Что это?
– Сорок пять выстрелов.
Выборный застыл в седле.
– Эктор, – прохрипел он, – я видел дурной сон.
Сова не ответил.
– Я видел во сне, что пампа кишит жандармами.
Сова похрустел пальцами и ничего не сказал.
– Эктор, ведь он может уступить.
– Судья уступит, когда рак свистнет.
– Мы, начальники, – закашлялся Роблес, – не согласны, чтоб он умер. Ты не имеешь права губить селенье, Эктор.
– И это ты видел во сне?
Роблес применил запрещенный прием.
– Без разрешения ничего нельзя делать, – сказал он.
Револьвер блеснул в руке Эктора Чакона.
– Чего ж я готовился?
– А что?
– Ладно! – крикнул Эктор и пришпорил коня. Конь рванулся вскачь.
– Эктор, Эктор!
Но Эктор Сова скакал по бескрайней пампе. Только на рассвете он пожалел коня и подъехал к дому. Кот по имени Тигр стал тереться об его ноги, выгибая хвост.
– Сюда, отец, сюда! – звал его голос сына.
"Решил, что я пьян", – подумал Сова. Из дверей высунулась грязная и заспанная детская мордочка.
– Возьми свечку, Фидель.
Мальчик поцеловал ему руку и зажег огарок. Неверный свет озарил шершавые стены. На полу валялись мешки с картошкой, конская сбруя. Мерно дышала во сне дочь Хуана. Былая усталость внезапно сковала ему ноги. Он расстегнул пояс. положил на стол револьвер и подсумок. Пули рассыпались по столу.
При виде оружия глаза у Фиделя загорелись.
"Завтра умру, – думал Сова. – Жандармы меня изрешетят, привяжут к лошади и потащат. Никто не узнает меня – ни жена, ни Хуана, ни Фидель, ни Иполито".
– Я завтра убью Монтенегро, – сказал Сова. – Прикончу этого гада. Надо с ним кончать, скот пасти негде.
Фидель погладил револьвер, словно кошку.
– Сколько надо пуль, чтоб убить человека?
– Одной хватит.
– А тебя жандармы не убьют?
– У меня пуль много.
– А стрелять в тебя будут?
– Они и в оленя не попадут, куда ж им в меня! Поздно уже, спи.
Глаза у Фиделя сверкали.
– Убей всех помещиков, папа. Я тебе помогу. Чтобы ничего не заметили, я завтра понесу револьверы под пончо.
Сова заснул и ни о чем больше не думал. Его разбудили голоса Фиделя и Хуаны.
– Пошевеливайся, сестрица! – кричал в кухне сын. – Сегодня праздник. Купи сыру и хлеба.
– Сопли вытри и заткнись.
– Знаешь, чего мы сделаем? – Он поднял револьвер. – Убьем судью.
– Брось эту штуку!
– Нет, сестрица, это женщинам трогать нельзя. Это не шуточки. Лучше помолчи и приготовь отцу завтрак.
Сова лежал на бараньей шкуре и считал удары колокола. Потом он встал, оделся, вышел во двор и смочил водой ясную от гнева голову. На столе, покрытом клеенкой в цветах и очищенных фруктах, его поджидали кувшин козьего молока, две лепешки и сыр. Фидель подошел к нему и поцеловал ему руку.
– Лентяй, – сказал он сыну, – заспался!
– Я в четыре встал, – ответил сын. – Завтрак тебе приготовил. Пей молоко, Эктор, и ничего не бойся! Пойду оседлаю тебе коня получше.
Он вышел, в руке у него была веревка. Сова обмакивал в молоко хлеб и медленно его жевал. Подошла заплаканная Хуана.
– Ты, правда, судью убьешь?
– Кто тебе сказал?
– У Фиделя пистолет и пояс с пулями.
– Я должен совершить преступление, – мягко сказал Чакон. – а то скоту негде пастись.
– Нам будет хуже, отец. Полиция замучает.
Из ее узеньких глаз текли слезы.
"Все равно убью", – подумал он и, как в озаренье, вдруг пощадил обреченных. Никто не умрет – ни Ремихио, ни Роке, ни Томас. Виноват будет он один. "Я убью его лицо, убью его тело, убью его руки, убью его голос, убью его тень".
В дверях появился широкоплечий парень.
– В чем дело, сынок?
Ригоберто снял шляпу и поцеловал ему руку.
– На площади народ собрался. Они очень шумят, отец.
– Что ж, сегодня суд.
– Люди говорят, что ты убьешь судью. На улицах не пройти.
– Как это?
– Не надо было никому говорить, отец.
– Нас было мало, Ригоберто.
– Мало? Люди знают, что вы собирались в Кенкаше. Люди очень боятся, отец.
– Пускай болтают.
– Ты не передумал, отец?
– Все равно убью.
Ригоберто с отчаянием всматривался в непроницаемое лицо отца.
Глава восьмая
о таинственных работниках и их непонятных занятиях
Я, дон Альфонсо, вас не виню. Мы вас выбрали выборным за то, что вы в овцах разбираетесь. Вы умеете их растить. Вы за милю узнаете, чем они больны. Ранкас лелеял большие замыслы: мы хотели завести тут питомник отборных овец, чтоб улучшить породу. В Хунине так сделали, чем же мы хуже? Мы звали, что наш сенатор, добиваясь голосов, поможет селеньям, которые способны выращивать породистый скот. Вот мы и хотели, чтоб нам помогли. Мы постарались бы немного и через несколько лет продавали бы уже приплод от наших овец и производителей, которых нам дали бы из Управления скотоводства. И мы выбрали вас, дон Альфонсо, чтоб вы возглавили ферму. Я вас не виню. Я бы никогда не разрешил швырять камнями в ваш дом. Я понимаю, почему вы не протестовали. Вы решили, что они окружают гору просто так, испытывают проволоку. Что ж вы еще могли подумать? Что вы могли заподозрить? Я вас не виню, один Теодоро Сантьяго заподозрил недоброе, но как ему поверишь, когда он вечно каркает? Да, Ограда обогнула Уиску и подобралась к Уанкакале. Но я понимаю, почему вы и тут не встревожились. За горой Уанкакала течет Юраканча. И вы, наверное, сказали: "Нет, этого потока им не перейти. Здесь они остановятся".
Вы сказали так в девять. В десять утра вы пошли с небольшой жалобой в муниципалитет. Дурацкое дело, такое и не надо было бы решать в серьезных учреждениях. В списке жителей нашего селенья один из ваших сыновей был записан девочкой. Вы попросили это исправить. Секретарь потребовал доказательств. Вам пришлось пойти за сыном в школу, а вашему бедному сыну пришлось помочиться, чтобы власти убедились, что он Хосе, а не Хосефа. Вернулись вы в одиннадцать и ахнули: Ограда перешла через поток.
В этот вечер, в этот лживый вечер, было сказано много слов. Сейчас Ограда впервые помешала передвижению. Чтобы вернуться в Ранкас, стадам пришлось пройти лишнюю милю. Люди всполошились. К чему эта Ограда? Что за ней кроется? Кто приказал отделить выгон от мира? Кто тут хозяин? Чья это проволока? Откуда она?
Тень легла на лица обиженных людей, но не потому, что село солнце. Пампа – свободная земля, ходи где хочешь. В пампе оград не знают. В тот вечер мы говорили, пока не охрипли. Вы не сказали ничего. Вы, дон Альфонсо, уже решили, что надо спросить у рабочих, в чем тут дело. Так вы и поступили – встали пораньше и надели черный костюм. Чтобы найти голову червя, вы прошли пятнадцать километров. Вы подошли к Ограде, держа шляпу в руке. Вам преградили путь люди с винтовками.
– Стой! Прохода нет!
– Сеньоры, я законный выборный правительства в селенье Ранкас. С кем имею честь беседовать?
– Нет прохода.
– Разрешите сказать вам, сеньоры, что вы – на землях нашей общины. Мы хотели бы…
– Сообщать не приказано. Про-хо-ди!
Из-за этого наши подумали, что тут работают заключенные. Вечером старики вспомнили, что во времена дона Аугусто Б. самый важный начальник послал политических строить железную дорогу в Тамбо-дель-Солъ. В Лиме хотели, чтобы в сельву шла железная дорога. Начинаться она должна была в пампе. Придумали очень хорошо. Чем бить баклуши в тюрьме и учиться всяким гадостям, пускай они прокладывают рельсы. Нагнали их сотнями. Мучились они не от неволи, а от удушья. Они не привыкли работать на такой высоте. Да и то сказать, на пяти тысячах метров не особенно киркой поворочаешь. Мерли они как мухи. В том и трудность была – мерли. Старики не врут, и теперь среди заброшенных шпал белеют кости. Так что, когда дон Матео сказал, что это политические, мы успокоились. Их и впрямь в тюрьмах избыток. Жандармам дела хватает. А сеньора Туфина совсем нас успокоила:
– В воскресенье в тюрьму пойду – спрошу у племянника.
– Да-да, спроси его, Пузатого.
– Он должен знать, из какой они тюрьмы.
Сеньора Туфина не скрывала гордости. Все забыли, что ее Пузатый тем и славится, что спит с чужими женами и угоняет скотину, если пастух задремлет. Этот охальник стал нашей надеждой!
Но Абдон Медрано охладил наш пыл.
– Не думаю, что они из тюрьмы.
– А вам откуда знать? – сердито крикнул дон Матео.
– Заключенных всегда стерегут охранники, а там их не видно.
Мы забыли, что он долго был выборным, и рассердились. Мы непременно хотели верить, что Ограда – наважденье, сон. Ведь пока мы спорили, она ползла вперед. Даже Сесилио, прозванный Кондором за то, что мог разглядеть зайца в камнях, не видел, где ее голова.
Это было в субботу. В воскресенье донья Туфина пошла в Серро-де-Паско, понесла своему Пузатому печенья и сыру. В шесть часов она вернулась весьма обеспокоенная.
– Он говорит, от них ни на какие работы не брали.
– Может, они из Уануко, – неуверенно предположил дон Матео.
Никто не ответил. Конца проволоки не было видно и с холмов. Она ползла и ползла, пожирая пригорки, пастбища, источники, ручьи, пещеры. В понедельник, к четырем, она сожрала холм Чуко. Пампу разрезали надвое. Ограда пересекла равнину. В селенья, куда был час пути, приходилось добираться пять часов, а в Уальяй – и целый день. Торговцы из Ондореса, приехавшие на воскресный рынок, страшно сердились. "Эти гады из Ранкаса извести нас хотят!" – злились они. И были неправы: мы сами не могли добраться до ручьев, и нам не хватало воды.
Теперь никто не смеялся над Оградой. Даже птицы улетели от страха. Но у людей еще оставалась надежда: там, за холмом Чуко, только Чайкин Пруд, вонючее болото, где водится нечисть, а дальше – вода, куда спускают ядовитые отходы от промывки руды. Двигаться в ту сторону – все равно, что искать врата преисподней.
Во вторник, к полудню, Ограда обогнула Пруд и исчезла из виду.
Глава девятая
о похождениях и бедах тряпичного мяча
Каждую неделю по улицам Янауанки проезжают всадники: надсмотрщики из поместья Уараутамбо едут на прием к судье Монтенегро. Худой человек с мерзкой улыбкой и глубоко запавшими глазками – Ильдефонсо Куцый – для развлеченья давит собак. У дверей розового дома с голубыми дверями и красными балконами неизменно ждет жирный Эрмихио Арутинго, скаля потемневшие от курения зубы, Ильдефонсо, не искушенный в тонкостях обращения, подходит к нему, чтобы выкурить сигарету, пока судья, надвинув; на лоб шляпу, доедает свою телятину с луком и медленно пьет кофе с молоком.
Ровно в девять мощеный дворик изрыгает судью Монтенегро. Двадцать всадников разом снимают шляпы и приветствуют его. От солнца его защищает сомбреро из такой тонкой соломы, что все оно уместится в спичечном коробке. Жирный Арутинго подходит к нему с грязной шуточкой. Ильдефонсо подводит великолепного гнедого по кличке Победитель – гордость судьи, единственного коня в городе, который обгладывает деревья, где ему захочется. Никто не смеет жаловаться на него. В последний национальный праздник, 28 июля, Победитель участвовал в. скачках.
Алькальд, дон Эрон де лос Риос, ездил в Уануко и, вернувшись, твердо решил устроить в Янауанке скачки. Все откликнулись очень горячо. Торговцы дали денег, надеясь на большое стечение народа. Муниципалитет единогласно выделил тысячу солей на премию и решил брать за право участия поистине огромную сумму – по пятьдесят солей с коня. Первого июля секретарь муниципалитета вывесил афиши на всех четырех углах площади. Ни о чем ином уже не говорили. В городе и в округе было много прекрасных скакунов.