- Вот ото и я присяду, - сказала бабуля и села на неказистый деревянный стул, который приходился по возрасту к большому письменному столу "времен железного Феликса". Со всей очевидностью, купленные у одного и того же мастера, в одно и то же время, они так и простояли по сей день вместе. Оба предмета мебели были изрядно потерты и в нескольких местах имелись трещины, а признаков краски на поверхности за все время существования у них отродясь не было. - То, правнучок, - ответила, наконец, она и решила сесть поудобней.
Стул изрядно поскрипел, словно того унижали - не считаясь с возрастом, продолжали эксплуатировать.
- А ты сам-то, кем будешь? - теперь поинтересовалась она.
Рамсес задумался, но ему ничего не пришло на ум.
- Партизан, что ли? Молчишь, - пошутила бабуля и сама же посмеялась.
Он никак не отреагировал. Вместо этого Рамсес осмотрел комнату с выбеленными стенами. Помимо уже состоявшегося знакомства с предметами, он обратил внимание на ковер - плетенный из каких-то лоскутков в основном желтого и зеленого цветов. И больше ничего особенного в этой комнате взглядом он не отыскал. Пожалуй, стареющие деревянные фрамуги окна могли единственно "похвастаться" благородной величественностью времен. На что указывала краска, которая с годами превратилась в многослойную радугу, отчего она периодически лопалась, но поверхность каждый раз ублажали новым тоном. Сейчас им, как и стены, являлся цвет белый.
- Я, где? - спросил Рамсес вместо того, чтобы назвать свое имя, которое он не смог вспомнить.
- Где, где, - вздыхая, отчиканела бабуля и коротко, но более громогласно и отчетливо ляпнула: - В избе! Не желаешь называться, так и ладно. Вставай! Есть пойдем! - скомандовала она и, напуская строгости, недовольно спросила: - Или тоже сюда принести?
- Я встану, - тихо повиновался недовольному тону Рамсес.
- То и вставай, - на сей раз, спокойно среагировала бабуля и устало добавила: - Негоже до обеда-то спать.
- А обычно скольки я сплю? - поинтересовался он на манер бабули, мелодичная речь которой, лаская колоритным произношением уши собеседника, магическим образом подстраивала под себя любого говорившего с ней.
- Почем же, милок, я знаю? Нынче ты спишь со вчера. Як Дэвис-то тебя привез к нам.
- Я приехал с Дэвисом?
- В корыте!
- В каком корыте? - от удивления, сам того не ожидая от себя, Рамсес тоже протянул букву "о" и сделал на ней ударение, точно так же, как произносит бабуля, когда в распоряжение ее речи попадаются слова с "о".
- Корыто, як корыто и не скалься мне! - сказала она, упреждая наперед собеседника, чтобы он больше не передразнивал!
- А…где сейчас Дэвис? - спросил Рамсес, подозревая, что от бабули нормальных ответов, как и (определенно) знакомого произношения русских слов, не добьешься.
- Да, за хлибом пошел и што ж пропал, - немного порассуждала она и тут же вновь скомандовала: - Пойдем есть!
Бабуля с трудом встала и медленно, не особо поднимая ноги, направилась в соседнюю комнату, как и прежде, шоркая подошвой.
Из последних сил он поднялся с кровати. Ныла голова и ломило все тело. Раздавленное состояние увлекало за собой остатки сил и ему захотелось лечь обратно.
- Ты встал-то? - вопросила бабуля из соседней комнаты.
- Иду, - невесело откликнулся Рамсес.
Только теперь он обратил внимание, что раздет до плавок. Кровать была железной и по обе стороны с душками, у изголовья они были выше, где на плечиках Рамсес увидел аккуратно висевшую одежду.
- Мне это надеть? - как можно громче и покороче спросил Рамсес.
- Так вона ж твоя? - отозвалась бабуля. - Дэвис-то почистил ее и погладил.
Понадобилось время, чтобы Рамсес оделся, но бабуля его не торопила и более не звала. Когда он, наконец-то, сделал первый шаг, то слегка пошатнулся, но устоял на ногах. Второй шаг дался немного уверенней: в целом же походка не особо отличалась по темпу и подъему ног над уровнем пола от бабули. Так же, как и она, он медленно проследовал в соседнюю комнату.
За стол они сели вдвоем. Комната, где они теперь находились, окном и видом стен в точности копировала предыдущее помещение. Рознила оба пространства лишь русская печь больших размеров, и таких, что всей своей длиной она делила комнаты.
Эта неказистая, но белая - не иначе как - светлица с неидеально ровной поверхностью стен была наполнена кухонной утварью, которая аккуратно расположилась на открытых "дореволюционных" полках. Продолговатый потрескавшийся с годами и изрядно потертый обеденный стол с толстой столешницей, за которым сидели они, был дополнен тремя табуретками, как и в предыдущей комнате, по возрасту определенно подходя к высокому тут своему столищу.
- Соль запамятовала, - заботливо спохватилась бабуля. Она встала и подошла к одной из полок, причитая: - уж не знаю, принесет ли, нет, окаянный, тот хлиб. Бывало, як упретси, - она махнула рукой, возвращаясь за стол с солонкой, - да не вернется, поки не стемнеет. А я уж и тебя заждалась, пока ты проснешься. Есть уж больно охото, - добавила она после паузы, медленно и тяжело присаживаясь за стол.
Из предложенного бабулей в качестве еды был суп. Перед каждым стояла алюминиевая миска в комплекте с ложкой из того же мягкого металла и больше ничего.
Рамсес взял в руку ложку.
- Погодь! - строго сказала бабуля, а добавляя, она тон смягчила: - Помолиться-то перед едой надобно.
Он опустил ложку и, пытаясь понять, что происходит, спросил:
- Это как? Оно обязательно?
- Помолиться - не обязательно, а за пищу не поблагодарить - грех!
Тяжело представляя, о чем идет разговор, он добавил:
- Всегда?
- Грех-то? - переспросила она и сама же ответила: - Да, всегда, - затем она усмехнулась, задействовав часть мелких морщин у рта, - чудной ты! - после сказанного как вердикт по отношению к нему, бабуля смякла и спокойно сказала: - Посиди молча, пока я помолюсь. А станем кушать, и поговорим. Так-то с голоду помрем, пока ты все переспросишь.
Старые морщинистые пальцы она сжала в кулак и на него положила ладонь другой руки с тем же древним кожаным покровом. Острыми локтями она оперлась на край стола, а лбом, порезанным глубокими складками, как отметинами прожитых десятилетий, она прикоснулась к кисти рук. Закрыв глаза, бабуля наклонила голову и, прервав тишину, о чем-то тихо начала вещать. Закончив молитву, она перекрестилась.
- Ноги болять, уж не могу стоять подолгу, - посетовала она. - Ешь, милок. Теперь ешь.
Еда оказалась вкусной, о чем вслух сообщил Рамсес.
На что бабуля, похожая в платье на одинокую раритетную модель штучного экземпляра для демонстрации подсолнухов, ответила:
- Со свого огороду: и копусточка, и морковь, и лучок - все там и жарено на жирку. Хватит всяго тябе. Ешь. Мясо только нету. Месяц есшо не начался.
Они кушали не спеша.
Им некуда было спешить. Сидеть же в тишине Рамсесу не хотелось и он снова решил спросить. Но, оказалось, уточниться он может только о тех коротких эпизодах, которые запомнил с пробуждением - ничего иного память не воспроизвела… И Рамсес, вяло вздохнув, промолвил:
- Вы каждый раз молитесь перед едой?
В ответ бабуля лишь продолжила есть.
Он усомнился, слышала ли она и спросил громче:
- А кому вы молитесь?
Если учесть, что она слышала вопросы, то, как и прежде, бабуля и теперь не спешила с ответом.
Он решил, что она почему-то перестала слышать, и спросил громко, объединив оба вопроса:
- Вы все время молитесь перед едой и кому? - и, чтобы закончить с вопросами по одной теме, он добавил: - А говорите одно и тоже?
- Да, что ж ты раскричалси, як ума лишилси? - ответила, наконец-то, она. - Ем я и думаю, что сказать-то тебе, милок. Вы ж, - отчего-то так охарактеризовала бабуля в лице Рамсеса все растущее население, - ни в Бога, но и не в дьявола не верите, о то-то я и думаю, зачем тебе это? А коли спросил, помышляю, шо сказать.
Слова "Бог и дьявол" ему были не знакомы. После пробуждения, он не мог вспомнить, что-либо из личной жизни, но до этого момента, Рамсес думал, что в памяти все же сохранены основные базовые знания, как универсальные на все случаи жизни. Примером тому служило то, что он знает, как кушать. Но, все же усомнившись в своих фундаментальных знаниях, он попросил бабулю уточнить смысл этих слов, чтобы "оценить" новые возможности своего мышления. С недоумением услышав от Рамсеса подобное, сначала она высказалась о том, что думает о современной молодежи, а затем объяснила ему, Кто есть Бог и каков дьявол.
В процессе пояснения, им овладел - согласно последующему Божьему наказанию - ужас, что он мог, не помолившись, сразу же приступить к еде. Помимо этого, он опять услышал немало новых слов, значение которых Рамсес (и теперь это ему было очевидно) явно не знал. Одно слово - "грех" - повторялось неоднократно.
Рамсес самостоятельно провел аналогию, без прямого уточнения со стороны бабули, и понял, что словом "ад" обозначено одно место, где посмертно принуждают к мученическим страданиям и те души, которым было проблематично следовать простым семи заповедям.
Тем временем бабуля продолжала:
- То в детстве моем було. Я с родителями, Царствие им Небесное, - сказала она и перекрестилась, - не тут мы тода жили, дальче-то от города. Щас-то уж и столица сюда дошла. Ничего не поймешь. Но раньше я далече отсюда жила. Зимой тода метель поднялась, а ночью, когда мы сидели при лучине, заслышали сначало колокольчик, шо на тройках обязательно був. А потом и к нам в избу постучались. На ночлег. Нас много тода было в семье, поныне - одна я осталось. Меня все Бог не приберет к Себе… Отец и мама путников пустили-то к нам. Они шипко богатые были, да сами двое, да двое детей с ними. Нас на печь согнали, а им стол накрыли. Путники попросили родителей тоже с ними сесть. Як и водится, отец хотел молитву прочитать перед едой. На что путник, глава того семейства, сказал: "А мы уж так не делаем, потому шо в ней перед едой повторяется одно и то же. Стало быть, молитвы по привычке - пустая болтовня, а одни и те же слова не помогают вовсе стол накрыть". Так сказал он и, помню, було неловко всем. Отец не осмелился перечить богатому путнику и остальные за столом тоже молчали. Только его дочка, шо сидела с ними рядом, спросила у свого отца: неужели мне не нужно теперь приходить к тебе, як я проснусь, и по привычке говорить: "Доброе утро, папа!"?
Бабуля перестала говорить, а Рамсес с минуту думал над сказанным.
В полном молчании они продолжили не спеша кушать. Рамсес каждый раз набирал половину ложки, отправлял содержимое в рот и, тщательно пережевывая, далее еще какое-то время чувствовал божественный вкус еды. Наряду с этим, к сказанному у Рамсеса проснулся интерес, впрочем, и потому, что в голове не было других мыслей.
- Молиться перед едой вас научил отец?
- И не только тому. Много еще чему.
Рамсес попытался вспомнить, чему он научился от отца. Но, затрудняясь и не припоминая ни его, ни наказов, он снова спросил:
- То, чему отец научил Вас, Вам помогает?
Бабуля не торопилась с ответом. Толи сказывался возраст, а отсюда усталость говорить во время еды, толи она тщательно подбирала ответ, а то и вовсе так жила - размеренно и спокойно. Тем не менее, как полагал Рамсес, на этот раз она ничего не собиралась говорить. Позже, из-за продолжительной паузы ему даже показалось, что бабуля обременена другим и сейчас думает о чем-то своем - житейском.
"А что, - заподозрил он, - если мысли у бабули как-то связанны со мной?"
И он опять спросил:
- Вас что-то беспокоит?
- Заботы уж давно мой покой не поедают, - ответила бабуля и, наконец-то, разговорилась: - Я тебе так, милок, отвечу о помощи знаний от отца. Если человека и научили в школе (специальной-то) ездить на машине, да разные дорожные правила поведали и какие там ситуации на ваших дорогах в подробностях упредили, да, ведь, у каждого человека голова-то своя. Тому и делать он станет и принимать решения сам - по своему уразумению и для своего же блага. Если, конечно, ему это обильно добро-то нужно.
После этих слов они не разговаривали. Есть закончили почти одновременно. Первым опустил ложку в тарелку Рамсес.
- Хорошо поелось-то? - поинтересовалась бабуля, когда прожевала последнее.
- Вкусно и сытно, - ответил Рамсес спокойно, но отчего-то почувствовал неловкость, как вдруг, тоже не понятно, почему, он вспомнил именно это и сразу добавил: - спасибо.
- На здоровьечко. За хорошим столом - ладно и поедается.
Рамсес посмотрел на пустые, единственные на столе, алюминиевые миски.
- Не туда смотришь-то, шоб понять сказанное.
Бабуля поднялась, желая убрать пустые тарелки, но не успела. В комнату, где они сидели, с улицы открылась дверь и вошел парень. На пороге он сразу же остановился. Не обращая внимания на Рамсеса и немного опустив голову, он исподлобья глядел на бабулю.
Первое, что Рамсесу попалось на глаза - расстегнутый ворот белой застиранной рубахи у парня, который контрастировал на общем черном фоне в одежде, состоявшей из куртки и брючного костюма, сидевшего на нем мешковато. В расстегнутом вороте не было бы ничего особенного, если бы к верхним двум "свободным" пуговицам пришлось бы равное количество петель - их же было три.
- Опять ты у нее був?! - возмутилась бабуля и кулаком стукнула по столу, к которому устало притулилась.
В ответ парень лишь удивленно на нее посмотрел.
Он был молод, хотя, скорее, без возраста. И, как показалось Рамсесу, в любом случае, относительно лет, парень должен был выглядеть симпатичней, нежели его странное выражение лица. Настолько диковинное, что смущенному от такого сравнения Рамсесу, восседающему на табурете, пришлось украдкой еще раз, но внимательней, оглядеть того, который не спешил проходить. Рамсес поймал себя на мысли, что лицо у него, должно быть, ему знакомо, но вспомнить еще что-либо, связанное с ним, он не смог.
Парень, определенно, не был обычным. На круглом уплощенном лице выделялся монголоидный разрез глаз, но вертикальная складка кожи полулунной формы несколько прикрывала внутренний угол глаза и эта особенность в целом отличала парня от той расы. За губами угадывался крупный язык, потому что он так "напирал" на рот, что губы не были плотно сомкнуты. Кожа, отдаленно помнившая воздействие загара, не придавала лицу красивый признак здоровья, а лишь подчеркивающе выделяла совсем уж белые, "оправившиеся" от солнечных летних лучей, деформированные ушные раковины. В остальном, у парня была вполне себе плотная и даже коренастая фигура. Наряду с этим, в общем-то, высокий рост, а к тому обычные пропорциональные руки и ноги. Удивительно, но, если бы не выражение лица, парень бы ничем не обращал на себя внимания, особенно со спины.
- Окаянный, на кой ты мне под старости лет такое удумал? - не затихала бабуля и продолжала злиться.
Рамсес ничего не понимал, но парня, который, прибывая в растерянности, опустил глаза перед напористой бабулей, стало жалко.
- Я хлеб принес, - тихо сказал тот, не поднимая глаз.
- Вижу, что не совесть лежит в сумке, а то она меньше-то у тебя…Ладно, хоть про хлиб не врешь, - промолвила бабуля тише, чем прежде.
- Успокойтесь, баба, - по-детски произнес парень, - я ничего не делал и вел себя, как дал слово.
Бабуля в сердцах махнула рукой в его сторону и взяла пустые тарелки со стола. Он поспешил к ней и помог - забрав чашки, принялся те мыть. Она снова села.
- Поесть, наливай себе сам, - сказала она спокойно, как если бы до этого и не злилась. - Мы уж поели.
- Спасибо. Я не хочу.
- Ох, Дэвис, Дэвис, - попричитала бабуля и вздохнула.
Рамсесу не хотелось, чтобы она снова начала сердиться, и он решил вмешаться. Тем более, что ему показалось, будто никто из присутствующих его не замечает, особенно парень.
- А почему так назвали - Дэвис? - задался он вопросом, оттого получилось нескладно - выглядело, как озвученные мысли вслух, а не обращение к кому-либо конкретно.
- Родители захотели, - пожимая плечами, коротко ответил Дэвис.
На что бабуля добавила:
- Теннис большой воны любили, тому так и прозвали, когда вин народился.
- Есть такой Кубок Дэвиса, - уточнил парень.
- Вот то, им кубки-то и подавай, - слабым голосом продолжила бабуля. - Вовсе ум уж заволокло, будто нужны не детки, а суперигроки на яком-то бесовом поле, шоб у жизни выцарапать сей непотребный кубок. Только воны не поймуть, кому чего доказывать собирались-то по сути, если плоть от плоти не радует с кубком иль без, да о то иль брошена вовсе?
- Бабушка! - укорил Дэвис.
- Ну, а шо? - сказала она громче. - Ведь, як прознали про болезнь Давуна, так и, выходить, ты ничей очутился и плоть у тебя друга, тому як им - чемпионов подавай!
Услышав слово "Даун", Рамсесу вдруг стало понятно, кого ему напоминало лицо Дэвиса. Он вспомнил, что, оказывается, ему просто знакомы такие люди. Рамсес предположил, что дел с ними он никогда не имел, но о них знал, что они существуют.
Вместе с тем, Рамсес отчего-то почувствовал обиду за Дэвиса и решил снова вмешаться. Хотя бы сменить тему разговора, так неудачно, как оказалось, им начатую:
- Дэвис, а как мы вчера приехали к тебе? Бабушка говорила, в корыте?!
Парень поставил чистые, сухие тарелки на полку и повернулся к ним лицом, ласково улыбаясь.
- Да. Я не знал на чем еще Вас привезти, - речь у Дэвиса была с задержкой, тембр голоса звучал своеобразно, но нельзя было сказать, что произношение ужасное, а слова на слух воспринимаются отталкивающе.
Рамсес поморщил лоб, пытаясь вспомнить что-то из вчерашнего. Попытка не увенчалась успехом.
- Скажи мне, Дэвис, как так получилось, что я с вами, но не могу вас вспомнить? - Рамсес подумал и добавил: - Впрочем, я совершенно ничего не помню.
- Как вас зовут, помните? - озадаченно спросил Дэвис.
- Я ж его выспрашала, он, як партизан, не говорит.
Рамсес, пытаясь вспомнить имя, смотрел то на бабулю, то на Дэвиса. Не отыскав ничего у себя в голове, он отрицательно помотал головой и пожал плечами.
- О, я ж говорю, як партизан!
- Я, правда, не помню.
- Остальное помните? - продолжал спрашивать Дэвис и было видно, что он искренне переживает.
Рамсес задумался вслух:
- Собственно, я не знаю, о чем мне надо подумать, чтобы понять, что я помню, а о чем забыл. Скажу так, когда я говорю или вас слушаю, то просто понимаю, что, то или иное я знаю, а, вот, кое-что мне совершенно не знакомо…Как-то так.
- У меня есть пресса, - сказал Дэвис и взял с полки экземпляр свернутых газетных листов, которые протянул Рамсесу. - Помните, как читать?
Рамсес развернул листы и прочитал первый, попавшийся на глаза, заголовок статьи: