Мысль нравилась мне все больше и больше – в меру сюрная, в меру вмещающаяся в привычную реальность, я люблю такое сочетание. А главное, она создавала альтернативную модель жизни. Альтернативную той модели, которой мы описываем нашу реальную жизнь и про которую думаем, что она единственно возможная. А она ведь всего-навсего одна из моделей, я, например, всегда ставил ее под сомнение.
Я улыбнулся. Очевидно, что сюжет о "сюжете" вполне может стать основой нового рассказа. Теперь только оставалось понять, как нарастить на него литературное "мясо". Что-нибудь живое, интригующее, возможно, немного мистическое, с элементом триллера, чтобы и захватывало, и заставляло задуматься одновременно. Чтобы при чтении перехватывало дыхание.
Я ощутил подступающее возбуждение – нечто новое, никогда никем не созданное, не придуманное вылуплялось из своей скорлупы и готово было выпорхнуть в жизнь новым, одушевленным существом. Я уже держал в руках завязку, интригу, характеры, ощупывал их чуткими подушечками пальцев, еще немного, и все они сойдутся в единое целое, тяжеленные блоки сдвигались и сами выстраивались в единственно правильную структуру.
Но тут выяснилось, что проспект Маркса оказался далеко позади, так же как и площадь Дзержинского, я уже подходил к Сретенке, впереди маячил вход на станцию "Кировская" ("Тургеневская"). Квадратные часы на столбе пробивали фосфоресцирующим светом уже давно окрепший рассвет, я взглянул на испещренный метками циферблат, тотчас пришел в себя, вернулся из одного сюжета в другой, в тот, что называется реальностью, с машинами на дорогах, со спешащими людьми, с Аксеновым, который, возможно, под троллейбус еще попасть не успел.
Оказалось, что я по-настоящему опаздываю, пришлось прибавить шаг, я влетел в метро, пробежал по эскалатору, впрыгнул в готовый отправиться без меня вагон, сдержал закрывающиеся двери, они захлопнулись за мной с недовольным, угрожающим стуком.
Конечно же, я опоздал. Не сильно, минут на десять, но достаточно, чтобы застать уже всех в сборе, сидящих, кто поодиночке, кто по двое, за длинными деревянными студенческими партами. За преподавательским столом главенствовал Аксенов, получалось, что троллейбуса он, паскуда, все же ухитрился избежать.
Его редкие, с трудом прикрывающие скальп волосы были сегодня старательно зачесаны наверх, бледное, одутловатое лицо выражало нескрываемое удовольствие, садистское, конечно, – он был весел и самодоволен. Лидер, главарь, глашатай – он, несомненно, казался себе именно таким. А как же иначе, перед ним, поеживаясь, замерли молодые люди, во многом зависимые, несвободные, и он волен распоряжаться их судьбами – мог растоптать, а мог, конечно, и пожалеть, облагодетельствовать. Все его подленькие чувства легко читались на отечном лице, проступали в бравадной улыбке, в наглом, хамоватом, с поволокой взгляде. Конечно, он будет надежной опорой для этих неоперившихся птенцов, старшим товарищем, мудрым, разъясняющим, уберегающим, готовым помочь, готовым разделить их заботы прямо сейчас, в эту самую минуту. Не со всеми, конечно, разделить, но со многими.
– А вот и Толян! – радостно приветствовал он меня, протискивающегося в дверь. – Мы уж думали, ты, Толь, не появишься сегодня, думали, дезертируешь, даже поспорили ради смеха, придешь – не придешь. Девчонки в тебе было засомневались, но ты же знаешь, какие они, девчонки, сомневающиеся. А вот я был уверен, что ты появишься, – тут он мне подмигнул, по-дружески, как своему, – что ты от коллектива не отобьешься. Я им так и сказал, что Толян – всегда часть коллектива, особенно когда коллектив в основном женский. Правда, девчонки? Так ведь и сказал!
Голос его, как и тон, запанибратский, полный нагловатой, простоватой насмешки, но не обидной, а, наоборот, солидарной, дружеской, какого-то едва скрываемого веселого намека, должен был располагать к себе, но не располагал. Меня уж точно.
– Да там трамваи у "Семеновской", как всегда, застряли, – соврал я.
Похоже, вариант про трамваи ему понравился.
– Ну как же, трамвай, – засмеялся он, но опять не обидно, а, наоборот, с пониманием, по-товарищески. – Обычное дело, трамваи встали. – Он сделал движение рукой, будто приглашал подключиться к своему веселью всех остальных. – Как ее зовут, этот трамвай? Главное, что он тебя не переехал. А вообще-то он, трамвай этот, с одним вагоном или с двумя?
В аудитории пронеслась прерывистая волна смеха, нестойкая, натужная, смешки распались, так и не успев соединиться.
– Да ладно тебе, Толь, заходи, конечно, садись, мы тут, кстати, о важных делах говорим. Ты давай подключайся к разговору. – Он подождал, пока я войду; как раз во втором крайнем ряду, прямо у двери, пустовала парта, я за нее и уселся. – Так вот, я говорил, что наше общество, как все знают, интернациональное. Вот хотя бы взять вашу девятую группу…
Аксенов нацепил очки, порылся в тонкой папочке, лежащей перед ним, вытащил листок. Я воспользовался минутной паузой, наклонился к стоящему на полу портфелю, раскрыл, нащупал клавиши на Танином "Грюндиге", отсчитал четвертую – "запись", нажал ее. Раздался несильный щелчок, я даже вздрогнул, но его, похоже, никто не услышал.
– Вот хотя бы вашу группу взять, обычную группу. – Он не спеша просматривал список. – Ну, Степанова, русская, конечно, Лапина тоже, Емельянцева… А вот Громыко наверняка украинка. Ты, Оль, украинка? – Он наморщил лоб, поднял глаза, взгляд его проскользнул над очками, лукавый, полный дружеской усмешки. Я заметил, как Громыко кивнула и при этом покраснела почему-то. – А Полторацкая наверняка белоруска, ты, Свет, даже не говори ничего, ты, конечно, под русскую можешь косить, но я все равно знаю, что ты мой меньшой брат, вернее, сестра. – Он хохотнул, снова запанибратски, будто его простые, грубоватые шутки именно такими грубоватыми и должны всем нравиться. – Сергееву, Баркова и Михайлова мы пропустим, а вот Татабитдинова, без сомнения, татарка. Тут ошибки быть не может. Или может быть ошибка, Наташ? – Впрочем, на Наташу он глаз не поднял, так и продолжал скользить ими по листку. – Игнатова. Ладно с ней, с Игнатовой, Онищенко наверняка соотечественница Громыко. А вот Назбаев у нас либо киргиз, либо казах. Я забыл, ты кто, Назбаев?
– Киргиз, – зачем-то на полном серьезе ответил Тахир, видимо, не чувствуя риторики в вопросе и игривости в голосе преподавателя.
– Ну вот, а вы говорите, – согласился Аксенов. – Даже киргиз у нас нашелся. – Он снова усмехнулся, снова глянул в листок. – И вообще, кого только у нас нет. А кто-то ведь маскируется, так что сразу и не разберешь. Вот в прошлом году был у нас, например, Берман, а в этом году Бермана больше нет, зато появился Баранов. Вопрос: стал ли он от смены фамилии лучше или хуже? Нет, Кирилл, хуже ты точно не стал, хоть и разобраться нам в тебе теперь сложнее. – Аксенов снова засмеялся. Смех был заразительным, его так и хотелось разделить, поддержать. И кто-то поддержал, снова пять-шесть смешков раскололи напряженную тишину аудитории.
Я знал, к чему он ведет. Единственный оставшийся вопрос – как долго он будет еще куражиться, так сказать, завоевывать аудиторию, чтобы потом, сделав ее союзником, навалиться уже всем скопом на Ромика. Оказалось, что много времени ему не потребовалось.
– Но главное, что мы все живем дружно, несмотря на наши разные корни. Ну, а анекдоты там, про хохлов с их салом или про грузин, или армян, они даже помогают нашему братству. Ведь так, товарищ Агаронян? Ведь ты, Марин, за "армянское радио" на нас не обижаешься? – Маринка промолчала, но, похоже, в данном случае ответ и не требовался. – Вот чукчи бы могли обидеться, это правда. Но у нас ведь на курсе чукчей нет. – Он снова хохотнул собственной шутке, на сей раз его поддержали не отдельные смешки, а уже более стройный хор голосов. Видимо, поддержка Аксенова вдохновила, он решил развить тему. – Вправду, ребята, если бы я был чукчей, я бы обиделся. Особенно на этот анекдот, знаете, про экспедицию. Знаете? – Зал замер, и Аксенов с еще более широкой улыбкой, конечно же, принялся рассказывать, живенько, не без потуги на артистизм, меняя по ходу рассказа выражение лица, даже в какой-то момент взвил голос до резкого, неестественного фальцета.
Анекдот оказался, кстати, неплохой, я не смеялся, но готов был согласиться, что неплохой, теперь смех раскатился куда как более дружно, размашисто, и по всему выходило, что Аксенов все же аудиторию завоевал. Вот так, не спеша, постепенно, но завоевал. Как и полагается хорошему, опытному оратору, опытному организатору, чувствующему молодежь, умеющему найти к ней подход.
Он смеялся вместе со всеми, искренне, задорно, даже снял очки, чтобы вытереть набухшие от смеха глаза, потом вообще отложил очки, отодвинул их на стопку листов, чернеющих издалека ровным шрифтом пишущей машинки.
– Нет, правда, как тут не обидеться, если ты чукча? – сквозь смех повторил Аксенов. – Хотя мы же не по злобе, мы по-доброму, мы ведь чукчей обижать не хотим, более того, мы их никому другому в обиду не дадим. Нам без них скучно будет.
Наконец смех затих, возникла пауза, и чем дольше она длилась, тем становилась напряженнее, гуще. Гуще стал и взгляд Аксенова.
– Но вот когда я натыкаюсь на фамилию Заславский, мне почему-то анекдоты в голову не лезут. – Аксенов ткнул пальцем в лист с лежащими на нем очками. – А натыкаюсь я на эту фамилию часто. По долгу, так сказать, службы.
"Ну, началось", – подумал я и не ошибся.
– Неприятный человек. – Аксенов поднял глаза, выдержал паузу, словно ожидал возражений. Но возражений не последовало. – Высокомерный, совершенно чужой, по натуре своей чужой человек. Полностью отделившийся от остальных, от товарищей, закрытый, наглухо опечатанный. Знаете, как милиция после преступления двери опечатывает. И при этом от него так и несет нечистоплотностью. Насчет физиологической нечистоплотности я, к счастью, не знаю, но вот нечистоплотностью моральной, человеческой несет за версту. – Снова пауза, снова молчание. – Ну, и как вы все понимаете, оказывается, что он еврей. – Теперь пауза продлилась дольше, она словно разливалась в тихой, замершей аудитории. Видимо, на то и было рассчитано – молчание, а значит, отсутствие протеста воспринималось как негласное одобрение.
Я взглянул на Ромика. Он сидел за партой один, в правом от меня ряду, у окна, и, пригнувшись, что-то записывал в лежащей перед ним тетрадке. Казалось, ни само собрание, ни речь Аксенова, ни зловещее упоминание его, Ромика, фамилии нисколько его не беспокоили, казалось, он и не слушал даже. Со стороны выглядело так, будто он полностью погружен в свои записи, что он сейчас решает какую-то архисложную задачу и только она одна имеет единственное значение. Я чуть приподнялся со стула, чтобы хоть как-то, хоть издалека заглянуть в тетрадку… Я не был уверен, но мне показалось, что весь лист испещрен забавными карикатурными рожицами.
Леха сидел позади, тоже один, но он как раз слушал внимательно, даже с любопытством, прислонился спиной к стене, откинулся вполоборота, лишь в глазах проступило какое-то неуверенное удивление.
Аксенов продолжал петь свою заготовленную, отрепетированную песню, в принципе на той же самый мотивчик, на который он пропел ее мне вчера у себя в кабинете. Даже слова не очень отличались, только сейчас их стало больше, да оно и понятно, аудитория тоже увеличилась, и хотя они из него выскакивали обильно и непринужденно, но ощущение возникало зловещее.
Конечно же, сразу было заявлено, что он совсем не антисемит.
– Некоторые говорят, что я антисемит, – признался комиссар невозмутимо, даже не без гордости, – но они не правы, ничего антисемитского во мне нет. Но давайте все же разберемся в этих евреях, ведь они кишмя кишат вокруг нас. Вот, например, Заславский.
И пошло-поехало, про чужеродность, про высокомерие, про то, что Заславский на всех плюет, на всех смотрит сверху вниз. В общем, те же перепевы, что и в кабинете, даже пересказывать ни к чему.
Затем от разбора характера, моральных, так сказать, качеств, Аксенов перешел на разбор общественной жизни Ромика, особенно ее финансовой составляющей. Тут же на поверхность всплыл пресловутый автомобиль, Аксенов называл его не "Запорожцем", а именно "автомобилем", как будто Ромик разъезжал на "Чайке" или какой-нибудь экзотической дорогой иномарке. Ну и, конечно, извечный вопрос: откуда у обыкновенного студента взялись деньги на автомобиль?
– А ведь мы проверяли. – Аксенов многозначительно сделал ударение на "мы". Хотя опять так и не пояснил, кто такие эти "мы", сами, мол, догадайтесь. – У матери Заславского средств на автомобиль нет, она рядовой инженер с невысокой зарплатой.
Следующим возник вопрос о работе на двух кафедрах. Что привело, конечно же, к заготовленному выводу о врожденной тяге Заславского к деньгам. Немедленно была проведена параллель, другие, мол, тянутся к прекрасному, к знаниям, к друзьям, к девушкам, в конце концов. "Даже если к бутылке, тоже невелика беда", – подпустил Аксенов очередную порцию юмора. И в аудитории снова подхватили, захихикали на несколько голосов.
– В общем, к разному народ тянется, – подытожил политрук. – А вот Заславский только к деньгам. Ну и как здесь не вспомнить все те же стереотипы про евреев. А стереотипы, знаете, упрямая вещь, их еще народной мудростью называют. Вы, кстати, посмотрите, – добавил Аксенов, – мы уже с полчаса о нем говорим, а он сидит, записывает что-то в тетрадочку, стенографирует, будто его и не касается, будто его товарищи не о нем говорят. Посмотрите, от него и сейчас несет высокомерием. Пренебрежением. Ну, конечно, – тут оратор раскрасил голос легкой иронией, – он нас презирает, он выше нас, его наше мнение не волнует. Он его засунул себе сами знаете куда.
Постепенно, как и планировалось, тема обрела политическую подоплеку.
– Откуда деньги? Откуда это высокомерное пренебрежение? – Аксенов прибавил эмоций. – А не думаете ли вы, что за Заславскими стоят те, кто пытается подорвать наши устои, нашу мораль, нашу любовь, в конце концов? Вот и выискивают таких. И вот что интересно, они нас боятся, но и презирают одновременно. Вот и Заславский в глубине души нас презирает. Мы долго присматривались к нему (опять это зловещее "мы"), не хочу сказать, что следили по полной программе, но присматривались внимательно и пришли к единственному выводу, что он спелся с ними. Его задача – организовать сионистскую организацию здесь, в институте, у нас под носом. Вот и автомобиль объясняется, потому что это дело финансируется, и даже щедро. Я не голословно говорю, мы, как вы знаете, ничего голословно не делаем, у нас все фактами подтверждается. Вот и на Заславского факты имеются. – Он порылся у себя в папочке, пошуршал демонстративно какими-то листочками, впрочем, в детали вдаваться не стал. – Вот фотографии, например. Тут Заславский ведет как раз свою деятельность, вербует новых членов в свою сионистскую организацию, дает им задания и прочее. Часть снимков в синагоге сделана. Ну конечно, у них там гнездо, Заславский туда за инструкциями ходит.
Аксенов приподнялся, метнул на ближайшую парту небольшую стопочку черно-белых фотографий.
– Ты, Ань, их посмотри и передай дальше, пусть все ознакомятся.
Когда очередь дошла до меня, я тоже ознакомился – фотографии были новые, таких я еще не видел. На каждой из них Ромик с кем-то разговаривает. Может, и в синагоге, а может, и нет. Может, и вербует, но, кстати, вполне возможно, что и не вербует. Просто стоит и разговаривает с какими-то ребятами. Да о чем угодно мог говорить. Конечно, о подрыве Института связи изнутри тоже мог говорить, но как-то не верилось. Скорее всего о программировании или об автомобильной халтуре. И тем не менее становилось совершенно очевидно, что вот так, не спеша, методично, расчетливо, аксеновские рептильные кольца закручивались все плотнее, сжимая, удушая, ломая жизнь.
Я обернулся, посмотрел на сидящих в комнате сокурсников. Далеко не все бодро глядели вперед. Кто-то потупился, прятал глаза, было не ясно, как они относятся к развернувшемуся перед ними балагану, готовы аплодировать или, наоборот, освистать. Но были и такие, и тоже немало, кто всем своим видом выражал поддержку оратору, кивали, смеялись, когда полагалось, в общем, всячески поощряли комиссара. Интересно, что все они, если вдаваться в половую принадлежность, были представительницы слабого пола. Немногочисленные мужики как раз глаза отводили.
А вот Ромик, как я заметил, перевернув новую страницу, продолжал все так же усердно трудиться на новом тетрадном листе, будто выполнял срочный заказ карикатурного журнала "Крокодил". И только Леха по-прежнему внимательно продолжать слушать, похоже, даже с любопытством, видимо, происходящее увлекло его без остатка.
– Вот я и спрашиваю. – перешел к финальной части своего выступления Аксенов, который заметно кайфовал от собственной проницательности, от убедительности своих слов, от безусловного умения общаться с молодежью, особенно с девичьей ее частью. Он даже порозовел, и какая-то жизнь появилась на его обычно усталом, одутловатом лице. – Вот я и спрашиваю, – повторил он, – может ли такой человек продолжать быть частью нашего в целом дружного коллектива? Ведь он в лучшем случае чужак. Хотя если приглядеться внимательно, как мы сейчас приглядываемся, то выясняется, что он вообще враг. Можем ли мы, имеем ли мы право не обращать внимания, не вмешиваться, когда на наших глазах подрывают советские устои? Или все же должны защищаться, должны, как это говорится, исторгнуть вражину из наших рядов? Вот ты, Ань, как считаешь? – обратился Аксенов к Анечке Лапиной, сдуру занявшей как раз первую парту, напротив комиссара. А может, и не сдуру, может, с умыслом. – Знаю, сердце у тебя мягкое, доброе, жалостливое, но все же скажи, как тебе Заславский? А вдруг я не прав, Ань, и он отличный парень (опять короткий смешок в зале), вдруг я перегнул и зря на него напраслину возвожу? Как ты думаешь?
Вот мы и подошли к заключительной части, подумал я. Сейчас всех по очереди заставят высказаться, потом проголосовать, и все – будущее Ромика, еще несколько дней назад казавшееся прочным, безоблачным, поломается, перетрется аксеновскими жерновами и выродится в полную труху, в пыль. У Толстого, кажется, есть такой рассказ, "Сквозь строй", мы его еще в школе проходили.
Анечка поднялась, вышла из-за парты, как и полагается, одернула короткую замшевую юбку, раскрыла свои изумрудные глаза и. сразу перестала быть знакомой нам, неотразимой Анечкой. Весь ее блеск, природное кокетливое жеманство сразу пропали, а вместо них – неловкое потирание рук, общая скованность, покрасневшее, тут же заострившееся лицо. Она выглядела испуганной, растерянной, утратившей всю свою женственность и привлекательность.
– Ну да, – выдавила она наконец чужим, незнакомым голосом. – Я, в общем, с вами согласна, Игорь Сергеевич. Есть, конечно, это. – Она замолчала. И продолжала молчать.
– Что есть, Ань? – с веселой, задорной улыбкой вмешался Аксенов. – Что "это"? У нас у всех есть "это", у нас, у мужиков. У кого больше "этого", у кого меньше? Ты о чем, Ань?