ШЕСТОЕ
Пиршество по случаю дня рождения тетрарха Ирода, как и подобало такому событию, было роскошным. Здесь угощали языками жаворонков в кассиевом меду, сырыми павлиньими мозгами, приправленными шафраном и мятой, голубями, сваренными в сиропе с яичным желтком, испеченными на раскаленных камнях барашками, которые были настолько мягкими, что кусочки мяса легко отделялись двумя пальцами, и подавали их на блюдах, выложенных финиками, айвой и изюмом. Были здесь ватрушки, пироги с фруктами, фруктовые супы и вино, вино, вино…
Ирод сидел, непрерывно поглощая еду и вино, и глуповато улыбался, наблюдая за выступлениями огнеглотателей, исполнителей акробатических танцев и египетской борьбой. Иродиада, сидевшая слева от тетрарха, имела весьма царственный вид. Маленькая Саломея подошла к Ироду и, устроившись рядом, прильнула к нему. Ирода это тронуло, и он почувствовал нечто вроде воспоминания о шевелении в чреслах. Девочка была наряжена в шелка и вся пропахла арабскими духами своей матери.
- Какой приятно пугающий приступ любви, моя милая девочка, - сказал Ирод. - Жаль, что день рождения у меня не каждый день.
- А что, если я исполню для тебя тот танец, о котором ты всегда меня просишь? - поинтересовалась Саломея.
- Должен сказать, что ни один царь не мог бы просить о подарке, вызывающем, позволю себе сказать, большее беспамятство. Но ты, конечно, не собираешься делать это сейчас, моя прелесть?
- А что ты мне дашь, если я станцую? - спросила девочка.
Некоторые из гостей захохотали, а один заметил:
- Женщины, твоя светлость, женщины! От них ничего даром не получишь! - Вино стекало с его синей бороды.
- Все что угодно в обмен за кое-что, - ответил Ирод и задумался, что бы эта фраза могла значить. - Все, что пожелаешь, дитя мое. В пределах разумного, конечно.
Другой гость сказал:
- Ты сказал "что пожелаешь", великий. Мы настаиваем, чтобы ты выполнил свое обещание, ха-ха!
- Музыку! - крикнул Ирод. - Принцесса будет танцевать!
Заиграли три флейты разных размеров, низко загудела волынка, вступил шалмей, зазвенели шесть по-разному настроенных колокольчиков, послышались удары большого и маленького гонгов, мягко и глухо загудел большой барабан, запела двенадцатиструнная арфа, защелкали две пары кастаньет. Пьеса звучала превосходно, как если бы прежде ее тщательно отрепетировали. Она представляла собой двухчастное произведение: первый период объявила флейта, затем, во втором периоде, включились шалмей и гонги, дальше последовало семь вариаций этой мелодии, когда инструменты выступали в разных сочетаниях, причем каждая игралась быстрее предыдущей, и, наконец, все завершила еще одна вариация, очень быстрая и несколько даже фантастическая, исполненная оркестром в полном составе. Пока тихо звучал первый период, Саломея просто стояла и слегка покачивалась, словно деревце на сильном ветру, ее тонкие обнаженные руки грациозно извивались. Затем, с началом первой вариации, она принялась томно переступать ногами, а в конце очередной музыкальной фразы сбросила с себя верхнюю шелковую одежду.
- О, я думаю, можно сказать заранее, что будет дальше, - сказал синебородый гость.
- Я видел подобное в Александрии, - отозвался другой гость.
- Замолчите! - приказал Ирод. - Все замолчите!
Было видно и слышно - по крайней мере, это заметила внимательная Иродиада, - как участилось его дыхание. В конце второй вариации Саломея сняла остатки верхней одежды, обнажив живот с выпуклым пупком и ноги ниже колен. После третьей, завершившейся грохотом гонгов и барабанной дробью, которая длилась все время, пока Саломея готовилась к четвертой вариации, она оголила бедра. Теперь за царем наблюдала не только Иродиада, но и другие. Почти в такт мелодии гости переводили взгляды с танцовщицы на царственного зрителя, пораженные бледностью его потного лица, безумным взглядом широко открытых глаз, свистящим астматическим дыханием и оскалом влажных зубов. В конце четвертой вариации Саломея отбросила тонкое шелковое покрывало, под ним обнаружилось еще несколько, но уж они-то явно обещали обнажить грудь девочки и ее срам - соски первой и темная гривка второго уже начали, так сказать, подниматься к поверхности сквозь волны шелка, остававшиеся на танцовщице. В конце пятой вариации Ирод судорожно дергался в своем царском кресле, а в конце шестой был близок к редкостной смерти от экстаза. Саломея прервала свой танец и, часто дыша, уставилась на царя своими большими черными глазами. Ее нижняя губа была похожа на сгусток крови. Она произнесла:
- Ты сказал: "Что угодно".
- Да, да, дитя…
- Мама скажет тебе, что мне нужно.
И она снова начала танцевать. Последняя вариация была долгой, со множеством фиоритур, издаваемых флейтой и шалмеем, а девочка, на которой оставалось лишь одно покрывало, тончайшей туманной дымкой реявшее между глазами зрителей и откровением обнаженного тела, исполняла пантомиму бесстыдной, неудержимой похоти. Иродиада что-то шепнула Ироду на ухо, и тот простонал:
- Нет, нет! - Но, находясь уже на пороге семяизвержения, тут же закричал: - Да, да!
Саломея сбросила последний покров. По телу Ирода пробежала дрожь, и он затих, часто и тяжело дыша. Гости хлопали в ладоши и выкрикивали имя танцовщицы. Ирод тоже выкрикивал. Мать девочки вышла вперед, поцеловала дочь и закутала ее потную наготу в пурпурный плащ. Тогда Ирод сказал:
- Я должен как-то определить это свое "да".
Послышалось приглушенное бормотание гостей.
- Вам, должно быть, известно, что я освободил Иоанна, - объявил Ирод. - Своего рода акт милосердия в мой день рождения. Нам до него уже не дотянуться, он свободен.
Иродиада с горящими глазами подошла к нему.
- Умно, ловко, моя дорогая! - язвительно сказал Ирод. - Я должен был бы сказать - тебе до него уже не дотянуться…
- Но ты обещал, господин мой! - воскликнула Иродиада. - Слово царя! Пусть воют трубы и грохочут барабаны, пусть все знают, что царь не выполняет своих обещаний!
- Это было теоретическое "да", - спокойно и холодно сказал Ирод. - Здесь я стою на своем. Практическая реализация моего "да" зависит от… Очень хорошо, сделай это, если сможешь. Я предоставляю тебе такое право. Полагаю, это должно удовлетворить тебя.
- У меня есть царский приказ, он уже начертан. Недостает лишь твоей подписи и царской печати.
- И я полагаю, - сказал Ирод, дрожа, только эта дрожь не была вызвана экстазом, - что где-то поблизости, вне всякого сомнения, стоят наготове всадники, ожидающие твоего слова, а у одного из них в сумке острый топор. Но как бы резво они ни мчались, ты все равно опоздала.
Однако продвижение Иоанна к границе Галилеи сильно замедлилось - повсюду его встречали толпы радостных последователей. Одни, наиболее преданные, настаивали, чтобы он говорил перед ними, другие просто требовали крещения водой из его рук.
Иоанн и сопровождавшие его вооруженные люди брели под палящим солнцем по каменистой равнине, когда капитан стражников - человек, восхищавшийся Иоанном больше, чем отваживался это показать, - заметил облако пыли, приближавшееся к ним с той стороны, откуда они пришли, а затем из этого облака выскочил всадник на взмыленной лошади. Он достал перевязанный лентой свиток и вручил его капитану. Тот развернул его, прочитал и не поверил своим глазам.
- Этого не может быть! - воскликнул капитан, в недоумении глядя на всадника. - Здесь какая-то ошибка.
- Никакой ошибки, - ответил всадник. - Подпись, несомненно, царская. Так же как и печать.
Всадник вынул из седельной сумки какой-то черный сверток и стал его разворачивать. А затем продемонстрировал окружающим чистый, новый топор, ярко блеснувший на солнце.
Иоанн сказал:
- Вы, господа, я вижу, потрясены даже больше моего. Так как же будет проходить казнь? Вон я вижу подходящий гладкий камень, который вполне может сойти за плаху. - И он большими шагами направился к этому камню.
Голова Иоанна была отделена от тела тремя ударами топора. Когда она скатилась в пыль, было видно, как губы шевельнулись, но никто не мог сказать, прозвучало последнее слово или нет.
- Я специально захватил с собой мешок, - сказал всадник. - Будь добр, помоги положить ее туда. Подними осторожно за волосы… так… порядок. Да, она тяжелее, чем можно было подумать. Не хочу являться для доклада с руками в крови. Хорошо, теперь дело сделано. Благодарю тебя.
И он во весь опор помчался во дворец, а стражники молча глядели на безголовое тело и на блестящее роение мух, облепивших кровавые отверстия шейных сосудов. Было ясно, что тело придется оставить здесь. Им займутся прожорливые обитатели неба и равнин. Стражники медленно побрели в обратном направлении, и у них уже были готовы лживые объяснения для тех последователей Иоанна, которые, вероятно, снова повстречаются им на пути. Стражники молчали - меж собой им не о чем было говорить.
Когда в пиршественный зал Ирода двое слуг внесли огромное серебряное блюдо, накрытое крышкой, кто-то из гостей пошутил:
- Ага, снова начинаем! Увы, для принятия рвотного слишком поздно. Я уже на стадии переваривания.
Иродиада проследила, чтобы двое слуг сняли крышку. Саломея пронзительно завизжала, завизжала, завизжала, а Ирод как-то странно и очень нерешительно произнес:
- Уберите. Уберите отсюда эту штуку.
Он поискал взглядом виночерпия.
- Ты, - приказал Ирод, - возьми это и выбрось куда-нибудь. - И виночерпий вывалил содержимое блюда в один из очагов.
После этого праздничный пир продолжался недолго.
КНИГА 4
ПЕРВОЕ
В ту пору среди сынов Израилевых водились некие люди, и было их немало, которые считали себя последователями Иоанна, но самим Иоанном за таковых никогда не признавались, поскольку упорствовали в неверном истолковании как его учения, так и его замыслов. За фанатичную приверженность идее освобождения Израиля от иноземного владычества людей этих называли зелотами, что значит "ревнители". По какой-то причине они полагали, что яростная деятельность Иоанна в качестве крестителя и его крики о том, что он расчищает путь для Того, Кто Грядет, - не более чем демонстрация неповиновения государству. Поскольку тетрарх Ирод как раз и воплощал в себе Галилейское государство, а Иоанн яростно обличал его кровосмесительное прелюбодеяние, то попыткам зелотов поставить знак равенства между миссией Иоанна и политическим движением можно найти известное оправдание, хотя, конечно, и с большой натяжкой. Как и все люди, увлеченные политикой, они слишком упрощали дело, имея, по сути, очень отдаленное представление об истинных человеческих приоритетах, да и в самой природе человека, если уж на то пошло, разбирались очень слабо.
Когда в том месте, где был обезглавлен Креститель, предавали земле то, что осталось от его тела, рядом с самыми верными последователями Иоанна стояли и пятеро зелотов. Их звали Симон, Иоиль, Амос, Даниил и Саул. Это были люди, беззаветно преданные делу, однако если бы они потрудились заглянуть в себя, то могли бы обнаружить, что в их ревностном отношении к священному и свободному Израилю было что-то от фарисейства.
Используя пророческие обороты, Иоиль гремел:
- Ему отстригли голову, как кролику. Завернули в мешковину, и та насквозь пропиталась его кровью! А затем, словно игрушку, подарили девчонке-танцовщице! Именно теперь мы должны выступить, мы должны действовать именно теперь!
Логика этого заключения была несколько туманной.
Амос заметил:
- Мы жаждем отмщения за смерть нашего вождя. Но нам не хватает вождя, который повел бы нас к отмщению.
- Месть - негодное средство в политике, - возразил Даниил. - Да и сам Иоанн никогда не говорил, что он наш вождь. Он говорил, что должен лишь подготовить путь для вождя.
- Убить Ирода Галилейского! - снова загремел Иоиль. - Нет нужды устраивать военный совет. Мы можем пойти туда прямо сейчас, пока в ноздрях народа галилейского, да и других народов тоже, стоит запах Иоанновой крови. Даже люди самого Ирода моются по десяти раз на дню, чтобы избавиться от запаха крови на своей шкуре.
- Допустим, мы убьем тетрарха Ирода, - рассуждал Даниил. - Но если нет настоящего вождя, кто вступит во дворец? Я вам скажу, кто это будет. Какой-нибудь безликий, ничтожный человек, назначенный кесарем Тиверием. И это будет точным повторением судьбы Иудеи. У нас появится прокуратор, как их теперь называют.
- Что бы вы ни предприняли, - сказал Симон, - это будет означать объявление войны самому Риму.
- Нет! - завопил Иоиль. - Это будет вызов кучке легионеров, изнывающих от скуки в мелкой, захолустной римской провинции! Но Симон отчасти прав. Не одна только Галилея и даже не она первая должна быть освобождена от тирании. Свободным должен стать весь Израиль. Весь смысл в том, чтобы весь народ поднялся на борьбу, чтобы поднялись все вместе.
- Это значит - военные советы, - сказал Саул. - Арсеналы. Разработка стратегии. Руководство. Великое царство. Свободный Израиль. Единение народа, сбросившего оковы. Под водительством Мессии.
Каждый из них сделал что-то вроде неуклюжего поклона погребенному телу, и они направились в сторону Мелаха, ближайшего от этого места городка. После искупительного свидания с мухами, разлагающимся трупом и засохшей кровью они с наслаждением вдыхали прохладный утренний воздух.
- Верите ли вы, что тот, другой, - Мессия? - спросил Иоиль. - Он проповедует доброту, любовь и прочее, но ни слова не говорит о том, что нужно сбросить оковы.
- Значит, ты допускаешь, - предположил Саул, - что Иоанн… Мир праху твоему, Иоанн, - вдруг скорбно произнес он, оборачиваясь, чтобы бросить последний взгляд на безымянный могильный холм. - Хотя кровь твоя взывает к мщению, да упокоится душа твоя. - И, обращаясь к своим спутникам, продолжил: - Так что же, вы допускаете, что Иоанн мог ошибаться?
- Скорее, он был невнятен, - ответил Иоиль. - Невнятен, и имел на это право. Иоанн хотел уберечь его - я имею в виду, Того, Кто Грядет, - от лисьего коварства Ирода и от мстительности этой прелюбодейки, этой сукиной царицы, его жены.
В разговоре наступила пауза. Они долго шли молча. Потом Симон предложил:
- Надо спросить его самого. Пусть кто-нибудь пойдет к нему и задаст прямой вопрос. Спросит: ты ли это?
- Он насторожится, - заметил Саул. - Да и можно ли упрекать его за это? Он вынужден хранить свою тайну, если она у него есть, до того дня, когда созреет плод. А Пока он будет продолжать проповедовать любовь и доброту.
- Надо спросить у него самого, - настаивал Симон. - В этом нет ничего плохого.
- Покойся же ты в мире, Иоанн, над шумом битвы! - воскликнул Саул с болью в голосе.
- Битвы нет, - отозвался Иоиль. - Пока нет.
В это время Иисус проповедовал доброту и любовь таким тоном, какой обычно не ассоциируется с этими понятиями. На площади городка Нахаш он пытался угомонить кучку насмехавшихся над ним фарисеев такими словами:
- Вы, любители чистоты, постоянно оттираете и моете руки, однако забываете о своих ушах! Разве не ушная сера, грязь и лицемерие мешают вам прислушаться к голосу разума? Хорошо же, очень хорошо. Иаков-меньший, перестань хмуриться и сжимать кулаки. Их не убедят ни здравый смысл, ни сила. Но здесь, слава Богу, есть и другие - не столь одеревенелые в приверженности букве Закона и более открытые его духу! Именно их я снова и снова прошу прислушаться. Какая из всех заповедей самая великая? Ответ хорошо известен. Даже фарисеям. Вы должны возлюбить Господа всем сердцем вашим, всей душой вашей, всем разумом вашим, всеми силами вашими. А теперь - слушайте внимательно! К этой заповеди мы должны добавить нечто новое - и вместе с тем нечто такое, что вытекает из природы и смысла этого старого закона, ибо, любя творца, вы должны также любить и его творение. Поэтому говорю вам: любите ближнего своего, как самого себя!
Среди насмешников и придир был один молодой фарисей, которому не очень-то хотелось отмахиваться от этого высокого, могучего проповедника как от глупца. В его проповедях он находил здравый смысл и то, что греки называют логикой. Вопросы, которые задавал этот фарисей, не выглядели пустыми придирками:
- Но кто в таком случае мой ближний? Царь Ирод Галилейский? Римский император Тиверий? Те сирийцы, которые нас ненавидят? Или жители Самарии, которые ненавидят нас не меньше?
Звали этого молодого человека Иуда Искариот.
Иисус улыбнулся:
- Хорошие вопросы. И вроде бы напрашивается ответ: мой ближний - это тот, кто одной со мной крови, одного со мной происхождения и одной веры, кто говорит на том же языке, что и я, и придерживается тех же обычаев. Но лучше будет, если вы услышите одну историю, она и даст вам правильный ответ. А еще лучше, если эта история будет пропета, тогда вашим достопочтенным прекислостям она покажется более сладкой. Ты упомянул о самарянах, которые нас ненавидят. Твои слова как нельзя кстати.
Он кивнул Филиппу. Пока Фаддей проигрывал несколько тактов, Филипп настроился на верный тон и запел:
Жил-был на свете иудей,
Он так же, как и мы с тобой,
Спокойно жил среди людей,
Своей довольствуясь судьбой.
Он торговал и по делам
Однажды шел в Иерихон,
Но по пути, да будет вам
Известно, был ограблен он.
Избитый, раненый, без сил
Он на обочине лежал;
Священник мимо проходил,
Но помогать ему не стал.
И правоверный иудей,
Левит, проехал, но и он,
Спеша дорогою своей,
Оставил без вниманья стон.
Последним самарянин шел
Презренный - в дальний свой предел,
И он лежащего нашел
И всей душою пожалел.
Его он бережно омыл,
Протер целительным вином
И раны страшные зашил
Все до единой, а потом
Он усадил его в седло,
Отвез на постоялый двор,
Где было сухо и тепло,
И к жизни возвратил его.
И, уходя, погожим днем
Сказал трактирщику: "Хочу,
Чтоб вы заботились о нем, -
Я сколько надо заплачу".
Так кто же помнится сильней
Спасенному от смерти рьяной -
Священник с черствостью своей,
Хранитель веры - праведный левит,
Или презренный самарянин?