Траурный марш по селенью Ранкас - Мануэль Скорса 8 стр.


– Пойдем, мать. Начальство пойдет с инспектором, а вы – с нами.

– Берите пращи и дубинки, – посоветовал Скотокрад.

– Конокрад и Скотокрад пойдут со мной. Ты, Сульписия, веди общину. Выйдете не сразу, догоните нас в Парнапачае. Я поеду вперед, а там обернусь к вам и дам знак. Если подниму руку и помахаю платком, спешите ко мне.

Они двинулись в путь. Ненужные рожки и барабаны молчали до самого поместья. Подождав, пока народ обогнет излучину дороги, они направились туда, где отоспавшийся инспектор грелся во дворе на солнышке.

– Добрый вам день, сеньор инспектор, – сказал Роблес. – Как спалось?

– Очень хорошо! – отвечал инспектор Галарса, лицо у которого было необычного цвета.

– Завтраком довольны?

Мелесьо де ла Вега подвел к нему великолепного гнедого под затейливым местным седлом.

– Прекрасный конь! – похвалил инспектор и обернулся к Роблесу: – Я тебе говорил – или народ пойдет, или я.

– Почему, сеньор инспектор? – так почтительно спросил Чакон, что Галарсе пришлось ответить.

– По опыту знаю. Не первый год езжу на эти разбирательства. Когда народу много, ничего решить нельзя.

– Однако, – ласково продолжал Чакон, – земля принадлежит всем.

Они миновали последние дома; Вершины эвкалиптов тронуло серебро рассвета.

Глава восемнадцатая
о безвестной борьбе Фортунато

К сентябрю пало тридцать тысяч овец. Народ, оглушенный бедой, мог только плакать. Утопая в море шерсти, крестьяне рыдали' навзрыд и глядели на дорогу.

В третью пятницу сентября выборный Ривера послал за отцом Часаном. Священник прибыл, и в церковь собрались все грешники до единого. Проповедь слушали на коленях.

– Отец, – спросил Ривера после службы, – за что нас карает господь?

– Ограда не от бога, детки, – ответил отец Часан. – Она от американцев. Молиться мало. Надо бороться.

Ривера побледнел.

– Разве с ними поборешься, отец? У Компании ружья, солдаты, судьи.

– С божьей помощью все возможно.

Ривера встал на колени.

– Благословите, отец.

Отец Часан перекрестил его.

И борьба началась. В четыре утра Ривера пошел по домам и созвал всех мужчин на площадь. Было еще холодно, и они прыгали, чтобы согреться. Раздали пращи и гарроты, распили три бутылки и еще затемно сели поджидать Ограду.

Солнце никак не могло выпутать лапы из паутины розового тумана" Вдруг в этой мгле появились всадники. Народ кинулся на них. Кулаки у всех налились свинцом гнева, и даже собаки сверкали росой и злобой. Работники этого не ждали и, защищая поцарапанные лица, нырнули в туман.

– Рви Ограду! – скомандовал Ривера, выплевывая, зуб.

– Как это, дон Альфонсо?

– Рвите ее и пускайте туда скот! – кричал он, отирая кровь с лица грязным платком.

Они повиновались и пошли в деревню за овцами. Тех пришлось тащить волоком, но трава совершила чудо, и через час они ели и скакали, как прежде, а вокруг носились счастливые собаки.

Вечером, впервые за много недель, в Ранкасе услышали смех. Все хвастались истинными и мнимыми подвигами. Даже лавочники подобрели, а дон Эудосио угощал всех раненых.

Борьба на этом не кончилась. Компанию встречали каждый день. Каждый день, словно на работу, выходили мужчины на древнее мужское дело и возвращались, украшенные ранами. Эгоавиль, начальник работ, двухметровый верзила, подтянул своих. Теперь они выходили не впятером, а человек по двадцать. Но борьба не утихла. Смелее всех были самые старые. "У нас зубов нет, – говорили они, – красоты нам не жалко. Это вам, молодым, нужно девицам понравиться. А нам – ни к чему!"

Но и Эгоавиль был не промах. Как-то утром пастухи с дальнего ранчо пригнали в селенье жалобно мычавших коров, похожих на морских свинок: им обрубили хвосты. Так начались измывательства. Встретив овцу, десятники ее убивали. Хуже того: однажды на рассвете три пастуха разожгли костер у подножья горы и вдруг услышали хохот в густом тумане. Они вскочили, и к их ногам покатилось что-то круглое. Они подошли и увидели, что это голова Мардокео Сильвестре.

Народу выходило все меньше, да и те, кто решался выйти, возвращались чуть ли не ползком. Роблес тщетно стучался в двери – к октябрю даже самые храбрые не смели бороться с Оградой. А в один прекрасный день с работниками прибыли солдаты. С тех пор бригаду охраняли – и напасть на нее уже значило "оказать сопротивление вооруженным силам". Как-то раз Эгоавиль явился в Ранкас под охраной трех винтовок, нагло протопал по площади и вошел в кабачок дона Эудосио.

– Дюжину пива для наших гостей, – буркнул он, навалившись на стойку.

Пришлось послушаться.

На просторе огороженных пастбищ остался один Фортунато.

В деревянных лачужках, наскоро сколоченных работниками Компании и поставленных через каждые три километра, разместились солдаты республиканской гвардии. Никто не решался их тронуть, кроме Фортунато.

Когда Эгоавиль, сукин великан, начальник над тянувшими проволоку, увидел единственного врага Компании, он чуть со стула от смеха не упал. Насмеявшись вдоволь, он ушел, но наутро снова встретил старика. Завидев всадников, Фортунато выстрелил в них из пращи. Глаза его горели, как свечи.

Всадники спешились и избили его. Он добрался до деревни ползком, а наутро вернулся в поле. Эгоавиль приказал его высечь и обозвал Жабьей Мордой. Фортунато извивался как уж, но молчал.

Когда сечь перестали, у него были искусаны губы.

– Приходи, еще получишь! – крикнул Эгоавиль.

Он пришел. Когда он вернулся в Ранкас, он был очень похож на святого Себастьяна. Четыре километра он полз три часа, а за ним тянулась красная дорожка.

– Брось, дон Фортунато, – молил его Альфонсо Ривера. – Куда тебе одному! Куда одному против пяти сотен!

– Убьют, отец! – плакали дочки. – Как мы без тебя? Кто нам поможет?

– Не ходи, Фортунато! – твердил Ривера.

Он молчал и боролся дальше. День за. днем выходил он на борьбу. Для работников же "Серро" то была не борьба, а забава. Они измывались над ним вовсю. "Бейте полегче, берегите нашу жабку!" – шутил Эгоавиль. Старик неукоснительно являлся на свиданья. Он падал, вставал и не сдавался, словно ванька-встанька. Обращались с ним то лучше, то похуже – по настроенью Эгоавиля. Например, как-то вечером некая дама по прозвищу Электрозад, выпив целую бутылку с начальником, обидела его, а наутро начальник приказал восьмерым всадникам поиграть стариканом в футбол. Они окружили его кольцом, а когда через час отпустили, лицо у него было все расквашено и он свалился на землю, как пустой мешок.

Так он лежал навзничь на траве, пока в полдень его не подобрала проезжавшая мимо телега. Он отблевался, полежал три дня на тюфяке, пока не поджило зелено-желто-лиловое лицо в пятнах живого мяса, на четвертый день встал, а на пятый взял пращу и пошел в поле. На сей раз Эгоавиль был в другом настроеньи, и ему просто крикнули на ходу:

– Иди-ка отсюда, а?

Он хотел было бежать вслед за ними, но не угнался, очень уж он ослабел, а они, гады, проворные.

Дело в том, что эти ночи он являлся Эгоавилю во сне. Начальник ехал по какой-то пустыне, ехал легко, но вдруг услышал голос, поспешил и услышал свист. Все было пусто, вроде звать некому, и он пустил коня в галоп, а проскакавши с километр, понял, что конь его и зовет. Тогда он слез, посмотрел, в чем дело, и увидел, что у коня вспухшее лиловое человечье лицо. И еще ему приснилось, что у него в комнате висит портрет Фортунато. Он рассердился, сорвал его, но оказалось, что это календарь, и на каждом листке Фортунато смеялся, показывал язык, подмигивал, плакал. И еще хуже был сон: Фортунато распяли. Прямо распяли, как Христа, а крест несли на носилках, и христиане со всей земли шли за ним и молились. На старике были те же грязные штаны и рваная рубаха, а вместо тернового венца – обтрепанная шляпа. Особенно ясно Эгоавиль разглядел его распухшее лицо. Распятый спаситель Ранкаса совсем не мучился – он часто высвобождал руку и пил водку из бутылки. Эгоавиль, весь дрожа, пошел было за ним, таясь, со свечою в руке, но старик его узнал и крикнул: "Не иди за мной, завтра увидимся!" – и подмигнул заплывшим, жутким глазом. Начальник' заорал и проснулся.

Старик спокойно сидел на камне и засучивал рукава. У Эгоавиля во рту пересохло.

– Дон Фортунато! – прохрипел он с седла. – Я очень хорошо знаю, что вы человек смелый. – Он обвел рукою круг в воздухе. – Здесь смелее вас нет никого. Они против вас сопляки. Зачем нам бороться? Куда вам одному, дон Фортунато? Компанию не одолеешь. Все деревни сдались нам. Вы один остались. Зачем это вам, дон Фортунато?

– Слезай, гадюка! – сказал Жабья Морда. – А то силой стащу.

– Дон Фортунато, очень вас прошу, не обижайте меня!

– Слезай, сукин сын, трам-та-ра-рам!

– Не будем ссориться!

– …та-рарам!

Эгоавиль оглядел дубленые рыла подчиненных и снова увидел, как во сне, лицо Распятого. Его прошиб пот. Он спрыгнул на землю. Фортунато бил его бешено, он еле отвечал.

Глава девятнадцатая,
читая которую, читатель развлечется игрою в покер

Судья Монтенегро отправился в поместье "Эль Эстрибо". Его сопровождали санитарный врач Канчукаха, писарь Пасьон, сержант Кабрера, Арутинго и пикет жандармов. Дон Мигдонио приказал встретить его со всей пышностью. Каждые шесть часов ему сменяли лошадей и подавали жаркое. И через пять дней они проехали под каменной аркой, где пятьдесят лет назад повесил серебряное стремя дед дона Мигдонио. Нынешний хозяин – в бриджах, кожаной куртке и высоких сапогах, с шелковым платком на шее – встречал славное шествие, несколько испуганное размерами его дома.

Дом этот, в сто метров длиной, был весь усеян выцветшими окнами и дверями и так запущен, что никто не мог бы угадать замысел строителей. Мощеный двор зарос травой. Из куч навоза повылезали оборванные и призрачные пеоны, у которых совсем не было лиц. Гости пересекли двор и проникли в столовую уставленную старой английской мебелью, явно томившейся среди аляповатых настенных украшений. Обед их ждал грандиозный. Несколько часов они ели, потом пили водку и пунш. Обедали все: судья был везде почетным гостем, а писцы и жандармы, несмотря на свое невысокое положение, автоматически включались в любую церемонию. Только к шести вечера судья решился:

– Надеюсь, дон Мигдонио, вы уделите мне минутку.

Они закрылись в кабинете. О чем они говорили целый час известно не больше, чем о содержании переговоров, которые Сан-Мартин и Боливар вели в Гуаякиле.

– Подите-ка сюда, сержант! – крикнул наконец судья. Тот поставил на стол рюмку с коньяком и пошел, к ним. Новая беседа осталась такой же тайной, как совещание Наполеона с Александром I.

– Канчукаха, идите-ка сюда, мой друг! – снова позвал судья вконец освоившийся в краю исторических загадок. Дальше версии расходятся. Одни летописцы утверждают, что совещание шло не до ночи, а несколько дней кряду и проходило в основном в дальнем конце поместья. Изобличая тех, кто клянется, что видел, как начальство, громко смеясь, ходило по двору в обнимку' историки ставят вопрос так: 1) в тот вечер (а может, наутро) власти признали, что Эспириту Фортунато и четырнадцать его друзей погибли от коллективного инфаркта. 2) Можно ли это установить без кропотливого расследования? Нет, нельзя… 3) Следовательно, им пришлось добираться до туманных рубежей поместья. Как бы то ни было, приговор был ясен – пеонов сразил первый, известный науке коллективный инфаркт, Судья определил, что несчастные не вынесли высоты, ведь одно дело – жить на 5000 метров выше уровня моря, а другое – войти в гостиную хозяйского дома. Какое сердце выдержит! Янауанка торжествовала – не столице, а бедному, хотя и приличному, городку выпала честь величайшего открытия. Да, истинный талант проявится и в глуши!

Я поссорился с судьей Монтенегро из-за гнедого по кличке Белолобый:. Вскоре после того, как судья женился на донье Пепите Барда, моего коня забрали надсмотрщики из ее поместья. Я пошел по следу и нашел его, он ржал у них на конюшне.

– Зачем вы мою лошадь взяли? – спросил я у конюха.

– Хозяин, приказал всех брать, кто его пастбища портит.

– Он у вас не пасся.

– Не знаю, дон Эктор, вы с ними поговорите.

Я пошел к ним и спросил судью. Меня провели во дворик. Судья сидел там и читал газету.

– Как живешь, Чакон?

– Я ничего, сеньор, а вот конь мой – худо.

Судья нахмурился:

– Какой еще конь?

– Которого ваши люди взяли.

– Наверное, ел мою траву.

– Он у вас не пасся, сеньор. Там моя земля.

Судья взглянул на меня сердито.

– Ничего не знаю. Зато знаю, что вы все мои пастбища портите.

– Господин судья…

Но он не дал мне договорить.

– Ничего знать не хочу! Пошел отсюда, дерьмо!

Я ушел, себя не помня от досады, и отправился в город. В тот же день я подал жалобу в субпрефектуру. Слушать меня не стали. "Власти, – сказал дон Аркимедес Валерио, – не решают частных дел. Твое дело частное. Я его решать не волен".

Я вернулся в Уараутамбо и глазам своим не поверил: забрали остальных моих коней – рыжего, каурого, буланого, гнедого и кобылу Плаксу. (Ее так прозвали потому, что она плакала, когда разлучалась с другими лошадьми.) Надсмотрщики из поместья никогда не выпустят лошадь, если им не дашь сто солей. А пока что ее не кормят и не поят. Сколько там коней полегло!

Я пошел к Паласину, одному из управляющих.

– Зачем вы меня обижаете, дон Максимо? Что ж мне делать теперь? Я разорен.

– Ты слишком заважничал, Чакон. Судья тебя хочет проучить.

– Где же мне взять триста солей?

– Восемьсот, Эктор.

У меня было десять, и я купил бутылку водки.

– Помогите мне, дон Максимо.

– Ты слишком гордый, Чакон.

– Вы пейте, сеньор Паласин, и простите меня!

– Не могу. Мне велено гайки подкрутить.

Я все просил, а он допивал мою бутылку.

– Нет у меня таких денег. У меня в жизни столько не было. И не будет!

– Отдай мне одного коня.

Что ж мне оставалось? Чем всех потерять, сохраню хоть четверых.

– Какого вам?

– Гнедого, – отвечал он.

– Нет, сеньор Паласин. Я его сильно люблю, берите другого.

Но я не смог спасти Белолобого.

Верховный суд утвердил приговор судьи. Дон Мигдонио решил доехать в город, чтобы достойно отблагодарить за внимание и помощь. Когда судья узнал от одного пеона, что едет дон Мигдонио, от которого в один день могли понести шесть Женщин, он велел жене забить несметное количество, свиней, козлят и кур. За исключением сенатора (из бывших писцов), Янауанку еще не удостаивал посещением такой вельможа. Супруги местных начальников разобрали кремы и духи, томившиеся на прилавках; судья совершал одинокие прогулки, еще глубже, чем всегда, погруженный в мысли, а нотабли мучились сомнениями, стараюсь угадать, кого же позовут. Однако напрасно: он пригласил всех.

Знатного гостя встретили На подступах к городу. Дон Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиас дель Кампо дель Мораль вступил в Янауанку под вечер. Его рыжие баки а-ля маршал Сукре и медная борода сильно поразили народ, и он прогарцевал под аплодисменты по выметенным узниками улицам. Сержант Кабрера построил на пути своих воинственных жандармов. Рыжебородый вельможа завидел издалека зардевшуюся донью Пепиту, взмахнул перед нею шляпой, спешился и поцеловал ей руку. Судья, не знакомый с тонким обращением, схватился было за револьвер, и душу его сотрясли чувства, сотрясавшие, по слухам, и душу самого президента, когда чужеземный посланник поднес к губам могучую руку Первой Дамы, которая ужасно испугалась ревнивого диктатора и. крикнула: "Аполинарио!"

Вечером начался праздник. По дому судьи (двор которого, кстати сказать, запрудили мулы, груженные подарками из поместья) сновали отцы города, чисто вымытые, причесанные и в новых рубашках. Дон Аркимедес Валерио был в синей парадной форме, хранившейся для торжеств, и в пунцовом галстуке. Заметим, что именно это невинное щегольство в конце концов его и погубило. Превратности службы загнали его в другой край, где завистники пустили слух, что он завзятый экстремист; тамошний префект его не терпел, ибо он не сумел организовать в городе борделя (а префект мечтал завести бордель в каждой округе), и счел красный галстук признаком левых взглядов. Его выгнали, и он умер нищим. Сейчас же, не предвидя этих бед, он не без важности поздоровался с доном Мигдонио де ла Торре-и-Коваррубиасом. дель Кампо дель Моралем.

Судья дошел до того, что велел подмести весь дом и даже протереть полы керосином, чей запах смешивался теперь с запахом пота, исходившим от дам, которые притащили сюда своих отпрысков. Эти сопляки (носы их и впрямь была забиты соплями) заглушали своим визгом музыку.

Отцы и матери города танцевали на опилках, которыми посыпали скользкий от керосина пол. Такого безумного веселья здесь еще не бывало. К утру, когда ноги уже не двигались, дон Аркимедес спросил:

– А не сыграть ли нам в покер?

– Прекрасная мысль! – сказал дон Мигдонио, который было заскучал.

Беда не приходит одна, и через несколько недель мой кум Полонио Крус дал мне своих лошадей, а я как на грех не доглядел, и их снова забрали. Я опять пошел в поместье, и меня опять не стали слушать. На сей раз пришлось отдать чужую лошадь, а кум с досады сказал мне: "Твоя вина". И правда, вина была моя. Я отдал ему взамен кобылу, и он ее полюбил.

Но пришла другая беда, похуже. Чтобы поправить дела, я засеял брошенную землю, называлась она Янасениса. Посеял десять мешков, семена выбрал на славу. Картошка бывает разная: рассыпчатая – самая вкусная; желтую хорошо берут; белая идет в стряпню; есть и сорт, который идет на крахмал. Я выбрал семена покрупнее, разных цветов. Земля мне отплатила, картошка взошла на славу. В апреле она цвела – красота, да и только! Тут и случилось несчастье: как-то ночью помещичье стадо разорило мое поле. Да, не везет! На другую ночь скотина опять пришла. Я их отгонял камнями, но не отогнал. Изловил я пастуха и спрашиваю:

– Чего тут ходишь?

А он голову опустил.

– Судья приказал тут пасти. Мы и сами не рады, дон Эктор.

Опечалился я, пошел в город, прямо к судье. Он куда-то собрался. Я говорю:

– Разрешите к вам обратиться?

А он идет и идет.

Назад Дальше